Читать книгу Террорист - Евгений Штиль - Страница 8

На следующий день меня посещает авторитетная комиссия. Авторитетная не в смысле татуировок и цепей, а в смысле ученых степеней и предоставленных полномочий. Всего их четверо: пара долговязых экспертов-биоников из какого-то лондонского института, переводчица и Матвей – известный зубоскал из местной псевдоакадемии. Более всего меня радует молодая аспирантка-переводчица – золотоволосая, с розовыми нежно опушенными щечками. Она очень напоминает фото моей матери в юности, и может, поэтому я суечусь больше положенного. Заскочив в ванную, мою руки и торопливо расчесываю волосы, из жевательной резинки леплю очередной чудо-зуб. Таким дамам нельзя не улыбаться, а улыбаться без зуба скучно.

– Ну вот, а это наш Артем, – с ехидцей представляет меня Матвей. – Тот самый, что рассказывал мне о происках барабашки. Мистификатор и лентяй, жгучий почитатель морфеевых объятий.

Англичане дружно кивают головенками, аспиранточка, зардевшись, переводит фразы и без нужды поправляет на голове прическу.

– Насчет объятий Морфея – все неправда! – категорически возражаю я и ласково смотрю ей в глаза. – Сплю, как все – разве что на часок-другой больше, но этим приношу скорее пользу, чем вред. По крайней мере, никто не жаловался.

– Мели, Емеля, твоя неделя! – фыркает Матвей. Он уже деловито устанавливает в комнате принесенную аппаратуру, вонзает в розетки хищные штепсели. – Помог бы лучше технику разместить.

– Видите? – я киваю в его сторону. – Мир портит раздражение недоспавших и недоевших. Кстати, как вас зовут?

– Ее зовут Настенька, – басит Матвей и с хрустом раздвигает титановую антенну. – Видал, какую бандуру притаранили? Стоит, должно быть, тысяч сорок. И все только для того, чтобы выявлять полярные отклонения. У них в Лондоне на весь город только три подтвержденные аномальных точки – и те полудохлые. Зато симпозиумы каждый квартал устраивают… Настюх, это не переводи. Короче, зафиксируем твою аномалию – и на короткий поводок посадим.

– Аномалию или англичан?

– Всех, – сурово откликается Матвей. – Но главным образом, надо выявить твоего барабашку.

– Чего его выявлять, он всегда при мне. Даже когда в командировки езжу, он за мной увязывается, – я снова гляжу в агатовые глаза Настеньки, и мне неудержимо хочется пощекотать ее за ушком. Все равно как доброго песика. – Только вы напрасно днем заявились. Он сейчас спит. Вот ночью – пожалуйста! Заходите, покажу.

– Покажете? – Настенька делает восторженное лицо, и сердце мое сладко замирает. – Видите ли, я тоже собираю материал для доклада. Ездила в Пермь, на Кольский полуостров, и ничего явного. Одни слухи да пересказы. Вот если бы удалось что-нибудь самой увидеть… То есть, если бы вы помогли…

– Ну да, он вам точно поможет, – бурчит зловредный Матвей. – И барабашку покажет, и все остальное.

Провода растянуты, аппаратура включена. Шепотом переговариваясь, англичане пялятся на цифровые дисплеи своих навороченных приборов, в напряжении чешут стерильно выбритые подбородки. Мы чинно рассаживаемся и начинаем ждать. Это глупо, но чистота эксперимента требует моего полного невмешательства. Матвей, прицокивая языком, разглядывает мою последнюю картину, кивает на нее Насте.

– Видала?

Настенька смотрит на холст и снова неудержимо краснеет. А я вдруг представляю ее в голубом купальничке, с рыбьим хвостом вместо ног. Именно такими, верно, были в старину русалки. Жаль, поизвели всех. Говорят, на Шарташе одна еще плавает, но такая старая и облезлая, что больше похожа на щуку. Съедает подкормку в виде перловой каши – тем и живет. А может, врут, – приличным девушкам в сегодняшних водоемах не выжить.

За стеной взрывается натужный вой. Нечто стальное и клыкастое с яростью вгрызается в стену. Бедные англичане, подскочив на месте, с ужасом глядят сначала друг на друга, потом на меня.

– Это не барабашка, это сосед, – успокаиваю я. – Он стоматолог и зубы на дому сверлит.

– Зубы? – У Настеньки от ужаса округляются глаза.

– Шучу. Обычный ремонт. Месяц назад въехали, до сих пор обустроиться не могут.

Ученые из Лондона, вникнув в ситуацию, начинают энергично лопотать.

– Они говорят, что в таких условиях абсолютно невозможно ничего зафиксировать, – говорит Настенька.

Резон в их словах есть. Покончив с процедурой сверления, сосед начинает вколачивать кувалдой дюбели. От ударов экранчики приборов вспыхивают бирюзовым светом, демонстрируя совершенно невозможные показания.

– В принципе проблем нет. Сосед у меня деликатный. Если намекнуть, что мешает, он прекратит.

Настенька торопливо переводит, и англичане вновь горячо тараторят, явно голосуя за тишину и покой. Я беру тапок и со всей силы колочу им по стене. Сигнал принят, сосед замолкает.

– Главный плюс в другом, – сообщаю я. – От всех этих пертурбаций Агафон обычно просыпается. Так что вполне может и напомнить о себе.

И точно – одна из вазочек на полке начинает противоестественно раскачиваться. Хрясь! И посудина падает на ковер, провоцируя Настеньку на обольстительное движение. То есть, в красивой женщине все обольстительно, а моя гостья делает даже три движения – поднимается с дивана, шагает вперед, нагибается и поднимает вазу. Есть женщины-мини, а есть женщины-макси. Все равно как женщины легкого поведения и тяжелого. С первыми легко дружить, со вторыми удобно работать. Настенька являет собой нечто третье – по-своему уникальное и замечательное. Ни на флирт, ни на работу означенные третьи не годятся, – исключительно для оглушительного и затяжного брака. Мне становится до одури хорошо. Хлопая по подлокотнику, я благодарю Агафона за импровизацию.

– Не разбилась, – удивленно говорит Настенька.

– Все, что разбивается, я держу под семью замками, – поясняю я. – Хотя, если рассердить Агафона всерьез, он и в запертом буфете раскокает все к чертовой бабушке.

– Да это же трамвай на улице! – Матвей скептически улыбается. – Он едет, а тут все трясется.

Наши взгляды скрещиваются, как пара сверкающих шампуров, и я, и он – оба враз фыркаем. Самое странное, что мы не питаем друг к другу злобных чувств, хотя в моего барабашку Матвей напрочь не верит. Он классический ученый-прагматик. Может бродить в облаке сказочных эльфов, но изучать будет исключительно раздавленного собственной стопой жука.

Обморочно вздрагивает на кухне холодильник, экраны заграничных приборов гаснут.

– Чиёрт! – почти без акцента восклицает один из англичан.

– Электричество, – вздыхаю я. – Кто-то снова пережег пробки. Через часок-другой починят.

Иностранцы начинают возбужденно лопотать. По лицам их ясно, что они жутко расстроены. И Агафон мой молчит. То ли вновь задремал, то ли не желает без нужды безобразничать. Я украдкой зеваю, гадая, стоит ли вмешиваться. Все бы ничего, только очень уж жаль англичан. Через всю Европу перлись, технику везли. Да и Настенька моя явно приуныла.

– Ладно… – вздыхаю я. – Паяльник-то у вас есть?

– Пробки пойдешь чинить?

– Зачем. Электричество добывать. Я бы утюгом сумел, но мой вот уж месяца два как сгорел.

– А причем тут утюг? – Матвей морщит брови, не понимая, в чем подвох.

– Так газ же есть. Значит, энергию сумеем добыть.

– Как это?

– Формула обратимости, – поясняю я. – Берешь нагревательный прибор, ставишь на огонь, на выходе получаешь напряжение.

Матвей смешливо кудахтает. Настенька, заикаясь, переводит.

– Вам же надо, не мне, – я нахально извлекаю из сумки Матвея паяльник, пальцем указываю на штамп: – Видишь, что тут написано? Двести двадцать вольт, сорок ватт. Именно столько и будет на выходе.

– Слушай, не болтай, а? – Матвей наконец-то обретает почву под ногами. Пористый нос его энергично шевелится. – Двести двадцать он выдаст! Да у нас во всем городе ни у кого столько не наберется.

– А вот увидишь! – я бреду с паяльником на кухню. Уверенности мне не занимать, хотя открытие формулы обратимости принадлежит не мне. Еще на заре юности формулу открыл Семен. Долго и упорно пытался ее запатентовать, но всюду натыкался на упорствующих Матвеев. В итоге получили энергетический кризис в стране, повальную неуплату за электроэнергию и катастрофу в Москве.

Паяльник я ставлю на конфорку, спичкой поджигаю газ. Пламя с шипением облизывает темное жало – все равно как детский леденец.

– Ну? – Матвей криво улыбается.

– Коснись! – я протягиваю ему штепсель. – Давай, давай, еще не прогрелось. Шандарахнет не очень сильно.

Он поднимает ладонь и тут же опасливо опускает.

– Что, электрик, боишься?

– А черт его знает, что тут у тебя в доме водится.

– Тогда прибором померяй.

Матвей приносит прибор, замеряет напряжение на концах штепселя, торжествующе хмыкает:

– Ну вот, я же говорил! Всего-то двести десять! Он меня, электрика, учить будет!

– Как двести десять?

– А так. Не тянет городская сеть на двести двадцать, ферштейн? И никогда не тянула!

Я смущенно потираю ухо.

– Но вашим-то приборам хватит?

– Кто ж их знает. Может, и хватит…

Матвей вновь подключает аппаратуру, причем англичане опять чего-то упорно не понимают. Стоя на кухне и тыча пальцами в разогретый паяльник, они что-то без конца спрашивают у бедной Настеньки, и бедная переводчица уже и не знает, как реагировать.

– Артем! – умоляет она. – Объясните им, пожалуйста, вы.

Устало и без живинки я повторяю жителям туманного Альбиона основной принцип социалистической обратимости. Если низы не могут, то верхи обязательно захотят, и наоборот. Другими словами – включаешь паяльник в розетку, получаешь тепло, а если прогреваешь над огнем, то получаешь напряжение с током. Все просто до оскомины, но гости из Великобритании явно убиты – это видно по их бледным, обильно потеющим физиономиям.

– Итс э мирэкл! – бормочет один. – Риал мирэкл!

– И вовсе не чудо, всего лишь один из составных элементов плана ГОЭЛРО. И придумано-то давным-давно… Короче! – я начинаю сердиться. – Если вам паяльник нужен, то хозяин не я, а Матвей.

– Я хозяин, – охотно подтверждает Матвей. – Только двести двадцать вы на нем все равно не получите. Даже если до бела раскалите. А то, что на нем написано «двести двадцать», так на заборах тоже разное пишут…

Он горячо и нудно начинает втолковывать ученым, почему в розетках нет и не может быть нормативного напряжения. С русского он переходит на ломанный английский, выразительно помогает себе руками и одним коленом. Ошалевшие заокеанские гости внимают ему, как голосу ожившего Чаплина.

Я урываю момент и тихонько допытываюсь у Настеньки насчет сегодняшней ночи. Мне нужен твердый ответ – да или нет. Чтобы не тревожить понапрасну Агафона и прочих молодых особ.

– Если хотите, я вас тоже нарисую. Могу в соболиной шубке, а могу в песцовой. Вы будете моей Каменой! Слышали о такой?

Предложение звучит соблазнительно. От песцовых и соболиных шубок дамы редко отказываются. Настенька обещает прийти, если я в свою очередь гарантирую ей присутствие Агафона. Танго втроем – вот, что нужно этой даме, и ради ее пунцовых щечек я готов на любые самые неприемлемые условия. Нужен Агафон? Обеспечу! В нужный час, в приемлемой дозировке.

– Только ни в коем случае не красьте брови! Он этого не любит.

– А губы? – пугается она. – Губы можно?

– Губы можно, – успокаиваю я. – Если, конечно, не очень жирно.

– Но он точно придет?

Мне смешно, поскольку я не слишком себе представляю, как это барабашка может куда-нибудь прийти или не прийти. Он без того повсюду, и в тот же матвеевский НИИ мог бы по стенам переместиться в пару секунд. Другое дело, что это ему не очень нужно. Барабашки – народ консервативный и подобно людям тоже любят оседлую жизнь.

– Придет, никуда не денется.

– И насчет шубки… – она прикусывает губу. – Если можно, я предпочла бы в песцовой.

Это уже похоже на деловой разговор, и я энергично киваю:

– Какие проблемы, сделаем!