Читать книгу Свет и тень, радость и печаль - Евгений Мосягин - Страница 1

В первых числах августа 1943-го года в оккупированном немцами Новозыбкове был объявлен приказ военной комендатуры о том, что всем мужчинам 1925-го и 1926-го годов рождения в течение трех дней пройти регистрацию на бирже труда для отправки в Германию. Во всех расклеенных по городу объявлениях предупреждалось, что ко всем уклоняющимся от выполнения приказа коменданта будут применяться меры принуждения с последующим строгим наказанием.

За два года оккупации немцы систематически небольшими группами увозили молодых людей в Германию. Назначаемых к отправке в немецкую неволю оповещали повестками, которые доставлялись адресатам полицейскими или курьерами биржи труда. В повестке строго предписывалось явиться к месту сбора в указанное время, имея при себе трехдневный запас пищи и необходимую одежду. Человеку, получившему такую повестку, ничего другого не приходилось делать, как выполнять ее требования. Скрыться или убежать было невозможно. В этом случае арестовывали родных, а кто же подставит мать или отца под расплату за свою сомнительную свободу. Нет, бежать было нельзя. Повестка была, как приговор, подлежащий к неукоснительному исполнению.

Летом 1943-го года немцы после поражения в Курской битве спешили вывезти с оккупированных территорий в Германию всё, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Я не знаю, какие ценности могли вывезти немцы из Новозыбкова. Все, что казалось ценным в нашем городе, давным-давно было экспроприировано советской властью: были разрушены, разграблены и опустошены богатые дома именитых купцов и предпринимателей, банки конфискованы. Построенные после революции предприятия были взорваны перед сдачей Новозыбкова врагу. Таким образом немцам абсолютно нечем было поживиться в нашем городе. Оставались только люди, молодые, работоспособные русские люди. И немецкая комендатура объявила в Новозыбкове о массовом вывозе молодежи в Германию. Для меня это не было неожиданностью, так как слухи об этом в последнее время упорно держались в городе, и я сжился с мыслью о неизбежности принудительного отъезда, перестал беспокоиться и переживать. Я беспокоился за родителей, особенно боялся за мать. Она уже проводила на войну двух сыновей, двух моих старших братьев. Но если старших своих сыновей она проводила на войну с врагами своей Родины, как это делали матери в лихое время на всем белом свете, то куда она будет провожать меня? В неведомую ей и страшную Германию, откуда пришла война в наш город и разрушила ее семью? Мама плакала и молилась Богу.

В художественном кино о войне мне часто приходилось видеть, как немцы устраивали облавы на людей, как их под оружием загоняли в товарные вагоны, кого-то избивали, толкали прикладами винтовок и автоматов, на кого-то орали. В Новозыбкове ничего этого не было. Фашисты насильственный угон русской молодежи в Германию обставили, как добровольную вербовку некоторых граждан, изъявивших свое согласие на выезд. Но эта бесчеловечная акция не могла быть проведена без насилия и принуждения.

Процедура регистрации лиц, подлежащих отправке в Германию, начиналась с медицинского осмотра. Я удивился тому, сколько много в Новозыбкове моих ровесников, хотя знакомых среди них было мало: Коля Дунаев, Костя Макушников, Вовка Башмаков, парень с нашей улицы, пижон и задавака, да еще двое-трое ребят.

Как и следовало ожидать, медосмотр был простой формальностью. Два русских врача и один немец очень быстро пропускали мимо стола молодых новозыбковцев, свидетельствуя их абсолютную пригодность для работы в великой Германии. Нас пока не конвоировали и после медкомиссии отпустили по домам с тем, чтобы на следующий день явились на биржу для регистрации. Так я получил возможность провести дома целые сутки. Но не только дома.

Вечером я встретился с Лидой. Я любил эту девочку. Ей было шестнадцать лет, и пока отправке в Германию она не подлежала. Городской парк открывался во время оккупации только по воскресным дням, остальное время он был пуст и закрыт для посетителей. Но мне удалось подружиться со сторожем, и время от времени мы с Лидой бывали в парке. Вечер был тихий. В Михайловском соборе шла служба и негромкий звон колокола плыл, затихая в пустых и сумрачных аллеях. Горше горького была эта наша последняя встреча.

Биржа труда была расположена на углу Первомайской и Советской улиц. Владелец этого дома, видимо, был человек состоятельный. Дом был просторным и хорошо спланированным. Первая большая комната, куда попадали посетители, была разделена перегородкой наподобие того, как это делается в сберкассах и на почтах. За перегородкой сидели служащие, в комнате толпился народ. Направо от входа был коридор, по обе стороны которого виднелись закрытые двери. На биржу труда мы пришли с отцом. У меня еще не было опыта посещения казенных учреждений, и я, несмотря на решимость, несколько замешкался, решая, у кого спросить, куда идти на регистрацию. Кроме того, мне вдруг стало не по себе от того, что сейчас уйду, может быть, насовсем и что отец останется один в этой комнате, один пойдет домой, откроет нашу калитку и один встретит нашу маму. Я медлил и вдруг увидел моего школьного друга Алексея Копылова. Он выходил из коридора и направлялся ко мне, но в эту минуту Алексея догнал высокий мужчина и, не говоря ни слова, не стесняясь присутствия множества людей, левой рукой повернул Алексея к себе, а правой от плеча на полную прямую руку ударил его кулаком в лицо. Люди шарахнулись по сторонам, Алексей начал заваливаться на спину, но ударивший его мужчина схватил его за руку и потащил за собой в темный коридор.

Как выяснилось потом, Алексей отказался подписывать вербовочную анкету, в которой, кроме обычных вопросов, было сказано, что нижеподписавшийся добровольно и без принуждения, по собственному желанию, направляется на работу в Германию. Алексей, прямодушный и бесхитростный человек, сказал вербовщику, что добровольно ехать в Германию он не желает и анкету с таким условием подписывать он не будет.

– Подписывай, – урезонил его вербовщик, – это такой порядок. Другой анкеты не будет.

– А мне вообще никакой анкеты не надо, – сказал Алесей и пошел из кабинета. Вербовщик догнал его.

Когда я сидел напротив этого большого рыжеватого мужчины и смотрел в его спокойную физиономию, невозможно было представить, что минуту-другую тому он бил человека кулаком в лицо. На чистом русском языке вербовщик задавал мне вопросы и быстро записывал в анкету мои ответы. На меня он не обращал ни малейшего внимания. Заполнив анкету, он молча протянул ее мне, и я подписал этот фальшивый документ. Мне было велено явиться в городской банк на Коммунистической улице. Городской банк при немцах не работал. Все дела, связанные с финансовой деятельностью города, решались в городской управе и немецкой комендатуре. Двухэтажное здание банка вполне могло быть использовано под содержание в нем лишенных свободы людей. В городе была тюрьма, но она ни при какой власти не пустовала. Утром следующего дня отец с моей младшей сестрой Верой проводили меня до банка. Мы пошли без вещей.

– Зачем тебе с ними таскаться, – сказал отец. Он узнал у знакомого полицейского Федора Волкова, мужа нашей соседки Христины, что отправки сегодня не будет.

– День вас продержат в банке, соберут всех, а завтра поведут на станцию. Вещи я завтра принесу или, в крайнем случае, передам через Федора.

В нашем городе все расстояния короткие, и мы очень быстро, даже скорее, чем хотелось бы, дошли до банка. Вся улица около него была заполнена народом. У железных ворот, ведущих во двор, стоял огромный солдат с автоматом и в каске. Это был какой-то нижний чин из полевой жандармерии, о чем свидетельствовала желтая окантовка его мундира. На груди солдата, на цепочке, был подвешен довольно крупного размера странный знак из белого металла. Солдат равнодушно смотрел на толпу. Скорбная была эта толпа, тихая, несуетливая. Мы трое, отец, сестра и я молча стояли под деревом напротив банка. Я не знал, что надо сказать отцу и сестре, я терял самообладание, и пронзительное чувство горя начинало овладевать мной. В эту тягостную минуту к нам подошла моя школьная учительница Валентина Ивановна Шелковская. Она пришла проститься со мной и принесла цветы. Я был ей очень благодарен за то, что своим появлением она как-то переломила состояние обреченности и уныния, охватившее нас троих. Мне легче было оставить отца с сестрой в обществе хорошего доброжелательного человека. С цветами в руках я пошел к железным воротам. Часовой открыл передо мной железную калитку, устроенную в одной створке ворот, я перешагнул через высокую нижнюю обвязку проема, и железо с грохотом затворилось за мной. Дежурный полицейский велел мне идти на второй этаж в канцелярию, отметиться в списке.

Моя первая тюрьма ни в коей мере не была похожа на мрачное узилище для изоляции всякого рода лихих людей. Коридор второго этажа банка был довольно высоким и опрятным. Все двери, обращенные в коридор, были раскрыты. Нигде, ни в комнатах, ни в коридорах не было никакой мебели: ни столов, ни стульев, ни простых скамеек. Вместо этого в каждой комнате вдоль стен лежали вороха свежей соломы. Это было так странно и неожиданно, на паркетных полах, под высокими потолками с лепными карнизами, у красиво окрашенных стен лежала солома, свежая золотистая солома, постель для узников. Жизнь поворачивалась ко мне какой-то неведомой стороной… А вокруг было много народа, молодые парни бродили по комнатам, собирались в группы, шумели, что-то обсуждали, играли в карты и даже пели советские песни: «Катюшу», «Тачанку», «Три танкиста». Никто не следил за нами, полицейские в основном находились во дворе и в помещение заходили редко. Высокие окна старинного здания были раскрыты настежь. Я подошел к одному из них и сразу же внизу в толпе увидел отца и сестру. С ними все еще стояла моя учительница. Они заметили меня, и я помахал им рукой, чтобы они уходили домой. Потом я слонялся по комнатам, по коридору, спускался в огороженный крепким забором двор, снова поднимался на второй этаж. Я все хотел найти Колю Дунаева, Костю Макушникова или Алексея Копылова, но никого из них нигде не было. Я снова принялся смотреть в окно, толпа не расходилась, но отец с сестрой и учительницей уже ушли. И вдруг я увидел, как от угла Первомайской улицы к банку шла Лида со своей подругой Ларисой Зенченко. Как только Лида дошла до моего окна, я бросил цветы и они упали к ее ногам. Она посмотрела вверх и увидела меня. Лида подняла цветы, и случилось самое невероятное, что только можно было ожидать: она решительно пошла к железным воротам банка. Часовой распахнул перед ней калитку, и она вошла в нее.

По коридору и лестнице я побежал к ней навстречу. С цветами она шла ко мне. Что она наделала! Как же теперь ей выйти отсюда? Я боялся, что нас всех из банка погонят на станцию без разбора, посадят в вагоны и увезут из города. Что другое я мог предполагать? Мы стояли с Лидой на втором этаже у окна, мимо бродили знакомые и незнакомые ребята и с удивлением посматривали на нас. Мы никого не замечали. Каждая минута, проведенная с Лидой, была для меня счастьем. Но думал я тогда о другом. Что делать, как мне ее отсюда вызволить?

– Я поеду с тобой, – говорила Лида, – где будешь ты, там буду и я.

Ближе к вечеру, когда она устала от неприкаянности, от суеты и скученности множества несвободных людей, когда она не на шутку поняла, что дальше коридора да сумрачного двора банка ей никуда уже не выйти, что только здесь под охраной немецких часовых и полицейских теперь может находиться, сломалась, сникла и выглядела подавленно.

Я с ужасом думал о предстоящей ночи. Надо было что-то делать. Я решил поговорить с полицейскими. На этот случай у меня было полсотни немецких марок. Спускаясь по лестнице, я заметил на площадке первого этажа, ведущую в здание, приоткрытую дверь, которая весь день была заперта. Мы с Лидой вошли в эту дверь и, пройдя по темным коридорам, попали в большое светлое помещение операционного зала банка. Здесь было многолюдно, толпились ребята, отправляемые в Германию, чем-то озабоченные, перемещались в толпе полицейские. У выхода на улицу стояла большая группа немецких офицеров. В толпе я заметил Христинина Федора. Он хорошо знал меня и Лиду. Я начал было объяснять ему, что Лида здесь по ошибке, что ее нет в списках, что надо ее как-то вызволить отсюда. Но Федор плохо слушал меня, и надежда моя таяла.

– Ты погоди, не спеши, – сказал Федор, – ты погоди. Я сейчас. Стойте здесь…

Он куда-то ушел, но очень скоро вернулся.

– Я знаю, – сказал он мне, – твой папаша со мной разговаривал. Пойдем, девочка.

Христинин Федор – самый добрый в мире полицейский – взял Лиду за руку и вывел ее на улицу.

Гора свалилась с плеч. В углу банковского двора был непросматриваемый участок забора. Мы сговорились с одним парнем и за несколько минут, помогая друг другу, перемахнули через этот забор. Пробежали по каким-то огородам, миновали чей-то сад, пробрались через небольшую, но густую посадку кукурузы, а потом чужим двором вышли на соседнюю улицу.

Мама встретила меня с радостью, но и со страхом, она боялась, что меня накажут за мой побег, но я успокоил ее. Я сказал, что сегодня проверки не будет, а завтра утром я сам вернусь в банк. Утром за мной пришел полицейский.

Казалось, что весь город собрался в это утро на Коммунистической улице у городского банка. Отец, мать и Вера остались в толпе, а я протолкался к железным воротам и вошел в знакомую калитку. Меня не наказали, отметили в списке и всё. Во дворе банка было очень многолюдно, в здание никого не пускали. Нам объявили, что на вокзал мы пойдем строем под конвоем немецких солдат и полицейских, а на станции будет погрузка в вагоны. Строго предупредили, чтобы мы не нарушали строя и соблюдали порядок движения.

В чистом месте двора установили стол, накрытый белым покрывалом, на стол водрузили икону, рядом поставили серебряную чашу. Священник прочитал молитву и окропил нас святой водой. Многие подходили под благословение и прикладывались к большому золочёному кресту. Я этого не сделал, о чем впоследствии очень сожалел. Я не чувствовал себя искренно верующим, хотя под влиянием материнской веры в Бога и под незабываемым впечатлением раннего детства религиозное чувство во мне не было окончательно убито. Но что-то меня удержало, и я не подошел к священнику.

Среди отправляемых в Германию не было ни одного моего хорошего товарища. Алексея Копылова, друга детства, от отправки в Германию освободили, а друзья более позднего времени: Толя Ляшков, Коля Малеев, Миша Торбик, – все были старше и отправке в Германию не подлежали. Но им досталась нелегкая доля, сразу же после освобождения Новозыбкова из-под оккупации их всех мобилизовали в Красную Армию, и через очень короткое время их матери начали получать похоронки…

Единственными, кого я знал больше других, Коля Дунаев и Костя Макушников. Мы решили держаться вместе. После того, как священник закончил свое напутствие и были унесены атрибуты его священнодействия, раздалась команда строиться в колонну по четыре. Мы не умели этого делать, и полицейские нам помогли. Грянул духовой оркестр. Железные ворота распахнулись. Двор банка был в тени от рядом стоящего здания, а на улице сияло солнце, и потому из-под арки ворот мы выходили, как из темного туннеля. Улица кипела народом. Сцепившись согнутыми в локтях руками, полицейские двумя сплошными цепями организовали живой коридор в напирающей неспокойной толпе. В этот коридор, в этот неспокойный проход двинулась наша нестройная колонна. Оркестр заглох где-то позади, как бы осознав свою неуместность. Я видел, как упирались полицейские и каких усилий им стоило сдерживать народ. Я слышал какие-то команды и громкие женские возгласы, взлетающие над общим гомоном многоголосой толпы. Шел я в четвертом ряду крайним справа, было у меня такое впечатление, что я видел все происходящее на улице откуда-то со стороны… Я видел полицейские цепи, видел нашу колонну в живом коридоре и самого себя в синей курточке и сапогах, шагающего в этой колонне. Мне было непонятно, как немцы намеревались вести нас к вокзалу? Неужели они полагали, что какая-то сотня полицейских сумеет на протяжении всего пути сдерживать толпу, отделяя ее от нас и не допуская ее смешиваться с нами? То, что немцы не хотели применять оружие для наведения порядка, было очевидно. Только потому и нарушился намеченный ими порядок конвоирования нас на станцию. Не дошли мы колонной до угла Первомайской улицы, как провожающие смяли полицейские цепи, и все смешалось, и никого нельзя уже было отделить друг от друга. Родители, родственники, друзья и знакомые отыскивали в людском водовороте тех, кого они провожали, и дальше шли уже вместе, стараясь хотя бы недолгое время побыть с дорогим человеком. Полицейские, рассеянные людским потоком, беспомощно шагали в толпе, даже не пытаясь наладить хоть какой-то порядок. Немецкие солдаты в касках автоматами поперек груди, не проявляя никакого беспокойства, шагали по стежкам около домов и казались совершенно безучастными ко всему происходящему. Беспрерывно сигналя, через толпу вперед и назад проезжала открытая легковая машина, в которой сидели, храня строгое спокойствие, какие-то немецкие чины в армейской форме. Люди расступались, пропуская автомобиль, и тут же заполняли освобождаемое пространство. Ни полицейские (они были без оружия), ни немецкие солдаты не проявляли ни грубости, ни насилия. Так и двигалось по городу это невообразимое шествие, заполнявшее улицу во всю ее ширину и растянувшееся более, чем на квартал. Никогда за всю свою историю Новозыбков не видел ничего подобного. Город прощался со своими юными гражданами.

Женщины, родившие мальчиков в 1926-м и 1925-м годах, даже в страшных снах не могли представить себе, что будут растить они своих сыновей только для того, чтобы в какой-то черный день отдать их немецким фашистам, проводить их в чужую страшную страну, не имея никакой надежды на их возвращение. Много горя и слез видели новозыбковские улицы в этот светлый день августа 1943 года. Люди шли тихо, не было слышно ни громких разговоров, ни рыданий, ни возгласов. Я шел со всеми вместе, со мной рядом шли мать, отец и сестра. Позже меня разыскала Лида, с ней были Лариса и Соня. Лида плакала и все время уговаривала меня убежать. Конечно, из этой толпы скрыться было нетрудно. Но что потом?.. На станции, при посадке в вагоны, обнаружится мое отсутствие и начнется… Трудно себе представить, что начнется потом, что будет с моими родителями. Я тихо говорил Лиде, что в Германию меня не увезут, что я сбегу по дороге, только не в Новозыбкове. Понимала ли она меня, воспринимала ли то, что я говорил ей, не знаю. Мать и отец покорно и без слов шли рядом со мной. Что они могли мне сказать? Я же хотел только одного, покорно дойти до станции, чтобы кончилось, наконец, это мучение, эта горькая мука затянувшегося прощания.

На вокзале все было организовано четко и в темпе. Толпу остановили у железнодорожных путей и оцепили. Кто-то русский с какого-то возвышения выкрикивал фамилии. Товарные вагоны быстро заполнялись молодым новозыбковским народом. Дошла очередь и до меня… Я простился со всеми, взял у отца свои вещи и пошел к указанному мне вагону.

Через два дня за Днепром, в Белоруссии, Коля Дунаев, Костя Макушников и я совершили побег из немецкого эшелона.