Читать книгу Медные пятаки правды - Евгений Мосягин - Страница 19

Замполит завел такой порядок, чтобы ежедневно парторг и я в 9 часов утра находились в политчасти на своих рабочих местах. Парторг находил причины для избежания этого требования, а я неукоснительно выполнял его. Сам же замполит не всякий день появлялся к этому времени на службу. В таких случаях я выставлял на стол картотеку учета членов ВЛКСМ или еще какие-нибудь папки из своего хозяйства, а сам занимался личными делами: читал, писал письма, а одно время затеял писать рецензии на исторические кинофильмы. Подтолкнуло меня к этому занятию то, что в кинофильме «Лермонтов» я усмотрел некоторые отступления от истинной биографии поэта. Учтиво и достаточно аргументировано я изложил свои замечания на нескольких страницах писчей бумаги и отослал в «Литературную газету». Очень скоро пришел ответ очень короткий, но исчерпывающий: «Ваши замечания относительно кинофильма “Лермонтов” во многом верны и небезынтересны, но этот кинофильм вышел на экраны несколько лет назад и возвращаться к нему редакция не считает возможным, так как перед нами стоят другие более актуальные вопросы».

Я, собственно, и не рассчитывал на публикацию. Мне хотелось, чтобы мои замечания стали известны создателям фильма, так как искажения истины в биографии великого поэта, на мой взгляд, недопустимы. Потом я еще написал рецензию на только что вышедший на экраны кинофильм «Адмирал Нахимов»… Потом я понял бесперспективность своих писаний на киношные темы и оставил это занятие. Но потребность в сочинительстве во мне не иссякла и я написал очерк в «Комсомольскую правду». Как я и полагал, мне удалось доходчиво и убедительно рассказать в своем сочинении о приеме в пионеры детей начальной школы в моем родном городе. Весь упор в этом рассказе был направлен на то, что после страшного голода тридцать второго и третьего годов младшие школьники, поступая в пионеры, начинали понимать, что они не брошены страной на произвол судьбы, а становятся пусть маленькой, но все же частичкой советского общества. Красные галстуки для этих ребят были огоньками надежды на справедливость и лучшую жизнь. Я рассказал, что это событие совпало с отменой хлебных карточек осенью тридцать четвертого года и о том, как я со своим дружком Алексеем Копыловым на большой переменке бегали в магазин и покупали себе по сто граммов хлеба. Естественно, было в моем очерке достаточно оптимизма и всякого такого, что должно быть в газетном материале. Из «Комсомольской правды», мне ответили, что мое сочинение им понравилось, но пионерская тематика достаточно широко отражена в различных публикациях в прежние годы. «Пишите нам, мы будем внимательно относиться к вашим работам. Не огорчайтесь, если не все ваши материалы будут публиковаться. Вот вам такое задание: напишите, как организована спортивная работа в вашей части».

«Как страшно далеки вы от народа», – подумал я. Спортивная работа в стройбате! Неужели вы не знаете, что такое стройбат? О чем вы, уважаемые? Больше я в «Комсомольскую правду» не писал. И вообще, никуда ничего не посылал.

Всеми этими писаниями в основном я занимался по вечерам, когда все штабные работники разъезжались по домам, штаб затихал и только один дежурный по штабу кемарил у телефона. Это было мое, старшего сержанта Мосягина, время. Я много читал. Однажды мне попалась необыкновенно интересная для меня книга: «Литературные этюды», фамилия автора которой была более, чем странной – Луппол. В книге было много материалов о жизни и творчестве Пушкина, Толстова, Маяковского, Горького, Руставели, Гёте, Гейне, Беранже. Мешало мне только то, что автор со странной фамилией как-то так строил свои «этюды», что все, о ком он писал, были истинными борцами за построение социализма и коммунизма.

Автор со всей активностью утверждал, что главным в творчестве Пушкина была борьба против самодержавия, крепостничества и мещанства и в его творчестве «налицо все элементы революционной традиции». «К нерукотворному памятнику Пушкина привела нас народная тропа социализма». Пушкин, как утверждает Луппол, учил нас гордости трудящегося человека, которой, в конечном счете, научил «нас великий Сталин».

О Горьком Луппол говорит, что «Горький указывает… единственно правдивый и действенный путь, путь революционного служения человечеству, путь к коммунизму».

О ком бы ни писал именитый советский ученый: о Гёте, Руставели или Беранже, – всех он объединял в единый ряд провозвестников борьбы за утверждение коммунистических идей в построении будущего общества. Вот что он говорит о Гейне: «Гейне… понял, наконец, идею коммунизма и доверился ей». «Таким его знал… Карл Маркс, и таким его знает, любит и ценит современный рабочий класс». А вот какими словами он завершает свой «Этюд» о Шота Руставели: великий Шота «…воспитывает в нас художественное чувство и укрепляет в любви и верности к новой социалистической родине».

Таких примеров можно было бы приводить множество. Но, несмотря на эту революционную окраску, мне интересны были профессиональные сведения и литературные толкования автора о творчестве великих поэтов и писателей. Огромная эрудиция автора была бесспорной. Вечерами в штабе я читал эту книгу и многое другое.

Последнее время в плане борьбы с буржуазной идеологией и с тлетворным влиянием западной культуры на советское общество во всей стране проводилась кампания борьбы с космополитизмом. В газетах и по радио постоянно писали и говорили о том, что в нашем обществе имеются такие люди, которых иначе, как безродными космополитами назвать нельзя. Они клевещут, утверждая преимущество западного образа жизни перед нашей советской действительностью. Газеты призывали к бдительности и разоблачению подобных вражеских вылазок в нашем обществе. Пресса и радиовещание развернули мощный информационный шквал аргументации, посвященной и тому, что история имеет неоспоримые доказательства приоритета нашей страны во многих областях науки, искусства и в организации общественной и бытовой жизни. Все средства информации утверждали, что все главнейшие достижения человеческого разума впервые свершались в России. Первый паровоз придумали в России, велосипед изобрели в России, лыжи и коньки впервые появились в России, радио и телефон имеют российское происхождение, колесо впервые возникло в России и самолет тоже придумали в России. Первая опера, первое кино, – все, все начиналось только в России.

В довершение всего этого мощный репродуктор у входа в Лефортовский парк ежедневно с утра до вечера надрывался исполнением русских народных песен и многократно повторяющейся арией Ивана Сусанина: «Ты взойдешь, моя заря». Каждый день начинался громогласными страданиями национального героя, оглашая могучим басом окрестности Лефортово. Я подумал, что популяризация Сусанина как героя, как-то не увязывается с партийной идеологией: Сусанин – герой с подмоченной репутацией, потому что он погиб за царя, а все цари, как учили в школе, были кровопийцами и врагами рабочего класса.

Наслушавшись горестного пения Сусанина и начитавшись в периодической печати различных инсинуаций по адресу космополитизма, я решил разобраться, что же такое этот самый космополитизм. В первом приближении я понимал, что космополит, это человек мира, но этого было недостаточно для аргументированного разговора с моим политическим начальником, если такое может случиться. Все ж таки, я должен быть на уровне современных идеологических мудростей партии и правительства, поскольку я какой никакой, а политработник… Я был записан в хорошую библиотеку, которая располагалась напротив Елоховской церкви в хорошем старинном доме. Вот уж поистине «от многого знания – многие печали». Я покопался в энциклопедических словарях и ознакомился с умеренным толкованием космополитизма в дореволюционной справочной литературе. Потом из новейшей политической литературы я узнал марксистское определение космополитизма, как идеологии империализма, стремящегося к мировому господству. В связи с этим у меня возникла мысль о том, а что же тогда «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а как понимать идею мировой революции? Все же эти категории ставят своей целью достижения мирового господства и в какой-то мере имеют космополитический характер. Вот и получается, что наш марксистский космополитизм хороший, а западный – плохой. Эти крамольные мысли я оставил при себе, а из библиотеки унес решимость демонстрировать только официально принятое определение космополитизма. А лучше всего помалкивать, пока меня об этом не спросят. Пусть себе с утра до вечера поет Сусанин, пусть газеты утверждают, что советские зайцы бегают быстрее буржуазных зайцев. Какое все это может иметь отношение ко мне, старшему сержанту, хотя бы даже и комсоргу батальона? Так я думал. Но я ошибался.

Как-то, вернувшись из политотдела, замполит объявил, что в батальоне необходимо провести борьбу с космополитизмом. Вот так, не меньше, не больше, а взять и развернуть борьбу с космополитизмом в стройбате. Я посмотрел на парторга, парторг посмотрел на замполита, ожидая дальнейших разъяснений.

– Во всей стране ведется такая борьба, – многозначительно заявил замполит. – В политотделе дали установку организовать во всех частях работу с личным составом по этому вопросу. – Слово «космополитизм» давалось майору с трудом и он старался его избегать.

Парторг после некоторого замешательства неуверенно спросил:

– Собрания, что ли проводить будем?

– Может и собрания. А ты что думаешь, комсорг? – спросил майор.

– Как прикажете. Собрания, так собрания, – ответил я. – Только что же на собраниях обсуждать будем? Разве у нас в батальоне есть космополиты? Если они выявлены, одно дело, а если случится, что их нет, то против кого тогда бороться? Может быть, нам сначала завести в батальоне, хотя пару каких-нибудь космополитов?

– Это как завести? – не принял шутки майор. – Что-то ты много рассуждаешь. Есть космополиты, или нет их – приказано бороться, значит надо бороться. Да ты хоть знаешь, что такое космополитизм? – вызывающе спросил замполит.

– Знаю. И что такое космополит знаю и хорошо представляю себе, что такое космополитизм. Только поэтому и удивляюсь, откуда возьмутся в нашем батальоне эти самые космополиты.

– А ты не удивляйся. Надо выполнять требования Политотдела. В этом наша задача.

Замполит перелистал свою записную книжку, отыскал нужную страницу и, обращаясь к парторгу, с усмешечкой сообщил, что в порядке примера того, что русские люди лучше немцев, докладчик в Политотделе привел рассказ писателя Лескова. Название рассказа майор не записал, но сказал, что в нем идет речь про немца, который поспорил с русским купцом, что съест блинов больше купца, но объелся блинами и за столом помер.

– Я успел записать, как этого немца звали, – майор надел очки и прочитал в блокноте. – Гуга Спектролис.

Парторг принялся записывать, как звали немца в свою тетрадь.

– Подождите, товарищ старший лейтенант, не записывайте, – приостановил я парторга. – Товарищ майор, вы меня извините, но имя героя рассказа вы записали не точно.

– Как это не точно? – нахмурился майор. – Как докладчик сказал, так и записал.

– Ну, может вы не расслышали, или докладчик ошибся. Рассказ Лескова, о котором вы говорите, называется «Железная воля», а имя немца – Гуго Пекторалис.

– Правильно, это ты точно сказал, рассказ «Железная воля». А немца, как звали, ну-ка, повтори мне.

Я повторил и майор записал в свою книжку правильное имя.

– Почти, как у меня было записано. А ты точно это знаешь?

– Точно, товарищ майор.

– Ну-да, оно и понятно, я в школе давней тебя учился и много чего успел подзабыть.

– Я тоже, товарищ майор, давно учился в школе. Шесть лет уже прошло. А писателя Лескова в школе не проходили.

– Не проходили разве? Тогда откуда ж ты это знаешь?

– Да так, интересовался.

На самом деле Лескова до недавнего времени я знал так же плохо, как и майор. Около месяца назад я посмотрел в каком-то театре спектакль, «Грушенька». В программке было написано, что спектакль поставлен по повести Лескова «Очарованный странник». Естественно, что я заинтересовался Лесковым и взял в библиотеке два разрозненных тома его сочинений. Я был поражен необыкновенной прозой Лескова и очень пожалел, что раньше кроме «Левши», который блоху подковал, ничего Лескова не читал. Что же касается рассказа «Железная воля», то он мне просто не понравился, однако, имя несчастного немца я запомнил и все, что с ним происходило, тоже запомнил. Поэтому, когда майор спросил, помню ли я рассказ, я ответил, что помню. Майор захотел узнать, как там «все происходило и как дело дошло до блинов». Я рассказал, а потом спросил у майора:

– Не понимаю только, как увязать несчастную судьбу Пекторалиса с борьбой против космополитизма.

– А чего тут понимать, – сказал майор. – Нахальный немец не выдержал соревнования с русскими. Значит, русские лучше немцев.

– Может и так, – согласился я.

Замполит с парторгом решили не проводить собраний, а ограничиться политинформациями о происходящей в стране борьбе с космополитизмом. В этих мероприятиях мне довелось принимать участие только один раз, когда замполит решил организовать работников штаба на эту самую борьбу. Неуклюжая, составленная из отрывков газетных публикаций, речь замполита не вызвала у штабистов желания идти на немедленную борьбу с безродными космополитами, которых я ни в батальоне, ни в его окрестностях ни разу не замечал. После того, как майор несколько раз вопросил, кто просит слова, а присутствующие в ответ только помалкивали, он дополнил свою речь рассказом о пресловутом Гуго Пекторалисе. Впрочем, фамилию немца он, все-таки, исказил, назвал его Пекторалиусом. На очередной призыв майора проявить активность, встал новый начальник штаба подполковник Милашкин. Очень авторитетно он критиковал младшего лейтенанта Светикова, который, имея небольшой, но очень приятный тенорок, часто пел неаполитанский песни.

– А что? – поднял указательный палец товарищ подполковник. – Разве у нас нет хороших русских и советских песен? Надо товарищу младшему лейтенанту пересмотреть свой репертуар. Нам необходимо укреплять советское преимущество перед Западом. Пусть даже и таким образом.

Вот и получилось, что ни в чем не повинный, славный молодой человек младший лейтенант Светиков оказался помеченным тлетворным влиянием западной культуры.

Майор Шипулин был очень доволен.

Как-то не складывались у меня отношения с новым замполитом. Я чувствовал в нем своего недоброжелателя. За то время, что я прослужил в армии, я приобрел немалый опыт взаимоотношений с отцами-командирами. Чтобы служба не приносила больших огорчений и не превращалась в тяжелое испытание для духа и тела, необходимо в первую очередь ничем не выделяться из общей солдатской массы. Надо покорно тянуть лямку и терпеть. Ситуация, в которую я попал, на первый взгляд, вроде бы и престижная, облегчающая в какой-то мере службу, но на самом же деле двусмысленность ее и неустойчивость только усложняли жизнь. С первых дней службы в армии я ничего иного не хотел, как только дожить до демобилизации. Офицерская должность, по случаю доставшаяся мне, не имела для меня никакой ценности, поскольку я понимал, что это ненадолго. Замполит это понимал лучше меня. Сержантское звание и офицерская должность, в понимании майора, никак не соединялись в одно целое.

В армии для продвижения по службе надо проявлять показное усердие с желательной долей подобострастия по отношению к начальству и желательно быть достаточно малограмотным человеком. Я не подходил под эти требования и майор это хорошо понимал. К работе комсорга придраться он не мог. Без внутренней убежденности в необходимости своей, так сказать, деятельности, я, тем не менее, делал все, что положено мне по штату и даже больше. Все художественно-оформительские работы в стройбате выполнял я: наглядная агитация, предпраздничные украшения и лозунги всегда были моей обязанностью.

Все это для замполита было не так важно, как то, что он хотел иметь на должности комсорга своего человека. Я понимал его и не имел к нему никаких претензий в этом смысле. Замполитов я перевидал разных. Коммунистическая фразеология, да некая осведомленность в «текущем моменте», – это было все, чем они, в большинстве случаев, могли обладать. А большего от них и не требовалось.

В октябре я готовился к празднованию 29-летия комсомольской организации. В первую очередь, я разработал эскиз тематического панно, посвященного награждению ВЛКСМ тремя орденами. Майор эскиз утвердил. В красном уголке на одной стене располагался большой щит с портретами членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б), а комсомольское панно хорошо компоновалось на противоположной стене. Общее комсомольское собрание батальона, посвященное торжественной дате, решили не проводить. Причиной этому послужила разбросанность расположения подразделений по Москве. Главное же состояло в том, что приближалась дата тридцатилетия Великой Октябрьской революции и на торжественное собрание по этому поводу в обязательном порядке придется собирать личный состав батальона из разных мест. Два раза подряд это делать очень затруднительно. Договорились в честь 29-летия комсомола провести ротные комсомольские собрания. Для меня это было более хлопотливо: четыре собрания труднее организовать, чем одно, четыре доклада, естественно, более хлопотливо делать, чем один на общем собрании батальона. Но решение это было правильным. Комсомольские собрания провели по ротам, а торжественное собрание батальона, посвященное 30-летию Октября, провели в помещении, предоставленном руководством Бронетанковой академии. Доклад в поте лица и с превеликим усердием делал замполит. Большего косноязычия мне редко когда приходилось слышать.

В декабре 1947 года была отменена карточная система на продукты и проведена денежная реформа. Главное в этом было то, что началась свободная продажа хлеба. Два с половиной года после войны и четыре военных года – шесть с половиной лет народ жил на голодном пайке и, наконец, хотя бы хлеб стал доступным продуктом питания. Что же касается денежной реформы, то смысл ее состоял в замене старых денег на новые в отношении 1:10, то есть один новый рубль стоил десять старых. Это было правильно, но замена старых денег на новые была организована варварски: всего три дня отводилось на реализацию старых денег по их нарицательной стоимости. Москва пережила невероятный подъём покупательной способности своих граждан. В магазинах скупали все, что нужно и что не нужно, либо только реализовать имеющуюся наличность. Через три дня после объявления о реформе старые деньги обесценивались.

Небывалое потрясение пережила тогда Россия. У меня, да и не только у меня остался нерешенным вопрос: почему только три дня отводилось на проведение такой огромной по масштабам общегосударственной акции? Почему нельзя было дать больше времени для этого небывалого в общественной жизни страны мероприятия? Ответ был только один: безжалостное отношение правительства к своему народу.

После Нового Года в день Рождества Христова меня навестил Виктор Барановский. Он женился на москвичке и мы отметили это изменение его биографии в забегаловке напротив ЦАГИ, выпили по «сто пятьдесят с прицепом». Я поздравил друга, а он посочувствовал мне по поводу моей бесконечной солдатчины. И все бы ничего, но так совпало, что в этот день меня вызвали в политотдел на какое-то совещание. Обычно сто пятьдесят особенного эффекта не производили, а в тот раз меня как-то развезло, видимо, «прицеп» в виде кружки жигулевского посодействовал этому. Ехать в Политотдел, да еще с опозданием в таком виде было нельзя. Простившись с Виктором, я вернулся в стройбат и, вместо того, чтобы пойти в казарму и поспать там где-нибудь, я явился к замполиту и честно объяснил ему свое состояние. Я ожидал понимания, но этот товарищ взбесился и с красной от негодования личностью тут же позвонил в Политотдел и заявил, чтобы ему прислали другого комсорга, потому что имеющийся у него комсорг напился пьяным и в политотдел на совещание приехать не может.

Даже немцы, даже полицаи, когда я сидел в тюрьме во время оккупации, на меня, так не орали, как это позволил себе майор Шипулин. От его крика я моментально протрезвел, ничего не сказал и ушел из политчасти.