Читать книгу Большая Любовь. Женщина-Vamp: вампирская трилогия - Евгения Микулина - Страница 4

Перед тем как Влад вернулся с работы и попытался обмануть мои чуткие уши и проскользнуть тайком к холодильнику, чтобы выпить еще крови, я сидела за компьютером, читала разные сайты с биографией Шанель – освежала в памяти материал для статьи о том, как важна была эта женщина для формирования мужского сознания в ХХ веке, – и слушала Эдит Пиаф. Для любого, кто знал их обеих или хотя бы обладает частичкой воображения, читать о Шанель под пение Пиаф – самое естественное дело.

На самом деле читать мне особенно ничего не нужно – я, как уже было сказано, знала Шанель лично и могла бы этим бедным закопавшимся в архивах биографам такого рассказать… Скорее мне нужно было свериться с этими текстами, чтобы не рассказать лишнего – того, что не подтверждено источниками, того, что знать никто не может, а потому и писать нельзя, чтобы не превратиться, будучи на самом деле очевидцем прошлого, в подобие дешевого изобретателя сенсаций для желтой прессы. Но все эти тексты любой пишущий о моде человек знает практически наизусть, поэтому я была не слишком сосредоточена, и сознание мое праздно петляло туда-сюда. Пиаф пела, что «Не жалеет ни о чем». И я, по извечной вампирской – а может быть, просто женской? – привычке все принимать на свой счет, думала: могу ли я сказать так же? Подписаться, как выражаются в интернете, под каждым словом?

Не знаю. Сказать по правде, я не знаю ответа на этот вопрос. С одной стороны, я получила все, о чем только может мечтать женщина, смертная или бессмертная. Я люблю человека (все во мне противится необходимости называть его теперь существом!), которого считаю лучшим в мире и ценю больше всех. Я любима им. Больше того, я знаю, и знаю совершенно точно, что он никогда меня не покинет. Ничто не разлучит нас – ни болезнь, ни смерть, ни старость. Ничто нас не изменит – мы никогда не потеряем своей молодости и красоты. Как застывшие в янтаре доисторические мухи, мы надолго переживем нынешнюю эпоху – увидим, как изменится мир, увидим его закат и новую зарю. Но, в отличие от мух в янтаре, мы будем живыми. Вечно. И мы будем вместе.

Все это так – с одной стороны. Но все это… формально. Все это лишь схема, сценарный план, так сказать. Упрощенная концовка из сказки или дурной романтической книжки: «они жили долго и счастливо и никогда не умирали». Но ведь на самом деле все не так просто. Не так безмятежно. Банально, конечно, вспоминать расхожую максиму о том, что только сказки заканчиваются свадьбой, а вот о дальнейшей совсем не сказочной жизни говорить как-то не принято. Но ведь это правда.

После счастливого воссоединения влюбленных начинается повседневная жизнь. И если друг друга любят не нормальные люди, а бессмертные существа, их повседневная жизнь складывается несколько необычно. Помимо типовой проблемы – чем же заполнить мысли и время, когда все трудности преодолены и ничто не мешает быть вместе… Помимо этой проблемы, с которой сталкиваются все, есть еще кое-что. А именно – отсутствие перспективы.

Я понимаю, звучит парадоксально: у нас с Владом целая вечность впереди, а я думаю о том, что нам не к чему стремиться. Но я все равно права. Нормальные люди, начав жить вместе, сталкиваются тут же со множеством мелких трудностей, которые занимают их время и не дают им думать лишнего. У них всегда есть будущее, всегда есть что-то за горизонтом, чего стоит ждать. «Когда наступит зима, мы будем ходить на каток». «Когда наступит лето, мы поедем в отпуск». «Когда сантехник уйдет, мы наконец сможем спокойно поесть». «Когда дети уснут, мы сможем заняться любовью». Нормальные люди делают ремонт, копят деньги на машину, ожидают рождения детей и следят потом за их ростом. Они не замыкаются на самих себе – или друг на друге – как на единственной реальности. И у них не хватает обычно времени усомниться: так ли уж они достойны того, чтобы быть единственным смыслом чьего-то существования?

Я не знаю, почему думаю об этом. Дело не в том, что я сомневаюсь во Владе, в своих чувствах к нему, или он дает мне какие-то основания заподозрить, что он сомневается в своих чувствах ко мне. О нет, он так же предан мне и так же прекрасен, как… при жизни. Его присутствие, сам факт его бытия доставляет мне такую же безотчетную радость. И я знаю – вижу в его глазах, когда он смотрит на меня, что я – единственная настоящая ценность его жизни. Но я никуда не могу скрыться от мыслей – маленьких, робко скользящих все время по периферии сознания… Мыслей о том, как бы все сложилось, если бы у него был настоящий выбор. Выбор – влюбляться в меня или нет. Мне все кажется, что у меня выбора не было, потому что наши сверхъестественные натуры управляются какими-то странными законами, и за всем, что мы, вампиры, делаем, маячит одно слово – «неизбежность». И пусть Влад уверяет, что его судьба тоже решилась в ту секунду, когда мы встретились, я все равно всегда буду сомневаться. Он ведь был тогда человеком. У него был выбор. Но он им не воспользовался. Или я ему не дала?

Есть еще один выбор, который не был ему дан.

Выбор – умирать или нет. Это решение приняли за него. И я не могу роптать на то, что он жив. Но я не могу и не думать: счастлив ли ОН тем, что произошло? Он ведь не хотел этого – не на самом деле. Да, он просил обратить его, это верно. Но только ради того, чтобы быть со мной. Всего остального – скорости, силы и жажды крови, ее особенно, – он не просил. И не хотел. Именно поэтому я ему и отказывала – потому что знала: он не осознает всего, что связано с этим странным свойством, бессмертием. Не осознает великого тупика и великого одиночества тех, кто может жить вечно, но не очень знает, зачем… Влад хотел быть со мной, но вряд ли такой ценой. Он не стремился стать иным. И он уж точно не просил себе такой особенной судьбы, как та, что ему досталась.

Я восхищаюсь им на самом деле – восхищаюсь безмерно, больше, чем кем-либо в жизни. Мне всегда мерещилось за его мальчишеским обаянием невиданное мужество, всегда восхищало инстинктивное бесстрашие, с которым он воспринимал жизнь. Оно могло показаться глупостью, неспособностью осознать все нюансы ситуации, это его бесстрашие. Мол, мальчик слишком медленно соображает, чтобы испугаться. Но я видела другое. Мне всегда казалось: Влад как раз понимает все мгновенно и отбрасывает опасность как нечто несущественное. Я не случайно думала о нем однажды как о военных моей молодости – кавалергардах, чей век, как пелось в той простенькой песенке, «не долог». В самом деле, ведь безумцем или идиотом надо быть, чтобы верхом на лошади галопом нестись навстречу артиллерийскому огню. Но ведь они не были глупцами, эти юноши, усеявшие костьми поля военной Европы от Бородина до Ватерлоо. Они видели опасность – знали о ней. Они просто отметали ее. И чтобы сделать это один раз, в пылу схватки, достаточно азарта и задора. Но чтобы делать это снова и снова, видя, как гибнут твои товарищи… Для этого требуется мужество. Сила духа, которой, как мне казалось, к ХХ веку в мужчинах уже не осталось. И когда мне чудилось, что я замечаю отблеск этой гусарской отваги во Владе, я пыталась мысленно приструнить себя. Мол, во мне говорит любовь к нему – ослепление, из-за которого я простому смертному мальчику готова приписать все достоинства человечества.

Теперь я знаю, что ничего мне не мерещилось – оно было в нем на самом деле, это мужество. Под солнечной оболочкой – вихрастой головой, улыбчивым ртом, развинченной походкой и ленивой речью московского хипстера – скрывался мужчина, характер которого каким-то странным образом ставит его вне времен и эпох. Он сам не знает этого, никогда в жизни не сможет внятно объяснить, в чем дело. Но ему и не надо. Достаточно того, что он демонстрирует это тем, как живет. Тем, как с улыбкой и вполне убедительной на первый взгляд непринужденностью переносит постоянную… пытку.

Мне знакома жажда крови. Мне знаком голод. Мне знакомы внезапные вспышки темперамента, когда глаза твои застит красная пелена и ты хочешь только одного – убить. Но мне знакомо так же и чувство насыщения. Покоя. Мира. Я знаю средства, которыми их можно достичь. У меня ЕСТЬ эти средства, и они вполне невинны.

Если бы я была такой, как Влад… Я не знаю, смогла бы я жить. Я не знаю, как бы справлялась. Потому что все, что чувствую я – что чувствует любой из нас, – Влад чувствует десятикратно усиленным. Природа сотворила нас всех просто хищниками, а его – машиной смерти. Все его существо нацелено на уничтожение жизни – человеческой жизни. Его жажда – не просто жажда. Это жажда УБИВАТЬ. Живи он в прошлые эпохи – до развития медицины, до изобретения способа хранить донорскую кровь, – он стал бы легендой нашего племени. Самым беспощадным, самым неукротимым из нас. Это все есть в нем – к этому побуждает его физическая природа. И она же шепчет, постоянно шепчет ему, что это естественно. Правильно. Единственно верно – убивать. Потому что у него есть право – право сильного. Потому что ему этого хочется.

И однако он не убивает. Значит, никогда не дает себе воли. Никогда не становится самим собой… Никогда ничему не отдается целиком, со всей полнотой страсти. Потому что ему нужно держать себя в узде. Какая ирония, в самом деле: когда-то Влад страшно переживал, что мне приходится сдерживаться в его присутствии, чтобы не причинить ему вреда. Ну вот теперь наши роли поменялись. Я полностью открыта перед ним, ничего не прячу. Он… Он постоянно напряжен. Всегда есть какая-то часть его, которую ему нельзя отпустить.

Так что я не подозреваю, что он «не полностью со мной». Я знаю это. И мне, может быть, и легче было бы, если бы между нами стояла другая женщина или даже его обида на меня – обида за то, что сделала с ним моя любовь. Нет, все гораздо хуже. Он ни в чем не упрекает меня, он живет между своей жаждой и своей любовью ко мне, не задумываясь больше ни о чем. То, что стоит между нами – его усилия сохранить человечность. И боль, которую ему причиняют эти усилия. Невыносимая боль, и я ощущаю ее, как свою.

Вот поэтому я и не могу сказать, вслед за Пиаф, что «не жалею ни о чем». Я жалею. Жалею о боли, которую причинила своему возлюбленному тем, что пожелала быть с ним. Жалею о цене, заплаченной за банальное, обычное счастье – быть вместе.

Влад сидит сейчас на террасе нашей квартиры на Покровке, на террасе, с которой открывается такой прекрасный вид на ночную Москву. Оголенные деревья осенних бульваров, огни машин – золотые у одного потока, красные у противоположного. Он смотрит в высокое небо, на котором его глаза видят гораздо больше звезд, чем доступно взору человека. Он слышит звуки улицы, слышит голоса людей там, внизу. Он улыбается их шуткам, хмурится их заблуждениям и глупостям. Чувствует их запахи. И для какой-то части его эти впечатления – как для голодного человека проход между стеллажами продуктового магазина: вокруг столько всего соблазнительного, хочется бросить в корзину и то, и это… Но Влад ничего не делает. Он просто сидит там и курит. В последнее время он курит еще больше, чем раньше. Запах дыма забивает хотя бы немножко запах желанной добычи, на которую он не позволяет себе охотиться.

Он думает, что я сплю. Он оставил меня одну на кровати, после того как мы занялись любовью и я сделала вид, что уснула. Я притворилась специально. Ему нужно личное пространство и время побыть самим собой, не совершая дополнительных усилий, чтобы казаться спокойным и веселым. Ему нужно побыть одному, и я дала ему такую возможность. Мне вовсе не обидно, что ему требуется время от времени отгородиться – освободиться – даже от меня.

Мне не обидно. Мне страшно.

Потому что я знаю, что лежит перед ним на столике, рядом со стаканом рома, пачкой сигарет, зажигалкой и переполненной пепельницей. Это маленькая вещица, хрупкая и смертоносная. Стеклянный пузырек. Влад постоянно носит его в кармане и иногда опускает туда руку, чтобы поиграться с ним, погладить пальцами, покатать из стороны в сторону. Я не раз замечала, как он делает это, и однажды не выдержала – посмотрела, что же он сжимает в кулаке с таким непонятым, отрешенно-мечтательным выражением на лице.

Это ампула с хлоргексидином: распространенным, простым и дешевым антисептиком, который обладает одним неизвестным людям полезным побочным свойством. Он смертелен для вампиров. Одна инъекция этого невинного вещества, и наша вечная жизнь оканчивается – буквально за пару минут. Мы используем его для казней тех, кто провинился: нарушил законы нашей семьи или поставил под угрозу ее тайну.

И еще его, конечно, можно использовать самому. Если вечная жизнь покажется невыносимой.

Обнаруженное заставило меня похолодеть от ужаса, но, в сущности, не удивило. Я понимаю, что Владу хочется – что ему НУЖНО – иметь под рукой доказательство: все может прекратиться. Если станет совсем страшно, все это можно остановить. Мне больно думать о том, что заставляет его постоянно носить с собой смертельный яд и находить утешение в прикосновениях к сосуду с ним. Мне больно, но я понимаю.

И я благодарна судьбе за то, что, похоже, значу для своего возлюбленного все же больше, чем все остальное. Если он находит в себе силы жить, быть со мной и не вскрывает свою ампулу, значит, я очень важна. Возможно, это самонадеянно с моей стороны, думать, что между Владом и отчаянием стою только я со своей бессильной любовью. Но я, честно говоря, не вижу ничего другого, кроме нас. Меня и моей любви.

Да, я рада, что помогаю ему. И рада, что понимаю его. Но нет – я не могу, конечно, сказать, что ни о чем не жалею. Так что все, мадемуазель Пиаф, вы победили.

Я поворачиваюсь в кровати – тихонько, чтобы не привлекать его внимания и не вынуждать разговаривать со мной. Пусть еще посидит спокойно. У него был тяжелый день. Он столкнулся со своим прошлым. Столкнулся с женщиной, которая была ему дорога. И как бы упорно ни отрицал этого, он не мог не подумать о том, как сильно изменился, с тех пор как в последний раз видел ее.

Меня удивила его реакция на встречу с этой Любовью Быстровой. Я бы на его месте раздражилась и постаралась уйти в сторону. Он, наоборот, обрадовался – словно бы устремился к ней. Вместо того чтобы спрятаться от воспоминаний, он открылся им. Влад не хочет бежать – наоборот, хочет снова сделать прошлое частью своей жизни. Иначе как объяснить его желание пригласить Любу на работу? О, я не сомневаюсь, что она и правда прекрасный продюсер, как он и говорит. И хотя мне она никогда особенно не нравилась, я готова признать, что ошибалась, и дать ей шанс.

Мне только хотелось бы понять, зачем ему это. Чего он ждет от того, что женщина, которая, в отличие от него, так наглядно выбрала жизнь и живет ею так полнокровно, снова будет находиться где-то рядом? Надеется ли он почерпнуть из ее общества что-то, чего ему недостает – чего не могу дать ему я? Видит ли он в ней отражение себя, прошлого и безвозвратно потерянного? Воспринимает ли как ключ к своей человечности, способ удержаться в мире людей? Она, очевидно, все еще дорога ему – он благодарен ей за теплоту, которой она поделилась с ним в то время, когда я причиняла ему боль.

И чего мне стоит опасаться: того, что он расслабится рядом с ней и не удержит в руках свою натуру убийцы? Такая опасность есть. Но есть и другая.

Воспоминания о том добре, что она сделала ему, могут привлечь его… по-другому. В отличие от меня, она живая, а он теперь ценит жизнь, как все мы ценим навеки утраченное. И живые женщины, вызывающие смесь реального и сексуального голода, всегда будут для него неизъяснимо притягательны. В отличие от него и меня, у этой Любы есть будущее, и ее не ждет впереди бесконечная пустота. В ее глазах он не увидит ни сожалений, ни вины. В отличие от моих.

Так чего мне опасаться больше: того, что Влад убьет ее, или что полюбит?