Читать книгу Обручник. Книга первая. Изверец - Евгений Кулькин - Страница 25

Вечером, когда зажигались огни, то казалось, что в Гори почти у всех перекривлены окна. И только с обоих этажей духовного училища падал свет правильными квадратами. И хотя простор облекся во мглу, кажется, особняк живет неким светом, и ветер, умолкая, ник к этому святому дому, где давно поселился дух очищения. И потому, когда перед взором Сосо неожиданно появилась неведомая клюватая птица, он чуть не вскрикнул. Потом спросил своего друга Давида Сулиашвили:

– Что это было?

– О чем ты говоришь? – в свою очередь поинтересовался тот, и Сосо понял, что Давид ничего не видел. Значит, птица пригрезилась только ему одному. И в дальнейшем, видимо, он будет зреть больше, чем остальные, потому как именно нынче, возле училища, куда он завтра переступит порог, ощутил свою исключительность, а может, даже предназначение. И неведомое до этого чувство неожиданно перехватило дыхание, и он притворным голосом спросил у Давида:

– Ты очень хочешь стать попом?

Обычно на любое обращение к нему, Сулиашвили отвечал с буревой развязностью, на этот же раз он тихо ответил:

– У меня сосед – русский отставной солдат-калека ругается совсем потешно: «Так твою жизнь!»

– Ну и что? – напорно уточнил Сосо.

– Он считает жизнь бранным явлением нашего бытия.

– Почему?

– Из-за унижения, которое она чинит.

– Ну и в чем же оно заключается?

– В нашей бедности. Даже беспомощности. Ты посмотри…

Он осекся.

– А евреи – процветают, – продолжил он через паузу, в которую вместились два вздоха и длительный, этакий затяжной, кашель. – Они унижают нас своим вниманием. Подачками. И вообще всем тем, что от них нисходит.

– Это тебе все калека тот наговорил? – спросил Сосо, зная, что Давид далеко не из бедной семьи.

Но откуда та самая клювастая птица, какую не видел Сулиашвили, который научился ругаться «Так твою жизнь!»? И вдруг он словно живого увидел Учителя, впервые – мысленно – произнеся его предназначение с большой буквы. Именно он говорил Сосо, что каждому человеку на земле соответствует другая какая-либо живность, растение и даже букашка.

«Когда я говорю с людьми ограниченными, – вспоминал Учитель, – то слышу, как во что-то неведомое вгрызается крыса. Этак оголтело изводит что-либо, чтобы показать свою неостановимую суть. И у тех людей тоже крысиный вид и, наверно, соответствующие облику мысли и чувства».

Сосо еще не научился воспринимать что-либо как-то особенно категорично. Даже то, что писано в Книге Книг. А в одном месте уста его вскипели, чтобы поспорить с самим Иоаном, где тот говорит: «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Моё и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь». Ну, раз «слушающий Его» имеет вечную жизнь и неподсуден, то какой смысл утеснять себя доказательствами, что веришь? Ведь заранее понятно, что он «перешел от смерти в жизнь».

Когда он об этом сказал матери, Кэтэ подтащила его к иконам, полугрохнула на колени и повелела:

– Молись! Это грех взнуздал тебя своими удилами!

Откуда она услыхала про эти удила, Сосо понятия не имел, но в ее устах это звучало так, словно она была некой наездницей, только что спешившейся с коня.

Он чуть омутнил взор и совсем было собрался вспомнить одну из молитв, когда бросил взор на киот и увидел новую икону. На ней был изображен бородатый старец, приникший к смуглявому младенцу, в руке у которого был некий свиток.

Сосо ранее не видел этой иконы в доме. И чуть было не спросил мать, откуда она ее взяла, когда дверь – сама собой – распахнулась, в спину ударил ветер и Сосо едва не рухнул ниц. Ему показалось, что чуть приседенные вихры старца шевельнулись и из бороды выронилось какое-то сияние и оно как бы расплело тот свиток, который держал младенец. И этого всплеска света было достаточно, чтобы прочитать под иконой такую надпись: «Симеон Богоприимец с Богомладенцем». И Сосо показалось, что именно этот Симеон знает, что ожидает младенца, что ему суждено пройти крестным путем Христа-Искупителя. Но что ждет самого Богоприимца? Почему кажется, что тоже близкая и скорбная кончина?

И еще что-то рисовалось Сосо в том неизмеримом просторе, что простирался где-то впереди, где, видимо, рождается день и умирает ночь, да и что-то другое происходит, свершается, длится. И люди это приветствуют, не зная, радость оно несет или горе.

Сосо не помнил, когда взор добрался до окна. И он заметил, как по улице шли трое. Высоковерхие папахи качались в такт их шагам. Это куда-то направились три брата Наибовых. Азербайджанцы. По отдельности их Сосо видел довольно часто, а вот вместе они ему никогда не попадались. Даже говорили, что братья зело не ладят друг с другом.

Ну, Мешкур – понятно. Он – богач. Камнями драгоценными промышляет. Когда расхваливает свой товар, то, кажется, глаза у него приобретают цвет того, скажем, топаза, который собирается кому-либо всучить.

Но коли приглядеться именно к этим глазам – то взор у него холоден, даже льдист. Но этого редко кто замечает. Кроме, конечно, Сосо. Он все видит. И почему-то поджевывает его чувство не то что зависти, а некого ощущения собственной неполноценности, что ли, что еще не научился вот так беззасстенчиво врать и бесподобно хвалить то, чему явно нулевая цена.

Юсиф, как и Бесо, сапожник. Он шьет чувяки, за которыми приезжают к нему чуть ли не из самого Баку. Юсиф – улыбчив и песеннозаряжен, если так можно сказать, потому как постоянно что-то – себе под нос – поет.

Зато Акрам – угрюм. Да и нелюдим тоже. Поговаривают, что он крупный вор, хотя никем пойман не был. Но чуть ли не на всех его пальцах сияют золотые перстни. И кинжал, который он вызывающе носит на животе, тоже в золотом окладе.

И хотя братья, собственно, все отличаются какой-то вышеперечисленной разнотой, живут они в одном доме. Только ходы в него разные. К Мешкуру – с улицы. К Юсифу – с торца. А вот к Акраму – со двора. Вернее, от сада, что растет неким задичавшим образом, переходя в непролазь заткавшего вереска.

– Свататься пошли, – кивнула на азербайджанцев мать.

– А ведь раньше они невест вроде воровали? – подал голос Сосо, поняв, что мать перестала на него сердиться на его некое богохульство.

– Не люди жизнь обламывают, а она их объезживает, – опять неожиданно сказала Кэтэ, и Сосо подумал: «Вот откуда те самые удила».

Потом мимо просквозила летучая драка. Слышались топоты, сбитое дыхание, обсекшиеся слова.

Явно шла рукопашная.

Так и есть. Ребятишки с соседней улицы – грузины – отбивались от наседавших на них еврейчат, которых было раза в три больше.

Сосо помыкнулся было заступиться за единокровцев, когда увидел соседа, который преспокойно обдергивал листья с клена. Влекомые ветром, они неслись от его ног вскачь. И фигура, облаченная во что-то цветастое, возникла впереди. И тут Сосо понял, что это известный хитрец Анзор Агладзе натравил ребятишек друг на друга. Он всегда так творит, когда ему делать нечего.

Агладзе – зять. Да, так его все зовут – зять.

Он женат на какой-то вельможнице, которую тут сроду никто не видел. Потому как живет она ни в каком-то там Тифлисе, а в самом Питербурге. Неведомо от каких доходов, но роскошествует. У нее в доме, который по-здешнему прозывается «солоном», бывают поэты, музыканты, художники. И даже маг или чародей один как-то заскочил. Так переморочил всем головы, что за ним вся полиция столицы чуть ли не две недели охотилась.

Сбежал.

А вельможница осталась.

Никто не знает, как так могло случиться, но она пребывает в родстве чуть ли не всему Гори. И грузины в ее роду, и евреи, и даже турки.

По слухам, вельможница очень красива, и несколько известных живописцев изображали ее на портретах. А один даже умудрился икону написать.

Коли вельможница была ему родней. Сосо ей бы стихи посвятил примерно такого рода:

Тут он осекся, так и не придумав последней строки.

Но и предыдущих было достаточно, чтобы как бы само собой повторилось: «На горе в Гори нету моря».

Действительно, почему-то все очень восхваляют море. Тот же Давид Писмамедов каждый год ездит в Сухуми. Рассказывает, как там купается в море. Соленая вода, вроде бы, так держит человека, что ему не утонуть.

Когда последний раз Сосо был у Писмамедова, то увидел в его обличье что-то орлиное. Кажется, ничто ему не стоит взвиться в небо и там медленно кружить, высматривая, где и что сделано не по его. Потому как Давида медом не корми кого-либо поучать или напутствовать.

Кэтэ научила Сосо говорить то, что особенно масленно для Давида, – это поддакивать.

В кон или не в кон, но кивать.

И тогда так получается, что Писмамедов становится все ближе и ближе, а потом уже и родней. И начинаешь всматриваться, в самом деле, не отец ли он тебе.

Вот только «клювастость» явно другого, хоть и горского, затева.

Уйдя в воспоминания, рассуждения и даже споры с самим собой, Сосо совсем забыл, где находится и с кем, и потому страшно удивился, услышав голос еще одного Давида – Сулиашвили.

– Тебе не кажется, – обратился он к Сосо, – что есть некие предательственные дни.

– Это какие? – не понял завтрашний духовный школяр.

– Ну когда тебя тянет обязательно кого-нибудь предать.

– Или чувствуешь, что с самим что-то подобное совершат? – подвопросил Сосо.

– Вот именно!

Давид какое-то время помолчал, а потом добавил:

– Вот и у Иуды, может, как раз и был тот день. Ведь он отлично знал, что Иисус все доподлинно знает о его затее. Но все равно от нее не отказался.

Они поворотили прочь от училища. Вышли из светопестроты, что лилась из его зажженных окон, погрузились во мрак спящего Гори.

И услышали чей-то женский крик, который понапуствовал:

– Ты там пригляди за Саньком.

– За щенком, – передразнил мужской бас, и, дырявя тишину своим скаженным хохотом, закатился куда-то во тьму.