Читать книгу Большая Любовь. Женщина-Vamp: вампирская трилогия - Евгения Микулина - Страница 11

С давних пор легенды о вампирах – страшилки, вернее, – полны упоминаний о том, что самыми желанными жертвами для нас являются дети. Конечно, по большей части источник этих жутких историй – попытка психологически преодолеть последствия младенческой смертности, которая так высока была в дремучем и немытом прошлом человечества. Никто тогда не знал о «внезапной смерти», которая до сих пор часто настигает новорожденных. Конечно, обнаружив еще вчера вполне здорового малыша мертвым в колыбели, обезумевшие от горя родители придумывали сказку о демоне, который подкрался к бедному ребенку под покровом ночи. Но, увы, кое-какие основания для распространенной байки есть. Вампирам и в самом деле больше всего нравится чистая кровь – без примесей неправильных продуктов, табака и алкоголя. А у кого кровь чище, чем у ребенка? Я никогда не пробовала такой сама – боже упаси: я стала вампиром, будучи матерью, для меня сама идея обнажить зубы на ребенка всегда была немыслима. Но я знала монстров, делавших это. Они говорили, прибегая к полузабытым человеческим сравнениям, что разница – как между старой говядиной и молочной телятиной.

Мерзость, даже думать об этом не хочу.

Но, признаться, мысль о том, разумно ли я поступаю, волоча Влада на детский утренник, мне в голову приходила. Я отгоняла ее, как слишком чудовищную. Недостойную меня и его: его выдержка не знает себе равных в семье, я не имею права даже предполагать, что он может сорваться в такой неподходящей ситуации. Не имею – но предполагала. И была готова принимать меры. У меня и страховка имелась в лице Гранта: обычно он на елках не присутствует, но в этот раз любезно согласился прийти.

В результате оказалось, что все мои страхи и сомнения беспочвенны. Влад, даже окруженный толпой орущих детей, сохранял завидное хладнокровие. Собственно, его спокойствие было удивительным и для мужчины вообще, не только для вампира. Не многие представители его пола так флегматично реагировали бы на бедлам, который может устроить в ходе праздника сотня маленьких детей. Вид у моего возлюбленного, конечно, был не радостный, улыбка казалась напряженной, но это, повторюсь, никак с проблемами крови не связано. Глядя на клоуна в костюме осьминога, пускающего пузыри в толпу наряженных феями и человеками-пауками сорванцов, любой бы напрягся.

Мне, конечно, мероприятие доставляло некоторое болезненное удовольствие. Я искренне люблю детей, всегда любила, и их бешеные игры кажутся мне вполне естественным делом. И, конечно, мне было нелегко смотреть на резвящихся малышей, сознавая при этом, что для меня они теперь навсегда только образ чужого счастья. Мне было неловко беседовать с гордыми мамашами и ловить на себе их вопросительные взгляды. Все в издательстве знают, что мы с Владом живем вместе, и давно – больше двух лет. Наверное, вопрос о том, почему мы, такие молодые и вполне обеспеченные материально, не завели еще ребенка, у окружающих возникает. Временами мне казалось, что я видела его, этот вопрос, в глазах собеседниц.

Хотя, возможно, у меня обычная паранойя, и никому вокруг наши с Владом семейные планы не интересны. Скорее всего, так.

Видела я и еще кое-что, глубоко меня ранившее. И тут уж ни на какую паранойю не сошлешься: это точно было.

Я видела, какими глазами Влад смотрел на Любу Быстрову и ее мальчика. Прелестный, кстати, малыш – крепкий, в меру щекастый, с яркими серыми глазами и смешным вихром на макушке. Он совсем маленький, ему едва ли два года, но вел он себя, не в пример многим старшим детям, просто отлично. Не плакал, не смущался, не орал благим матом и вообще радовал свою мать хорошим настроением. Смотреть на него и терпеливо возящуюся с ним Любу было сплошным удовольствием.

Но не для Влада.

Я давно, давно не видела в его глазах такой боли. Такой… тоски.

Ему не было нужды объяснять, в чем дело. А мне не нужно было спрашивать. В тот час, что мы провели среди детско-материнской толпы, глядя на девушку, с которой он когда-то имел шанс построить нормальную человеческую жизнь, он вполне прочувствовал наконец всю глубину произошедших с ним перемен – всю тяжесть потери. Я знала, что так будет, когда пыталась отговорить от обращения. Пыталась объяснить. Но Влад, конечно, меня в то время не слушал – отмахивался от моих аргументов, как от чего-то несущественного.

Теперь он знает. А я даже не могу подойти к нему, сжать руку и сказать, что все-все понимаю. Потому что из моих уст это прозвучит как «я же тебя предупреждала».

Или у меня и по этому поводу тоже паранойя?

В какой-то момент зрелище всеобщего счастья (а также, я думаю, бесконечный гвалт) его достает. Он бросает мне поверх толпы красноречивый взгляд, строит шутливо-страдальческую гримасу – в какой мере она шутлива, лучше не задумываться, – и, на ходу доставая из кармана сигареты, движется к выходу. Я задерживаюсь еще на пару минут. Как раз начинается представление, детей рассадили на стулья, и под записанный на магнитофон вальс из «Щелкунчика» на середину фойе вытанцовывают четыре жалкие «Снежинки» – артистки кордебалета Большого, подзарабатывающие на корпоративном утреннике. Родители и няни отходят назад, пользуясь передышкой и возможностью чуть-чуть поболтать и перекусить: в дальнем от «сцены» конце фойе накрыты столы.

Я медленно пробираюсь сквозь родительскую массу к дверям, перебрасываясь с кем-то словом-другим. У меня есть план – вежливо потолкаться чуть-чуть, а потом присоединиться к Владу на улице.

Люба Быстрова перехватывает меня на самом краю толпы. Она высокая девушка, и видит сына даже отсюда, через людские головы, и я с одобрением отмечаю, что, даже разговаривая со мной, она время от времени бросает взгляд в его сторону. С ним все в порядке – он спокойно сидит, увлеченный незамысловатым представлением. Хорошая, заботливая мать. Я была такой же в свое время.

Какого же черта она меня так раздражает?

Мне в самом деле нужно озвучивать ответ на этот вопрос, или хватит уже лгать самой себе?

Усилием воли я заставляю идиотскую ревность замолчать и обращаю к Любе дружелюбное – я надеюсь! – лицо:

– Ох, ты меня поймала – а я-то надеялась незаметно сбежать.

Люба понимающе улыбается – у нее длинное, скульптурно вылепленное лицо, которое в минуты раздражения кажется мне лошадиным. Но следует быть объективной: она, вообще говоря, красивая девушка, с яркими глазами и эффектной гривой русых волос. И совсем не глупая – говорит, по крайней мере, разумно:

– Как я вас понимаю. Мне еще недавно такие сборища казались адом на земле. Да и сейчас, честно говоря, иногда удивляюсь – как я дошла до жизни такой?

Она смягчает свои слова улыбкой, и я невольно проникаюсь к ней теплотой.

– Ну вряд ли ты жалеешь. У тебя такой парень замечательный.

На щеках девушки появляется смущенный румянец:

– Боже упаси, конечно нет. Максим Иваныч – просто супер. Хотя все равно странно, как с появлением детей вся жизнь меняется… Странно, но мило, – помните, как в «Ноттинг-Хилле» сказано про абрикосы в меду? Ох, но я не ради этого вас ловила. Ну не чтобы о детских утренниках разговаривать. Я хотела на самом деле спасибо сказать. Вы бы видели наши елки на старой работе – жуть мохнатая. А тут все так шикарно. И это как-то лишний раз показывает… ну разницу в классе между издательствами. Я просто хотела, чтобы вы знали: я очень ценю, что вы меня позвали к себе. С Владом работать для меня большое удовольствие, и журнал у вас – у нас – очень классный.

Если бы я могла краснеть, сейчас было бы самое время. Люба и правда хорошая девушка. С моей стороны думать о ней гадости – просто свинство.

– Да господь с тобой, Люба. Это я должна тебя благодарить, за то что ты к нам перешла, да еще так оперативно. Поверь, мы были в порядочной заднице, пока ты нас не выручила. Я очень надеюсь, что тебе у нас и дальше будет хорошо. И, кстати, – перестань звать меня на «вы». Я себя чувствую нудной старухой.

На лице у Любы мелькает странное выражение – затаенная улыбка, будто мои слова ей напомнили что-то приятное. Она кивает:

– Заметано. Будем на «ты». Нет, я правда рада – и надеюсь, что впишусь в ваш блистательный коллектив. Ты же знаешь, что про нашу контору говорят в городе? Что у нас тут гламурный фашизм, на работу не берут никого с размером больше итальянского сорок шестого и вообще – помимо профессионализма тут еще нужно нечто неуловимое, что якобы выражается просто проникновенной гримасой и фразой «это – наш человек». Ну или «не наш», соответственно.

Я, конечно, слышала нечто подобное, но никогда еще никто мне в лицо это так непринужденно не высказывал.

– Ерунда все это. У нас масса сотрудников больше сорок шестого размера!..

Я сама понимаю, как нелепо это прозвучало, и мы обе с Любой начинаем смеяться. Когда она смеется, у нее забавно морщится нос, и она смеется вся, целиком – глаза у нее тоже загораются, что неимоверно подкупает. Располагает к себе.

Господи, если так пойдет, мне придется признать, что она очаровательна.

Подавив смех, я пытаюсь ответить серьезно:

– Нет, ну в самом деле – это правда ерунда. Мы сугубо профессионально людей оцениваем. Вот хоть Гранта спроси.

Люба качает головой и говорит, все еще улыбаясь:

– Ну не скажи – профессионализм, конечно, великое дело, но у нас тут и правда имеется некий культ прекрасного тела. Посмотри – все, кого людям показывают, стройные, только в финансовом отделе и корректорской можно слегка расслабиться. А «лица» компании не только все голливудски хорошенькие, но даже как-то неуловимо друг на друга похожи.

Я настораживаюсь, хотя всеми силами стараюсь этого не показать:

– Что ты имеешь в виду?

Люба неопределенно машет рукой:

– Ну посмотрите на себя: вы, наши топ-менеджеры – как по шаблону отлитые, бледные и прекрасные. Грант вот – нет чтобы быть толстяком в очках. Не-а – высоченный красавец. И необычный: никогда не видела шотландца с темными глазами, вообще не думала, что такие бывают. Влад под него, что ли, косит, со своими линзами?

Она пожимает плечами, словно желая показать всю нелепость такого поведения. Мол, менять внешность «под начальство» – уже какое-то непропорциональное проявление корпоративной лояльности.

Мне хочется спросить, давно ли она заметила «линзы» Влада, – его глаза после обращения изменились, из серо-зеленых стали вишнево-красными, как у всех вампиров. Но я боюсь спрашивать – боюсь заострять внимание на мельком оброненной фразе, показывая, как ее наблюдение на самом деле важно.

Мне остается только поддержать шутку – потому что она, конечно же, шутила.

– Думаю, чинопочитание тут ни при чем. Просто мы тут постепенно все сливаемся в одно целое. Как в крепких семьях: муж и жена с годами становятся похожими друг на друга.

Она прыскает со смеху:

– Ага, и еще на домашних животных! Ты замечала, как собаки часто на хозяев похожи?

Я киваю и тоже смеюсь.

Мы расстаемся, довольные друг другом.

На улице Влад встречает меня удивленным взглядом:

– Ты чего там так долго? Увлеклась представлением о том, как Госпожа Вьюга хотела украсть у ребят новогодний праздник?

Я беру его под руку:

– Ну да, такое зрелище может захватить целиком. Нет, я заболталась. С Любой.

Отдаю ему должное – он не сбивается с шага, и его рука, лежащая под моей рукой, не вздрагивает – даже чуть-чуть.

– О, отлично. Что вы с ней поболтали, я имею в виду. Мне все кажется, что ты с ней чуточку холодна, и совершенно зря. Она замечательная.

– Согласна. И я с ней больше не холодна – мы официально перешли на «ты». И даже пошутили на твой счет.

Влад вопросительно поднимает бровь:

– Это о чем же? «Девочки о бывшем-нынешнем»?

Я изображаю возмущение:

– Ну что ты! Приличные девушки такие вещи не обсуждают. Нет, речь шла о твоих глазах. Люба считает, что ты носишь темные линзы, потому что косишь под Гранта.

– Она и Гранта заметила, вот как?..

Влад прилагает определенные усилия, для того чтобы голос его звучал легкомысленно. Но я чувствую, что он встревожен, – так же, как и я. И не потому, что дело касается Любы, – в данном случае мне нет нужды ревновать. Он переживает не как мужчина, которого интересная женщина сочла в чем-то смешным. В нем говорит сейчас озабоченность вампира, тайна которого оказалась под угрозой раскрытия.

Конечно, о раскрытии тайны говорить еще рано – ничего такого страшного не произошло. Но первый звоночек, как говорится, прозвучал. Человек заметил в нас нечто странное – нечто общное и ненормальное. С этим, по всем канонам нашей жизни, нужно что-то делать. Обычно это «что-то» заканчивается плохо для излишне наблюдательного человека. Но в данном случае ни о каких радикальных мерах и речи быть не может. Люба – не просто человек. В силу ее особой роли в прошлом Влада она для нас неприкасаема, как был когда-то неприкасаем он сам. Никто в семье не тронет ее и пальцем, даже ради общей безопасности.

И это снова поднимает перед нами вопрос, который уже вставал, – собственно, когда речь шла, опять же, о Владе и его роли в моей жизни. Вопрос уязвимости. Смертное существо, которое нам небезразлично, – рычаг давления на нас со стороны врагов. Близость к нам подвергает опасности Любу. И нас – через нее.

Способ разрешения ситуации только один. Дистанцироваться. Уйти в сторону. Не проявлять явного интереса. Не показывать, что смертный для нас важен.

Вот только способен ли на это Влад? Хватит ли у него выдержки, чтобы вот так сразу отстраниться от девушки, которая явно дорога ему?

Утешает одно: в этот раз, в отличие от нашей с ним истории, человек страдать не будет. Люба очевидно относится к Владу ровно и спокойно – она слишком занята своей жизнью, своим сыном. Ей не до запутавшегося в эмоциях вампира.

Значит, приносить жертвы придется только Владу.

Самое надежное средство разрешить все проблемы – не просто установить дистанцию в отношениях, а вообще уехать. Покинуть город. Исчезнуть. Начать новую жизнь, вдали от Москвы – в месте, где нас никто не знает и где всем наплевать, насколько одинаковые у нас глаза. Но у меня есть ощущение, что сделать это Владу будет куда тяжелее, чем просто оставить в покое Любу.

Он очень любит Москву. Ему нравится здесь, он не хочет уезжать. Не готов к этому. По крайней мере пока. Больше того, я прекрасно отдаю себе отчет в том, что его уникальная выдержка – его сопротивление человеческой крови – во многом построена на стремлении оставаться в любимом городе. Он держит себя в руках, чтобы иметь возможность жить в привычной среде.

Если его лишить того, за что он борется, станет ли он бороться так отчаянно?

Мы молча неспешно бредем по центру – движемся в направлении дома. Погода чудесная – мягкий, но обильный снежок парализовал движение машине, и у него даже есть шанс полежать немножко красиво на мостовой, а не быть раскатанным в черную грязь. Арка Третьяковского проезда украшена золотыми гирляндами, в витринах ЦУМа новые «рождественские» композиции: манекены в самых модных на свете шмотках предаются каким-то декадентским праздничным утехам среди золотых клеток и искусственной зелени. На Лубянке, где мне до сих пор страшно недостает памятника Дзержинскому, – какой он был красивый и романтичный! – на разворот на Маросейку стоят и мигают красными задними огоньками несколько машин.

Влад оборачивается ко мне:

– По Покровке пойдем или дворами?

– Дворами. Мы давно возле Ивановского монастыря не гуляли.

– Крюк получается.

Я пожимаю плечами:

– Что нам крюк? Мы же не торопимся.

– И то верно.

Он улыбается, берет меня за руку, и мы идем вниз по бульвару, мимо часовни памяти героев Плевны в сторону памятника Кириллу и Мефодию. Очень скоро мы погружаемся в лабиринт переулков, которые уходят вниз от Маросейки в сторону реки, – поднимаемся по ним с таким расчетом, чтобы оказаться возле громады сказочно красивого Ивановского монастыря, необычной постройки, почти буквально повторяющей силуэт собора Санта-Мария-дель-Фьоре во Флоренции.

Тут царит сумрак, и величественный купол темной массой выделяется на фоне синего зимнего неба.

– Я когда в институте учился, все время приходил сюда рисовать. – Голос Влада звучит мечтательно. – Все размышлял о том, как вырасту, выучусь, стану богатеньким и поеду в Италию – оригинал смотреть. – Он поворачивает ко мне грустное спокойное лицо: – Не уверен, что Италия нам теперь для жизни подойдет. Все-таки многовато солнечных дней, нет?

Я прикасаюсь пальцами к его щеке:

– Ничего, и в Италии наши живут. Есть солнце – значит, есть и тень.

Он кивает, признавая неизбежное:

– А в тени нам – самое место.

Мы смотрим друг на друга и молчим. Я вглядываюсь в его серьезное, скуластое, бесконечно любимое мною лицо. Его темные брови чуть нахмурены, в глазах мечутся тени, а губы сжаты – он принимает какое-то решение, и оно дается ему нелегко.

Наконец Влад произносит:

– Если будет действительно нужно, я уеду – без истерик и возражений. Я понимаю, как это важно, и обещаю: от меня не будет проблем. Но я хочу, чтобы и ты пообещала мне кое-что.

На секунду мне становится очень больно за него. Больно сознавать, что нам даже не пришлось обсуждать последствия и опасности того, что Люба заметила в нас нечто необычное. Больно сознавать, что Влад с такой же неумолимой логикой, как и я, понял: единственный способ решить проблему – отъезд. И я восхищаюсь тем, как спокойно он все воспринимает.

Я киваю, не боясь, что Влад попросит чего-то невозможного, – знаю, он слишком… благороден, чтобы поймать меня в ловушку невыполнимого обещания.

– Обещай мне, что мы уедем, только если будет совершенно необходимо. Мы не станем торопиться. Не будем преувеличивать и уж тем более – придумывать проблемы, которых на самом деле нет. Мы будем осторожны, бдительны. Но спокойны. И будем доверять друг другу. Хорошо?

– Конечно.

Мне легко согласиться, потому что в его просьбе нет ничего экстраординарного. Это очень скромная, невинная даже просьба, и разумная. Я даже не понимаю, почему Влад обставил ее с такой помпой.

Как не понимаю и его следующей фразы:

– В конце концов в любом месте мира найдутся смертные, которых ставит под угрозу знакомство с нами.

Я не успеваю переспросить, что он имеет в виду, – настроение его резко меняется, на лице появляется задорная, мальчишеская улыбка, которой он в свое время так меня очаровал, и он, вынув руки из карманов, весело дергает меня за прядь волос.

– Все, это просто невозможно – смотреть на тебя, когда ты такая удушающе серьезная. Мы с тобой – унылые зануды, вот! И это надо немедленно исправить.

Сопротивляться Владу, когда он такой, просто невозможно. Мои губы сами собой растягиваются в ответной улыбке:

– Ну и что ты предлагаешь?

– Предлагаю нормальный общечеловеческий способ развеяться. Пойдем напьемся. Причем не дома, в тоске нашего логова, а в ресторане. С шиком, так сказать.

Я поворачиваю к нему руку с часами – так, чтобы был виден циферблат:

– Поздно уже. Дело к десяти вечера, где бы мы ни сели, скоро надо будет уходить.

У него очень хитрая физиономия:

– А вот и нет. «Кофемания» – та, что под нашими окнами, – работает круглосуточно. И там есть курящий зал. Пошли.

Все-то у него продумано.

Через пять минут, промчавшись с неосторожно высокой скоростью по переулкам и по Покровскому бульвару, мы входим в кафе. Держа меня за руку, Влад решительно направляется в курящую половину помещения, на ходу приветствуя бармена и официантов. Они тут нас знают и привыкли, что мы много пьем и мало закусываем.

Бармен, собственно, сразу выставляет на стойку два бокала красного вина, не дожидаясь наших распоряжений и не утруждая себя даже дежурным «Вам как обычно?»

Я обвожу взглядом комнату. Когда-то это кафе – «стекляшка» на пересечении Покровки и бульвара – было совсем другим. Оно было, собственно, кофейней. Но потом хозяева сменились, и место повысило статус. И цены, кстати. Интерьер поменяли – вместо стилизации под парижскую кафешку с венскими стульями появилось нечто более холодное и «современное», со светлой мебелью и дизайнерскими светильниками. На стенах вместо прежних росписей «под граффити» теперь висят металлические пластины с условно изображенными картами метро крупнейших столиц мира, от Лондона до Токио. Только Москвы почему-то нет. Мне нравится новый облик этого места, но чуточку недостает прежней кофейни. У меня с ней было связано много глупых и милых мыслей. Сначала, еще не сойдясь с Владом, я часто смотрела на парочки в этом кафе, мечтая вот так же запросто сидеть тут с любимым человеком. Потом, когда мы уже были вместе, мы стали и сами приходить сюда, осуществляя мою мечту. Он курил и пил кофе, я смотрела на него и радовалась. Мы и теперь вот приходим сюда. Это наше с Владом место, и оно дорого мне и настоящим, и воспоминаниями.

Приятно видеть, что парочки в кафе не переводятся и сейчас. Как ни трудно в Москве девушке найти себе нормального парня, многим это все-таки удается. Большинство столиков заняты именно парами.

Вот, например, у дальней стены сидят двое – разговаривают, сосредоточенно склонившись друг к другу. Лицо девушки скрыто волной светлых волос, молодой человек почти весь в тени, но мне и не нужно видеть их лица. Все говорят жесты: она положила руку на стол, на полпути к нему, словно намекая, что прикоснуться к ней можно, но намеренно кавалера не поощряя. Его рука совсем рядом – он чуть шевелит длинными пальцами, вроде как иллюстрируя какие-то слова, но на самом деле едва заметное движение – лишь повод придвинуть руку поближе к руке девушки. Я завороженно смотрю за этой игрой. Еще немножко, еще чуточку… Оппа! Все, он накрыл ее руку своей. Она слегка вздрогнула, словно от неожиданности. Но пальцев не отняла.

– Сколько раз я тебе говорил, что пристально разглядывать людей в общественных местах неприлично? – Влад откровенно смеется надо мной, довольный, что поймал меня на давней и действительно очень скверной привычкой.

– Да ладно тебе. Они и не заметили. А мне так любопытно наблюдать за людьми.

Влад прикуривает, одновременно разворачиваясь к заинтересовавшей меня паре:

– Ну что уж там такого может быть увлека…

Он резко замолкает, и его пальцы сжимают зажигалку с такой силой, что металл старенькой Zippo сминается.

Я следую за его взглядом, все еще не понимая причины волнения.

Влад произносит сквозь зубы:

– Что, черт подери, он тут делает? С НЕЙ?!

Девушка за дальним столиком смеется и откидывает волосы. Я вижу ее лицо.

Это Люба Быстрова.

Молодой человек, довольный, что ему удалось ее рассмешить, разводит руками, тоже смеется и откидывается на спинку стула. Его лицо оказывается в круге света.

Это Серхио.

Я смотрю на Влада. Он белее простыни, глаза его отливают красным. Он сжимает челюсти так сильно, что на скулах ходят желваки.

Должна признаться, что разделяю его… волнение.

– Хочешь подойти к ним? – Голос у меня какой-то маленький и жалкий.

– Нет. – Влад произносит это отрывисто и коротко переводит дыхание. – Нет. Я не хочу ее пугать. А с ним… С ним надо говорить не в такой… цивилизованной обстановке.

Мне остается только кивнуть.

Влад со стуком опускает на стол залпом осушенный бокал.

– Что-то мне расхотелось пить и веселиться. Пойдем?

Мы встаем, к немалому изумлению официанта, который настроился обслуживать нас всю долгую ночь. Влад оставляет на столе деньги и, не дожидаясь сдачи, на ходу натягивая куртку, выходит в морозную ночь.

Идти нам недалеко – всего-то через улицу и во двор.

Там, в темноте, Влад останавливается. Несколько секунд я смотрю на его напряженную спину, вытянутые по швам руки, судорожно сжатые кулаки. Он сдерживается – сдерживается неимоверным усилием воли.

А потом природа берет свое.

С каким-то диким, глухим рычанием он обрушивает свой гнев на первый попавшийся под руку предмет – качели на детской площадке.

Он вырывает тяжелую металлическую раму из земли и отшвыривает на дальний конец двора.

Влад стоит, отрешенно глядя на раскореженную конструкцию, и тяжело дышит. Его пальцы все еще конвульсивно сжаты.

Я никогда – никогда – не видела его в таком состоянии. Уже два года я живу с ним, обращенным, – но, оказывается, я никогда еще не видела Влада ВАМПИРОМ. Он всегда сдерживался рядом со мной. Он вообще всегда сдерживался.

Я не знала его, теперешнего. Его настоящего.

И мне не то чтобы страшно. Я просто полностью растеряна.

Впервые за двести с лишним лет своего земного существования я не знаю, что сказать, что делать и даже – что думать.