Читать книгу Я лесбиянка: история жизни и любви. Том первый - Евгения Монастырская - Страница 10

Мужской член я впервые увидела в восемь лет. В этот день мы с подружкой шатались по пустынному школьному двору, ковыряя прутиками мерзлую осеннюю землю. За забором появилась фигура, укутанная в длинное черном пальто. Мужчина подошел почти вплотную к железной ограде и театральным жестом откинул полу пальто. Красная торчащая, чуть покачивающееся штуковина уставилась прямо на нас. Мужчина подергал штуковину и сдавленно пропищал:

– Девочки, красиво? Девочки, красиво?

Мы захихикали и убежали. Красивого ничего не было. Страшного тоже. Просто какая-то непропорционально огромная штука, торчащая из центра мужского тела. Мы дали друг другу клятву не рассказывать об этом случае. Нам казалось, с нами произошло что-то стыдное, некрасивое, и это обязательно нужно сохранить в тайне.

В девять лет я встретила педофила. 1980-ый. Год Олимпиады. Москву старательно вычищают. Проституток, криминальных элементов, бомжей вывозят подальше от столицы. Рекомендуют сбагрить детей: на дачу, в деревню к бабушке, поближе к коровам, парному молоку, в пионерский лагерь, наконец. Мне выпало в лагерь. Выкрашенные синей краской деревянные корпуса стояли рядом с медленно текущей Окой. Иногда нам позволяли плескаться у берега в лягушатнике, в мутной зеленой жиже. Я вдыхала запах хвои, смотрела на облака и улыбалась раскаленному лету.

Все прилипали к голубым экранам. По ту сторону происходило что-то невиданное; будто инопланетяне, наконец, спустились на землю. Заморские мускулистые парни и девушки – черные, белые, желтые резвились на ярких лужайках, кружили на беговых дорожках, кидали в неведомую даль ядра, копья и диски. Влажные от пота мышцы – черные, белые, желтые переливались под солнцем.

Ценились значки с заветными олимпийскими кольцами. Все хотели иметь их. Казалось, эти гипнотизирующие колечки дают пропуск в зачарованный мир, а их обладатели обретают силу, становясь причастными к олимпийскому волшебству.

Лето жарило и звенело. В длинной траве, которой порезаться можно до крови, резко проведя по ней пальцем, орали кузнечики. Подкрякивали лягушки, раздувая щеки-пузыри, щупая мягкими лапами влажный мох ложбин. Из столовой плыл одуряющий запах рассольника на обед. Кефир и печенье на полдник, яблоко прилагается. А если повезет, вручат оранжевый, как солнце апельсин с крошечной черной наклейкой – «Marok» Эти нерусские буквы шептали о заморских странах, пели о неизвестных морях. Иногда получали мы вафли, и я расщепляла хрупкие пластинки, выгрызая передними зубами сладкую липкую массу.

Цепляла значок октябренка, разглядывая кудрявую пухлощекую физиономию глазастого мальчика. Мечтала о кровавом галстуке. Глазастый мальчик глядел заботливо и строго, будто старший брат. И звал куда-то взглядом, но я все не могла понять – куда.

Я прикасалась лбом к пахучей сосновой коре, выковыривала застывшую янтарную слезу, лизала, чувствуя горьковатый привкус. И крылатые качели «те, что взлетают выше ели», действительно уносили к небесам.

Все мы были физкультурницы, мечтали вырасти и победить на следующих олимпийских играх. Завоевать медали для своей страны, и стоя на пьедестале, гордо так смотреть вдаль. И чтобы солнце освещало наши загоревшие, открытые, чуть влажные лица, и слава, золото и вспышки фотоаппаратов.

Группа девочек девяти – двенадцати лет, сформированная для начальных занятий по художественной гимнастике, топталась на поляне, возвышающейся над рекой. Я напрягала руки, ноги, я вертела головой. Мышцы пели и играли. Посматривала гордо на реку: она такая текущая, ленивая, темная. Я размахивала руками.

Слегка сутулый физрук, с помятым лицом пятидесятилетнего мужчины, важно прохаживался среди рядов разгоряченных девочек, заложив руки за спину. Переступает кряжистыми ногами в чуть отвисших на коленях спортивных штанах, ветер надувает его бардовую футболку. Он проходит мимо меня, я стараюсь, я поднимаю руки, я взмахиваю ногами; выполняю упражнения четко, бодро. Нужно сделать все хорошо. Чтобы заметили. Оценили. Чтобы вырасти и завоевать золото на следующих олимпийских играх. Солнце жарит, по ярком синему небу ползут крошечные облачка. Что-то звенит и играет, бьется внутри, вскипает, рвется наружу. Я переполнена энергией, я захлебываюсь энергией, от радости хочется кричать. Но не кричу, я нет. Это торжественное поднимание рук-ног, это сакральный момент под солнцем, это первое занятие по художественной гимнастике. Не кричу, я. Надуваю лишь щеки, фыркаю. Солнце смотрит сверху и одобрительно кивает. Трава мягко стелется под моими кедами. Бормочет внизу река. Все одобряют меня. Такую ловкую, ладную девочку. Хотела я Зоей Космодемьянской стать, когда вырасту. Но если не будет войны, (как жаль, но ладно, перетерплю!) если войны не будет, то хотя бы завоюю медали для своей страны. Это тоже… почти как подвиг.

Голова вспотела, волосы влажные липнут ко лбу, откидываю назад. У меня прическа «пажик», так подстригла меня мама перед отъездом в пионерлагерь. Топталась долго вокруг, лязгая опасными ножницами, маленькими изящными пальцами перебирая мои отросшие пряди. Я закрывала глаза в предвкушении: «пажик»! Я представляла: у пажика ведь обязательно есть маленькая острая шпага, пристегнутая к тонкому пояску и удивительный расшитый золотом камзол. Я пажик, я физкультурница, я будущая спортивная звезда!

Физрук проходит мимо напыщенной уточкой. Плотно прижал подбородок к груди. У него влажные губы. Руки все также держит за спиной, выпуклый живот ходит под футболкой.

Он останавливается напротив. Я вскидываю руки к солнцу, я поднимаю ноги, выполняю упражнения. Нужно показать, на что я способна. Глаза физрука такие же влажные, как и его губы.

Доносится глухой стук алюминиевых чанов с кашей, едва уловимый запах котлет ползет над поляной. Все окна-двери в кухонном корпусе открыты. Там готовят для нас ужин полнорукие распаренные женщины и черные мухи падают в янтарную трясину киселя. Нас выкармливают и холят, чтобы добыли мы золото для своей страны. Река лениво вздыхает. Влажная улыбка физрука приближается, внимательные желтоватые глаза помаргивают, смотрят с интересом.

Не так, говорит он, не так, а вот этак, руку сюда, а ногу лучше так поставить. Вытянуть здесь, а здесь подобрать, – он кивает, влажные губы шлепают. Растяжка вроде хорошая, – он опять кивает. А как у тебя с гибкостью, давай проверим твою гибкость – он улыбается.

Берет меня за спину. Опускает медленно, и вот мои пальцы касаются теплой травы, я встаю на мостик. Мир перевернулся, колышется. Физрук расставляет мои ноги пошире и надавливает на них. Нужна хорошая опора – говорит он. Его ладони скользят по внутренней стороне моих бедер. Он поднимает, меня с мостика, а теперь – ласточка. И опять трогает мои ноги, плотно прижимая широкую ладонь к моей коже.

Мне девять лет, я стою в ласточке, раскинув руки, повернув голову в сторону реки. Зеленая гладь пошла рябью, видны большие расходящиеся по воде круги. Видно, крупная грузная рыба поднялась на поверхность с илистого темного дна и снова скрылась в глубине.

Руки физрука теперь не поддерживают меня, его пальцы как-то странно перебирают по голой коже ног, будто массируя. Голос его срывается на шепот и хрип и дышит он теперь иначе, прерывисто, шумно втягивая воздух носом. Мне немного странно, но, должно быть так надо, – думаю я. Такая тренировка.

Ты очень талантливая – говорит он и смотрит куда-то мимо, пожевывая влажные губы. Хочешь, я позанимаюсь с тобой дополнительно, и мы посмотрим фотографии гимнасток, – говорит он. Я киваю, я улыбаюсь. «Сейчас закончится тренировка, – говорит он и обозревает зеленое поле. (На траве поднимают руки, ноги десяток девочек), – и мы пойдем на склад спортивного инвентаря», – он фыркает.

Река стала совсем темной, солнце катится к закату. Девочки расходятся, тренировка окончена.

Он берет меня за руку. Мясистая горячая ладонь сжимает мои пальцы.

– Ты станешь олимпийской чемпионкой, – говорит он.

Я сижу за письменным столом в феврале 2020-го, пишу эти строки. За окном двадцатиградусный градусный мороз, пандемия, COVID-19. Хочу защитить ту девочку, которая уходит с зеленого поля держа за руку человека в бардовой футболке. Окликнуть ее хочу.

– Беги оттуда! – кричу в экран ноута и стучу кулаком по черному письменному столу.

Девочка на мгновенье замирает, оборачивается. Ей кажется, она что-то слышит. Она смотрит в сторону темной реки. Я та рыба, что всплыла из глубин и била хвостом по воде. Девочка смотрит в сторону реки. Но человек в бардовой в футболке крепко держит ее за руку и увлекает за собой.

Полутемный сарай с огромным теннисным столом в середине, на дощатых стенах висят скакалки, обручи, в углу навалены сдувшиеся мячи. Чуть плесенью пахнет и почему-то ванилью. Я вижу крошечные точки черной щетины на бугристом лице физрука. Собирается складками его лоб, глаза усохли до узких щелок с острыми тычинками зрачков, толстые пальцы неуклюже перебирают пластинки черно-белых фотографий. Там гибкие гимнастки, с обручем, с лентой, волосы стянуты в тугой пучок, они смотрят куда-то вдаль, тоскливо, недоуменно, пряча боль за кровавой улыбкой. Смотрят, как я недавно я глядела в сторону реки. Может тоже окликнули их?

Видишь, видишь, – он дышит тяжело, раскладывает своих гимнасток на поцарапанный теннисный стол, – и ты так сможешь, да. Он дышит. Он садится плотнее ко мне, прилипает почти и, кажется, жар его тела обуглит меня. Отодвигаюсь. В Москве я определю тебя в секцию – говорит он. Картинки закончились, мне уже нечего рассматривать, не понимаю, зачем мы так долго здесь. Тут нет места, чтобы разучивать упражнения.

Всю жизнь я думаю: почему не вырвалась, не убежала? Не закричала почему? Была шокирована, испуганна, превратилась в пассивную жертву.

Хочу спать – говорила я и делала вид, что засыпаю, делала вид, что не понимаю, не вижу, что происходит. В голове пульсировало, лицо горело. Поспи – говорил он. Я обвисла медузой, безвольной куклой, впавшей в оцепенение. Если сделаю вид, что сплю, то все будет не взаправду. Я закрываю глаза. За стеной сарая прощебетала стайка пионеров.

Это длилось вечно, так мне казалось тогда. Когда вышли из сарая, сумерки окутали лагерь. Он опять крепко держал меня за руку. «Мы же, друзья? – говорил он. Ты же никому не расскажешь? Мы друзья», – повторял он и кивал щетинистым подбородком. Гравий дорожек хрустел под подошвами моих кед. Он привел меня в мой корпус. «А мы уже обыскались!» – всплеснула руками пухлощекая вожатая и посмотрела на меня странно, долго. «Она знает» – подумала я. «Мы занимались», – сказал физрук. Еще раз сжал мою руку и ушел.

Я шла по коридору, тело было чужим, кожа была чужой, неуютно, стыдно в теле, плохо в себе. Хотелось снять кожу, вытряхнуть ее и пойти отстирывать в огромной гулкой чугунной раковине, пеня ядреным хозяйственным мылом. Вновь и вновь пеня и отстирывая, пеня и отстирывая.

Я шла по коридору, казалось, все смотрят на меня странно, их лица заострились, превратились в мордочки, глазки сузились, они затаили дыхание, наблюдали, вынюхивали. Изучали, пытаясь понять и увидеть. Разглядеть хотели что-то в моих спутанных волосах, в ускользающих глазах. И пажика не было, не было больше! С острой шпагой, в расшитом камзоле, он пал где-то в боях, раздавлен копытами. Черная земля забила его разверстый рот. Была лишь я теперь, незнакомая, неуютная, с чужой кожей и отныне будто вечно голая, с намертво пришпиленным чувством стыда. От кожи не отодрать стыд. Он всегда со мной.

Я шла по коридору к своей палате, шарахаясь от их глаз. Дощатый пол, выкрашенный темно-коричневой краской, гулкие шаги. Одна девушка из старшего отряда сказала: в прошлом году я тоже занималась у физрука. Она смотрела на меня остренько и глаза ее расширились, будто пьяные стали глаза. Мне казалось, она все знает, и с ней произошло тоже самое. Так заведено, думала я, так устроен мир. Все знают и все молчат. Я шла по коридору, я делала вид, что все хорошо. Щупальце ползало по мне, я делала вид.

3 августа в день закрытия олимпиады почти весь лагерь прилип к телевизору, стоявшему в просторном холе. Толпились дети, вожатые, поварихи, рабочие лагеря. Стульев на всех не хватало, многие сидели на полу. Я делила табуретку с вертлявым незнакомым мальчиком.

Олимпийского Мишку, увенчанного разноцветными шарами, плавно выкатили на поле. Он улыбался и смотрел недоуменно, будто сам не верил, что скоро ему придется покинуть огромный стадион и праздник спорта закончился. Он мягко махал трибунам лапками. Люди махали в ответ. Его двойник на огромном панно пустил слезу. Зрители заплакали. Зазвучала песня.

Мишка вдруг оторвался от земли и, увлекаемый шарами, медленно полетел в черное холодное небо. В холе начали всхлипывать. Плакали девочки, плакали мальчики и распаренные поварихи утирали глаза несвежими фартуками. Плакали мускулистые вожатые, сцепив челюсти. Мишка, Мишка! – в груди саднило и дергалось. В какой сказочный лес возвращается ты? Увидимся вновь?

Я обернулась в зал и встретилась взглядом с физруком. Он кивнул мне и, кажется, собирался помахать рукой. Я вернула взгляд в телевизор. Мишка исчез в темном небе.

«Тает быстрое время чудес…» Время моего детства истаяло в затхлом сарае, набитом спортивным инвентарем. Я, наконец, заплакала. О Мишке, о себе, о том, что ушло. До свидания мечты. Не стать мне олимпийской чемпионкой.

Много лет спустя я узнала, что, улетев со стадиона, Мишка приземлился через несколько часов на Воробьевых Горах. Его увезли на склад Олимпийского комитета. Резиновое тельце изгрызли крысы и подточило неумолимое время. Он тихо безмолвно истлел. Вспоминал притихшие трибуны, тысячи взмокших от слез глаз и свой восхитительный, недолгий полет.

Я долго думала о педофиле. Думала в подростковом возрасте, смотря на Автозаводскую улицу с высоты десятого этажа. Внизу визжали троллейбусы, пыхтели автомобили и маленькие люди в серых пальто и шубах из замученных лис текли непрерывной струйкой среди сугробов. Я щерилась, я постукивала ногтем по ледяному замороженному окну. Кусала губы и думала, думала. Он изнасиловал мое детство. Отнял что-то живое и теплое. Будто щенка любимого отнял, свернул ему шею и выбросил в мусорный бак. Щенка. В вонючий бак.

Я строила планы: вот узнаю его адрес, вот прихожу к нему домой. Вдавливаю большим пальцем в дверной замок. Истеричный перезвон. Сердце прыгает, спина становится влажной. Он открывает, лыбиться. И я невинным голоском, чуть голову наклонив: за макулатурой, есть ли? Он мелко кивает, отступает в смрадное нутро темного коридора. Он живет один.

Я хочу убить его. Избить его. Вот он поверженный и смятый, с желтоватым оголившимся животом, поросшим редкими черными волосами, в желтоватой заляпанной жиром майке, валяется на потертом линолеуме своей кухни. Линолеум тараканьего цвета, как и его мокрые, крохотные глазки. Он помаргивает, он шипит. Острые плечи трясутся, пальцы нелепо пляшут в воздухе, он что-то лопочет, захлебываясь кровью. Десны, губы, нос разбиты. Это я била его долго и беспощадно. Ногами, одетыми в тяжелые ботинки. И с каждым ударом повторяла: «Зачем? Зачем? Зачем?» Зачем ты отвел в свою коморку девятилетнюю девочку, которая поверила тебе?

Он не дает ответа. Жизнь не дает ответа. Никто не дает ответа.

Так думала я, так сладко мечтала, постукивая ногтем по окну, краем уха ловя приглушенные звуки коммунальной квартиры. Звякала посуда на кухне, в уборной спустили воду, кто-то рыгнул басовито, медленно плыл по квартире сладковатый дух пережаренной камбалы. Шла обычная московская жизнь. Я стояла у окна. Я ненавидела. Я хотела убить.