Читать книгу Обручник. Книга первая. Изверец - Евгений Кулькин - Страница 34

Этого смотрителя училища почему-то все звали только по фамилии – Беляев.

Может, отчасти оттого, что он был русским.

У Беляева была привычка обязательно куда-нибудь водить воспитанников. Он так и говорил:

– На воле мыслится вольготнее, чем в каком-либо другом месте.

И еще одно отличало Беляева, он редко говорил что-либо из божественных писаний. Но всегда переплетал свою речь высказываниями великих.

– Не помню кто, утверждал, – сказал он, когда они вышли, чтобы направиться в Пещерный город, куда – во время каникул – почти все ребятишки Гори бегали по нескольку раз на день. – «Дайте мне неправедную злобу, а осудительные слова всегда найдутся».

Он дал ребятам время, чтобы сколько-то вникнуть в эту фразу, потом продолжил:

– Самое большое человеческое упущение в том, что мы во что бы то ни стало стараемся оправдать свои поступки. Хотя где-то в глубине души знаем, что не правы. Но что-то едкое заставляет нас отстаивать прикипевшую к душе ложность.

Он замолчал, отчасти, может, оттого, что желал услышать какие-то возражения или, наоборот, поддакивания. Но все, полупотупясь, брели к Пещерному городу.

И вот уже когда казалось, что разговор на эту тему так и иссякнет, Сосо неожиданно спросил:

– А откуда берутся враги?

Беляев мягко пожевал губами. Он не любил лепить ответами сплеча, потому довольно вкрадчиво произнес:

– Есть два вида врагов – внешние и внутренние.

– Ну те, что нападают, понятно, – подал голос Петр Капанадзе. – А вот те, кто жалят исподтишка, как они таковыми становятся?

– Как-то Плиний Младший сказал, – произнес Беляев: – «Честную душу сдерживает совестливость, а негодяй крепнет от своей дерзости».

– Здорово сказано! – воскликнул Михаил Церадзе.

– Так вот люди, – задумчиво заговорил Беляев, – делятся на тех, у кого совесть есть, и на тех, у кого она отсутствует. И последние, чтобы хоть как-то утвердиться в собственных глазах, начинают творить разные пакости и, в конечном счете, вырождаются во врагов. То есть в тех, кто не способен воспринимать ближнего равным себе. Ему почему-то кажется, что он во всем превзошел окружающих. Или, во всяком случае, сравнялся с ними. А в душе-то он отлично знает, что гадок и низок и что его место вдали от тех, кто способен на поступок.

Ребята слушали внимательно. Гриша Глурджидзе даже перестал шурудить рукой в кармане, где у него постоянно находилась маленькая черепашка.

– Я знал одного, – продолжил Беляев, – как мне казалось, хорошего человека, многие года мы друг другу довольно прелестно улыбались. И вдруг однажды, узнав, что меня взяли на работу к вам в училище, он меня возненавидел. И стал моим врагом.

Он передохнул.

– Спрашивается, почему? Ведь на здравые мозги вряд ли можно понять, в чем именно дело. И как-то он мне, правда, не очень трезвый, но сказал: «Ты не хочешь, а у тебя получается, я же могу, но ничего не выходит».

– А при чем тут вы? – вскричал Сосо.

– Вот именно! Если бы он, скажем, предупредил меня, сказав, что хочет занять освободившееся место, я бы никогда не встал на его пути.

Они долго шли молча, потом Сосо произнес:

– Ну и что делать с такими людьми?

– Терпеть их хотя бы из великодушия, – ответил Беляев. – Ведь это не столько их вина, сколько беда.

– А мне кажется, – задумчиво произнес Сосо, – враг не имеет права на снисхождение.

– Но ведь христианские заповеди гласят… – начал было Капанадзе, но Сосо его перебил:

– По заповедям жил только один Господь!

Беляев, как это делал всегда, в спор по-настоящему не встревал, он только сказал:

– От непонимания другого сам мудрее не станешь.

И Сосо передернул плечами, словно ему за воротник кто-то пытался пустить ужа.

И тут он вдруг остановился и предложил:

– Давайте в криви сыграем?

И все разъялись на пары, упруго встав друг против друга, потому как бокс, считается у мальчишек, вызывает не только собственное потешание, но и постороннее зрелево.

Беляев отошел в сторонку и, прислонясь к дерву, потеребливал в руках палый уже листик.

Ему, конечно, было ведомо, что хоть бокс этот сугубо полюбовный, все равно означится главная причина, почему вдруг вздумали ребята подраться.

А все дело в том, что Гори был как бы поделен на два поселения – на то, что было вверху, где, кстати, проживал и Сосо, и на то, что находилось внизу. Там обретались люди более состоятельные, даже богатые.

И вот верхняки из года в год работали на тех, кто жил внизу. И в саду копались, и в огороде, и по дому убирали. Словом, злоба на то, что у нижняков более сыто устроена жизнь, жила почти в каждой «верхнезаветной» душе.

И, естественно, в Сосо тоже.

Ему почему-то особенно не нравился Жирняк. Этакий, не сказать что толстый, но весьма упитанный мальчик, имеющий привычку постоянно что-то жевать.

Звали его Самуил Хухашвили.

И, может, еще по одной причине Сосо питал неприязнь к этому увальню, он был почти однофамилец учителю Хахуташвили, который в прошлый раз так грубо и беззастенчиво обошелся с Сосо, когда тот, собственно, не собирался сотворить что-то несусветное.

Самуил пах свежими пряниками.

И один из них, видимо, перед тем, как изготовиться к драке, дожевывал.

– Ты знаешь, что я из тебя нынче сделаю? – нагло вопросил Жирняк.

Сосо не ответил.

Он вообще не привык много разговаривать, когда есть возможность вместо слов использовать кулаки.

Но Самуила надирало сперва выговориться.

– Я из тебя сделаю шашлык с санталином.

И хотя Сосо отлично знал, что такое шашлык, но понятия не имел о санталине.

И, прежде чем Жирняк произнесет очередную фразу, врезал тому по губам чуть прискрюченными, но еще не сведенными в кулак пальцами.

Хухашвили крутнулся на одном месте, этак полуприсел и, чего Сосо совершенно не ожидал, изловчившись, ударил его под дых.

Сразу же затукало в голове, словно удар был припечатан по меньшей мере к виску. Однако не было и дыхалки, и Сосо, этак лунатический, почти без участия сознания, все еще поплавком поныривал перед Жирняком.

И тогда тот врезал ему в скулу.

И вот этим ударом все как бы было уравнено. То есть грудь – сама собой – задышала, а в голове установился монотонный, длинный такой гул, который заглушал все прочие посторонние звуки.

Сосо видел, что все остальные поединки сами собой прекратились, потому что каждому из боксеров хотелось увидеть, как же тщедушный «верховец» собирается побить такого сильного даже с виду «нижняка».

Но обидно было другое.

За все время поединка, кроме шлепка по губам, Сосо, собственно, не сделал ни одного удара. А ведь о нем идет слава, как о мальчишке, имеющем скорострельные кулаки.

И, словно вспомнив про такое о себе мнение, Сосо сделал нырок влево и, оказавшись почти вровень с подбородком Жирняка, жалящим ударом перекосил ему щеку.

Самуил схватился за нее рукой, словно – ладонью – поставил на этом месте латку. И в следующий миг Сосо – тычком – в злобе сведенными до самой неимоверной жесткости пальцами врезал ему в глаз.

Хухашвили взвыл и сел на землю.

– Лежачего не бьют! – раздалось со всех сторон. А Сосо его, собственно, лупить и не собирался. Он – его литой, как всегда со стороны казалось, шевелюрой, вытер свои башмаки и направился прочь от Пещерного города.

И в глазах уносил ликование. А где-то в груди, а может, и в горле обретался вкус победы, который почему-то пах мятными пряниками.