Читать книгу Свет и тень, радость и печаль - Евгений Мосягин - Страница 4

Последнее время я все чаще и чаще думаю о том, как мне рассказать о своей давней встрече с молоденькой медсестрой из военного госпиталя, интересной и милой девушкой по имени Тося. Время нашего знакомства было очень коротким, но память о нём не отпускает меня до сего времени. Я был виноват перед Тосей в том, что пропустил мимо своей жизни и её сердечный порыв, и её нежность. И не то, что душа моя дремала – другие причины мешали мне.

А девушка нравилась мне.

Как часто случается с нами, что мы начинаем испытывать запоздалые сожаления по поводу того, что не сумели своевременно оценить добро и дружбу, сердечность и доверие, обращенные к нам и предложенные нам бескорыстным и хорошим человеком. Проходит время, и мы начинаем упрекать себя и даже раскаиваться в своей черствости, но это уже не меняет дела. Все уходит в прошлое, и остается только память и сознание своих ошибок.

…В декабре 1943-го года я вернулся домой в Новозыбков после того, как вышел из немецкого тыла, где в составе партизанского отряда участвовал в боевых действиях против немцев. В комендатуре только что освобождённого от немецкой оккупации города Речицы я сдал оружие и получил указание следовать в распоряжение военкомата по месту жительства в силу того, что я в то время не достиг еще призывного возраста.

Дома я встретил только маму и младшую сестру. Было много слёз и радости. Отец находился в командировке по служебным делам, старшие братья были на войне и от них не было никаких известий. Я встал на воинский учёт в райвоенкомате и начал привыкать к цивильной жизни.

Город выглядел уныло и скучно. Зима еще не полностью вступила в свои права, снегу было мало, и улицы с промёрзшими дорогами и стёжками без травы и снега смотрелись неприглядно. Дома, заборы, калитки и облетевшие деревья – все было одинаково серым и наводило на грустные размышления. Хотя следовало бы сказать, что военные пожары и бомбёжки особых следов не оставили в городе, разрушений от боевых действий при освобождении Новозыбкова также было немного. Грозным свидетельством того, что по городу прошла война, был подбитый танк. В самом начале Замишевской улицы, сразу же за каменным мостом, неподалёку от школы имени Калинина, стояла разбитая тридцатьчетверка; впереди танка, чуть-чуть припорошенная снегом, лежала разорванная гусеница, а боевая башня взрывом была отброшена к берегу озера под высокие старые ветлы. Потом, когда выпал снег, в объезд танка была проложена санная колея.

Я ходил по городу и чувствовал себя совершенно одиноким: моих товарищей и одноклассников – никого в городе не было. Многих угнали в Германию, а остальных забрали в армию после освобождения города.

Мы жили втроем с мамой и сестрой, ожидая возвращения отца из командировки и писем с войны от старших братьев.

Потом произошли необычные события.

Перед самым Новым годом, поздно вечером, вернулся домой отец. Мы сидели за столом, и к радости встречи примешивалась горечь наших воспоминаний. Около полуночи скрипнула калитка, и сразу же раздался нетерпеливый стук в коридорную дверь. Через несколько секунд на пороге стоял невероятно красивый юный офицер в длинной шинели, в ремнях и с погонами лейтенанта на плечах. Левой рукой он придерживал лямку вещмешка, а правой обнимал маму. Это был Федя, мой старший брат, бесценный друг моего детства и отроческих лет. Как же этот высокий стройный молодой человек был не похож на того паренька, которого в августе 1941-го года я далеко за город провожал и никак не мог расстаться с ним, когда он уходил вместе с мужчинами нашего города вслед за отступающей Красной Армией перед сдачей Новозыбкова немцам. Тогда, в июле, на пыльной дороге среди несжатых хлебов я расстался с юношей, только-только вышедшим из отроческих лет, а теперь перед нами стоял молодой офицер Красной Армии.

Далеко за полночь горела керосиновая лампа в нашем доме. Мама по второму разу сходила к тетке Христине за самогоном, а мы все разговаривали и никак не могли наговориться. Моему старшему брату месяц назад исполнилось 20 лет, а между тем он уже около года носил офицерские погоны. Он участвовал в битве за Москву, потом воевал на Северо-Западном фронте, где в бою под Старой Руссой был ранен осколком немецкой мины в голову. Четыре месяца он лечился от этой раны, скитаясь по военным госпиталям. Судьба забросила его в сибирский город Анжеро-Судженск Кемеровской области, где он получил правильное лечение своей раны. Потом были трехмесячные курсы младших лейтенантов – и снова фронт. Дивизия, в которой он служил, освобождала Новозыбков от немцев.

И вот он дома. Проездом, всего на два-три дня, удалось ему договориться об этом коротком отпуске. Он дома и наша семья почти вся в сборе. Нет с нами только самого старшего брата Лёни, которого мы так никогда больше и не увидим.

Мы всё говорили и говорили с Федей. Отец и мать с сестрой ушли спать, а мы сидели в передней комнате и всё рассказывали друг другу о пережитом за минувшее время.

Появление в доме в один и тот же вечер отца и брата после двух с половиной лет разлуки и неизвестности само по себе было необыкновенно, а если учесть, что и я заявился домой совсем незадолго перед этим, то можно считать все эти приезды и возвращения исключительным случаем, словно кем-то специально запланированным, так это всё было удивительно.

Но на этом волнительные неожиданности этих дней не закончились.

В последний день пребывания в Новозыбкове Федя после посещения военкомата и продпункта вернулся домой не один. С ним была девушка. Они остановились у двери. Оба в военной форме, оба одинаково юные, свежие с мороза и такие красивые и милые, что у меня защемило сердце от промелькнувшей мысли о том, что в своей цветущей молодости и с радостным ощущением жизни оба они, по сути, принадлежат не жизни – они всецело принадлежат только войне.

Рослый лейтенант и невысокая девушка в шинели с сержантскими погонами, в сапожках и в солдатской шапке на темных волосах, так хорошо смотрелись вместе, что казалось, эта пара не случайно и не на короткое время обрела друг друга.

– Познакомьтесь, – сказал Федя. – Это моя хорошая знакомая – медсестра Тося.

– Здравствуйте, – чуть-чуть настороженно, но достаточно приветливо отозвалась мама. – Проходите, пожалуйста.

– А это мой брат, – указывая на меня, продолжил Федя. – Сейчас он нездоров, но чтобы к следующему моему приезду ты мне его непременно вылечила.

Я назвал свое имя. Девушка подала мне руку и, глядя мне прямо в лицо, бойко, с улыбкой сказала то, что принято говорить в таких случаях:

– Очень приятно, будем знакомы.

Она немного отставила назад одну ногу и изобразила что-то вроде галантного реверанса. Этот жест был только слегка обозначен, но в его мимолетности содержалась и плавность, и раскованность.

Я смутился. В эти дни я действительно разболелся. Начала беспокоить задетая осколком нога, к тому же сказывались холодные ночи, проведенные в конце ноября в болотистой пойме Березины под носом у немцев.

Мама принялась ставить самовар. Она, конечно, не понимала, какие отношения связывают Федю с молоденькой военной девушкой, но для нее много значило то, что эта девушка – медсестра. Вероятно, мама подумала, что она лечила ее раненого сына и ухаживала за ним в госпитале. В этом случае Федя мог бы привести в дом весь персонал целого санбата и мама постаралась бы всех приветить, всем была бы рада и всех старалась бы чем-то угостить, чтобы выказать им свою благодарность за лечение сына.

Но Тося никогда не ухаживала за раненым Федей.

– Дело было так, – рассказал мне брат. – В начале октября я ехал с эшелоном битой артиллерии в направлении на Москву. Поезд прибыл на станцию Судимир, и там у нас была долгая стоянка. Рядом на путях ждал отправления встречный санитарный поезд с полевым госпиталем, перемещавшимся поближе к фронту. Там я и познакомился с красивенькой медсестричкой Тосей. Мы с ней понравились друг другу, – безапелляционно заявил брат. – Эшелоны наши стояли рядом. Мы ходили по путям, разговаривали и пели военные песни. В общем-то, пела она, а я только так, помогал маленько. Сама она из Горького. Хорошая девчонка, да встреча была короткой. Нашему эшелону открыли путь. Мы с Тосей обменялись полевыми почтами и простились. Правда, пока мы гуляли, она успела написать мне в книгу учета несколько песен. И всё. А сегодня смотрю на базаре – знакомая фигура, Тося! Вот я и привел её домой.

Брат уехал утром на другой день. А я окончательно слёг, поднялась температура. Я лежал в постели, пробовал читать, но болели глаза, и я откладывал книгу. Я вспоминал довоенную жизнь, школу, вспоминал своих друзей и товарищей: Мишу Торбика, Алексея Копылова, Колю Малеева, Ваню Масарова, Никиту Соколова, Павла и Кузьму Дороховых. Все они погибли на войне. Уцелел только один Миша Торбик, он был ранен и получил инвалидность.

Из воинской части, что располагалась в городской больнице, ко мне приходил врач – старший лейтенант, внимательная молодая женщина. Оставила какие-то лекарства, перевязала ногу.

А потом пришла Тося. Я не ждал её, не думал, что она серьёзно отнесётся к наказу брата лечить меня. Мало ли что люди могут сказать в обычном разговоре. Но Тося пришла. Она спросила, нет ли каких известий от Феди, сказала, что и она ничего от него не получала. Мама пригласила её пройти ко мне.

– Ну что, вояка, совсем разболелся? – спросила она, присаживаясь около моей кровати.

Она была в штатской одежде и выглядела моей ровесницей, хотя была на два года старше меня.

– Какой-нибудь врач приходил? – спросила она.

– Был врач, – ответила мама. – Военная женщина. Лекарство оставила и ногу перевязала.

Тося посмотрела порошки, потом обратилась ко мне:

– А что у тебя с ногой?

– Немножко ранило. Осколком.

– Давно?

– Два месяца, пожалуй, прошло.

– Давай я посмотрю, – решительно сказала Тося.

Она разбинтовала ногу и осмотрела её.

– Ну и что сказала военная женщина? – спросила Тося у мамы.

– Сказала, что краснота не очень понятно отчего взялась, а рана чистая. Сказала, что надо подождать.

– И ждать нечего, – Тося завязала ногу желтым от риванола бинтом. – Всё здесь уже ясно. Рана совершенно зарубцевалась, а на ноге обычный фурункул.

– Что это? – взволновалась мама.

– Да просто чирей. Правда, штука болезненная, но не опасная. Тося укрыла меня одеялом, села рядом и тихо, как-то очень хорошо спросила:

– Потерпишь?

– Ну что Вы, конечно, потерплю.

– А как тебя ранило? Где это было?

– Да не стоит об этом. У Вас, наверное, каждый день перевязки, раненые да увечные…

– Слушай, – остановила меня Тося, – что ты мне всё «вы» да «вы»? Это у нас в госпитале замполит, как только заметит какой-нибудь промах, так сразу же на «вы» переходит: «Вы, товарищ сержант, младший командир Красной Армии и должны пример подавать вольнонаёмному составу».

Очень смешно она изобразила госпитального замполита.

– Да вы настоящая артистка!

– Опять «вы»! Скажи «ты»!

Я сказал «ты».

– Скажи ещё раз.

– Ты, Тося, ты, – мне было приятно это произносить.

– Молодец. Теперь мы по-настоящему познакомились.

Я не помню, о чём мы разговаривали в ту первую нашу встречу.

Мне с трудом давалось «ты», я был стеснителен, может, потому, что мне нравилась Тося.

Перед тем как уйти, она положила мне на лоб руку, немножко прохладную и легкую.

– Да у тебя жар, – сказала она и немного наклонилась надо мной. Я близко увидел её глаза, и мне показалось, что выражали они не только участие, но и ещё что-то волнующее и беспокойное. Сам того не ожидая, я попросил:

– Не уходи, Тося.

Она улыбнулась:

– Мне на дежурство пора, а тебе надо поспать. Хочешь, я спою тебе колыбельную?

И она пропела очень тихо и очень проникновенно два-три куплета, никогда – ни ранее, ни потом – неслышанной мной колыбельной песенки. В ней было что-то о мальчике, у которого и мать, и отец оба лётчиками воюют на фронте. В памяти осталось несколько строк:

Кажется, Тося не до конца пропела мне эту необычную колыбельную – она действительно торопилась на дежурство.

После этой встречи Тося стала приходить ко мне по два-три раза в неделю. Я ожидал её и всегда был рад её посещениям. Она садилась у моей кровати, и мы много и хорошо разговаривали о школе, о довоенной жизни, о книгах, и я узнал из этих бесед, что она родом из Горького, что до войны она училась в девятом классе, но ушла из школы осенью сорокового года, когда вышел указ о плате за обучение в старших классах средней школы.

– Мы жили вдвоём с мамой, – рассказывала Тося. – Мама не смогла из своей маленькой зарплаты оплатить мою учёбу. Я устроилась работать в швейную артель. В начале войны мы с подругами пошли в военкомат, но в армию нас не взяли из-за того, что нам ещё не было восемнадцати лет. Нас направили на курсы медицинских сестёр и по окончании обучения призвали в армию. Хотела быть зенитчицей, а видишь, как вышло, – закончила свой рассказ Тося. Потом добавила:

– Вообще-то нас, военнообязанных, направляли в строевые части. В госпиталь я попала случайно.

Я спросил, нравится ли ей Горький.

– Других городов, кроме Горького, я не знаю, и мне кажется, что лучше города и быть не может. Правда, моя бабушка никогда не признавала иного названия нашего города, кроме как Нижний Новгород. Честно говоря, и мне старое название нравится больше. А вот что интересно. Когда я была на экскурсии в музее Максима Горького, в старом доме дедушки Каширина, то больше всего меня удивило, что и двор, и красильня, и сам дом – всё мне показалось очень тесным и зажатым. Экскурсовод рассказывал о пожаре, и я думала, как же дом не загорелся, если совсем рядом горела красильня! И потом, где же там бабушка Алёши ловила испуганного коня? Там, во дворе, и убегать коню некуда, и ловить его негде…

– А ты Максима Горького любишь? – спросила вдруг Тося.

Я сказал, что не очень.

Тося чаще приходила под вечер, и получалось так, что, когда начинало смеркаться и мама зажигала лампу в соседней комнате, мы оставались вдвоём с Тосей в полусвете, и тогда разговор наш становился особенно доверительным, и каждое сказанное нами слово приобретало бо́льшее значение, чем его истинный смысл. Между нами возникало необъяснимое чувство бережности и чуткого внимания друг к другу. Как-то я взял её за руку, она не отняла её, а только посмотрела на меня, и её большие остановившиеся на мне глаза стали ещё больше и выразительней. Однажды я попросил её спеть из новых песен, которые поют теперь в армии и вообще.

Тося не сразу отреагировала на мои слова, и я сказал:

– Мне брат рассказывал, как вы пели в Судимире на станции.

Она качнула головой, чуть усмехнулась, помедлила, потом вместе со стулом подвинулась ко мне и негромко, как будто только для одного меня, запела:

Тихий голос её и проникновенные слова так тронули мою душу, что у меня жесткий ком подступил к горлу. Я точно почувствовал, что Тося тоже была взволнована, словно ей давно было необходимо сказать или пропеть какому-то единственному человеку слова этой пронзительно трогательной песни. Когда она закончила петь, мы оба долго молчали, а когда я хотел, было, заговорить, она остановила меня:

– Нет, больше я петь сегодня не буду. Ладно?

– Ты не поняла, я хотел сказать «спасибо».

– А что? Ты раньше не слышал этой песни?

– Нет, конечно.

В этот вечер мы расстались так, словно не ушли друг от друга. По крайней мере, такое чувство было у меня. Тося ушла в свой госпиталь, а мне казалось, что она со мной.

От простуды я довольно быстро избавился, вроде бы обошлось без воспаления лёгких. А вот фурункулёз меня замучил. И то ведь сказать, в течение почти полугода я не снимал сапоги иной раз по две-три недели кряду. Небольшая осколочная царапина чуть повыше голеностопного сустава левой ноги в своё время вынудила меня дней десять попрыгать на одной обутой ноге. Но это быстро прошло, и как только я смог надеть сапог на поврежденную ногу, так уже до самого возвращения домой почти не разувался. Всё это время я прожил под открытым небом, где уж там было разуваться, если учесть ещё и то, что и обстановка в те дни была довольно сложной.

Избавиться от фурункулёза мне помогла Тося. Она договорилась в своём госпитале, и со мной проделали такую манипуляцию: из вены на левой руке набрали полный шприц крови и её, эту же кровь, впрыснули мне в ягодицу. Никогда потом ни от кого я не слышал о подобном лечении фурункулёза, но как бы то ни было, а мерзкие фурункулы у меня прекратились.

Во время моей болезни был ещё один замечательный вечер. Тося много пела. У нас обоих тогда сложилось необыкновенно лёгкое доверительное настроение, лишенное всякой настороженности и, может быть, сдержанности. Как хорошо она пела! Негромко, отчего усиливалось восприятие, потому что негромко петь можно только для одного человека. Голос у неё был очень приятный, а музыкальность и проникновенность исполнения так пленительно и естественно совпадали с её обликом, что, казалось, будто и мелодия, и слова песен исходят от неё самой, а не созданы чьим-то талантом и воображением.

Мы были одни. Отец – на работе, Вера – в школе, а мама топила печь в соседней комнате.

Я был восхищён Тосей. Но, кроме этого, меня восхищало и то, что в нашем жёстко идеологизированном обществе оказалось возможным создание и распространение таких тонких, лирических и душевных песен, в которых отсутствовало пропагандистское решение воспитательных и режимных задач, так же, как не было в них и обязательного оптимизма, и легковесной бравады. Всё это для меня было неожиданным. До войны всё, что мы пели, имело характер казенного патриотизма, и все песни приобретали популярность только в массовом исполнении.

«Если завтра война…», «Тачанка», «Три танкиста», «Песня о Родине», «Марш энтузиастов» – что ни возьми, всё бодро, если не сказать лихо, всё весело, энергично и …бездумно.

Тося пела совсем другие песни:

И ещё что-то она пела, и было в её песнях столько хорошего и человечного, что щемило сердце. И слова, и музыка этих песен были естественны и близки для любого человека в это недоброе время войны.

Для меня это было откровением, и, грешным делом, я подумал, что же такое произошло с нашей цензурой: в песнях нет ни слова о руководящей роли партии, о верности, о преданности, о победах и так далее, а эти песни поются и на фронте, и в тылу. Неужто великий вождь дозволил людям во время войны проявлять простые, человеческие чувства и воспевать их в поэзии и музыке?

В Речице, где я недолго пролежал в госпитале, мне посчастливилось посмотреть кинофильм «Два бойца». Песни Бернеса в этом фильме мне очень понравились и произвели на меня большое впечатление. Я сказал об этом Тосе, и она после недолгого молчания запела «Тёмную ночь». Я был очень взволнован, я не мог удержать слез, и хорошо, что в комнате не было света.

– Вот сколько я тебе песен пропела, совсем тебе голову заморочила, – с улыбкой проговорила Тося.

Она погладила меня по щеке и сразу же отняла руку.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросила она и очень тихо шёпотом сказала. – Ты плачешь.

– Это я от счастья, Душа не справилась с красотой твоих песен.

– С какой красотой? – не поняла Тося.

– С твоей красотой и с твоими песнями, – сказал я, ощущая, как сильно стучит моё сердце.

Мама принесла лампу и предложила нам чаю. Ожидая отца и сестру, она поставила самовар, и он бойко и весело шумел на кухне. Тося поблагодарила и отказалась. Перед уходом она сказала мне: «Ты странный».

Когда я окончательно выздоровел, Тося стала реже приходить ко мне. Утратив особое положение больного, которого по всем житейским правилам положено посещать друзьям и товарищам, я как бы лишился естественной причины для встреч с Тосей. Но и я, и, как кажется, она – оба мы хорошо понимали, что болезнь моя была только поводом для встреч, а причина для них существовала совсем в другом.

Я жил на положении допризывника и со дня на день ожидал повестки из военкомата, и чем ближе подходило это время, тем острее я чувствовал необходимость свидания с Тосей. Она, похоже, испытывала такое же состояние.

Однажды она пришла в военной форме, и показалось, что между нами обозначилось присутствие брата.

Тося уловила мое состояние, поняла моё замешательство.

– С Федей у меня ничего не было. Мы виделись с ним всего не больше часа, гуляли по путям, разговаривали. Потом обменялись адресами. Так бывает между людьми. Он хороший, твой брат, – сказала Тося.

Мы сидели на диване в передней комнате, которая на недолгое время моего пребывания в родном доме стала моим рабочим кабинетом. У меня была серьёзная обязанность, выполнение которой я не мог откладывать. Комиссар партизанской бригады имени Железняка Георгий Васильевич Злынов поручил мне вести журнал или что-то вроде истории партизанской жизни и боевых действий. И вот теперь по отрывочным запискам и по памяти я восстанавливал на бумаге всё, что происходило в нашей бригаде за время моего в ней пребывания.

– Что ты пишешь? – спросила Тося.

Я объяснил, и она с удивлением посмотрела на меня, а потом сказала:

– Да, я же всё собиралась попросить тебя почитать мне что-нибудь. Федя говорил, что ты пишешь стихи.

Я молчал, не зная, как реагировать на её просьбу.

– Если это почему-либо для тебя затруднительно, то можешь не читать, я не буду настаивать, – обиделась Тося.

Она сидела со мной рядом, стройненькая, в затянутой ремнём гимнастёрке с белым подворотничком, в юбочке защитного цвета и в сапогах. Самый красивый сержант Красной Армии.

– Ну что ты, Тося, конечно, я тебе почитаю, – поспешил я успокоить её. – Я просто думаю, что читать.

– Всё равно, – отозвалась Тося. – Давай о любви. У тебя должно быть такое.

– А ты споёшь мне потом?

– Конечно, если ты этого хочешь. Только сначала почитай стихи.

У меня не было стихов, посвящённых Тосе, но были стихи, обращённые к другой девушке. Индивидуальность этого обращения нельзя было не почувствовать. Девушка, о которой идёт речь, провожала меня во время оккупации в Германию, в неизвестность, может быть, на смерть, но она не встретилась со мной, когда я вернулся живым в родной город. Я прочитал Тосе стихи, слова и чувства которых были посвящены другому человеку:

Тося, сосредоточенно глядя куда-то мимо меня, прослушала стихотворение до конца.

– Ещё, – тихо и настойчиво попросила она и посмотрела мне прямо в лицо.

И я прочитал ей одно за другим несколько лирических стихотворений: «Ты не сыпь, черемуха, цветами…», «Чистый садик, ровные дорожки…», «Часы бегут, ещё немного…», «Шепчутся старые клёны…», «Теперь осталось на прощанье…». Ещё что-то читал, теперь уже трудно вспомнить – что.

Во всё время чтения этих стихов Тося не отводила внимательного взгляда от моего лица. Она вдруг взяла обеими руками мою голову и поцеловала меня.

Это был второй поцелуй в моей жизни. Тося не могла знать, что я уже испытал мимолётное счастье первого поцелуя, которому не было повторения. Она подвинулась ко мне, обняла меня и положила голову мне на плечо. Её волосы закрыли мне лицо, а своим подбородком я касался её погона с тремя золотыми лычками. Так мы сидели какое-то время, и не было для меня большего счастья, чем то, что я испытывал в эти мгновения.

– Я была уверена, я просто чувствовала, что ты знаешь и можешь делать что-то такое, чего не знают и не умеют другие люди, – взволнованно сказала Тося, отстраняясь от меня и поправляя волосы. – Ты мне напиши эти стихи. Если бы я умела, я подобрала бы к ним музыку.

Она прошлась по комнате, и было похоже, что какая-то девочка, играя, нарядилась в военную одежду и вроде бы забавляется этим, но и вместе с тем понимает, насколько ответственно всё то, к чему может обязать человека военная форма.

Тося подошла ко мне, села рядом со мной и негромко, но с глубокой душевной проникновенностью спела очень благородную и нежную песню:

Тося пела так, словно разговаривала со мной. Некоторые слова песни она произносила, поворачиваясь ко мне, и тогда её дыхание касалось моих губ. Песня звучала от сердца к сердцу, и была она откровением, объяснением и признанием в самых сокровенных чувствах. Преисполненные душевного единения и нежности и Тося, и я на короткое время забыли и о госпитале, и о призыве в армию, и о войне – мы были просто счастливыми людьми. Но это продолжалось недолго.

Вечером я проводил Тосю и мы расстались на перекрёстке Первомайской и Советской улиц, откуда до её госпиталя было недалеко.

А на другой день я получил повестку из военкомата и через три дня с командой моих сверстников покинул Новозыбков. Это уже было со мной в прошлом году, только тогда меня увозили на запад, а теперь – на восток. Я тепло простился со своими дорогими родителями и с сестрой. Маме оставил стихи для Тоси.

Больше мы с ней никогда не встретились. Она мне очень нравилась, и мне казалось, что я любил её. Но я также любил своего брата.

Однако переписка с Тосей у него не состоялась.