Читать книгу Я лесбиянка: история жизни и любви. Том первый - Евгения Монастырская - Страница 6

Несколько лет пролетело в невнятном сне. Общались мы уже не так часто, временами ссорились, не звоня друг другу неделями. Я стала вспыльчивой, злилась непонятно на что. Все хотела собраться с силами и поговорить с ней. Но о чем? О своей невозможной любви? Все надеялась, что она сама придет, снова поцелует мягко, влажно, а потом еще и еще. И вот мы уже в кровати и пружины старого дивана впиваются мне в лопатки, а она ложиться на меня сверху и вытягивается во весь рост.

Мама жила у отчима, приезжая ко мне раз в неделю. Я, конечно, скрывала, молчала. Бросила МГУ, куда с трудом поступила на истфак, благодаря выматывающим занятиям с репетиторами. Мама расстроилась. Аня, между тем, успешно училась во втором меде на медицинского кибернетика.

Как-то раз поссорились крепко и уже шла четвертая неделя молчания. Я окопалась в своем ощетинившемся мирке, редко выходила на улицу. Вяло передвигалась по квартире, жмурясь от яркого света. Затягивала окно тяжелыми шторами.

Этот майский день был по-летнему теплый. Во всю цвела старая кряжистая яблоня. Каждую весну я боялась, что она не проснется после зимы, не расцветет. Каждую весну говорила ей: «Здравствуй!». И тянулась из окна второго этажа, и гладила пальцами ожившие ветви.

Села на подоконник. «Привет, яблоня!» Долго дымила, прикуривая одну за другой. Изучала бугристый ствол. Шмели и пчелы жужжали над яблоневым цветом. Курила и курила, будто надеясь прожечь тлеющим кончиком сигареты дыру в пространстве. Аромат бледно-розовых цветков смешивался с запахом сигарет. Сгустились сумерки, потемнели молодые листья. Я все сидела, прислушиваясь к голосам многоквартирного дома, к пению птиц и дальнему лаю ошалевших от весеннего ветра собак.

Протарахтел зеленый дисковый телефон. Спрыгнула с подоконника.

Она похихикивала в трубку, она была нетрезва. Сердце дернулось и ударило в голову.

– Мы недалеко, пару остановок на метро, можно зайти? – она говорила и похихикивала.

– Кто?.. Ты с кем?

– С Юрой, его зовут Юра.

– Юра?

– Да, парень, познакомились неделю назад.

Я посмотрела в распахнутое окно на тающие в сумраке цветы яблони. По листьям забарабанил дождь.

– Нам некуда идти… – она обиженно потянула это последнее «идти-и».

Я молчала.

– Мы ненадолго.

– И… зачем?

– Нам некуда идти, – упрямо повторила она, и я представила лицо обиженного ребенка.

– Приходите.

Очень медленно положила трубку на рычаг. Минут пять сидела, чуть покачиваясь. Парень, парень. Парень! Я покачивалась. И зачем согласилась впустить? Хочу посмотреть на ее парня?

Вдруг сорвавшись с места, принялась рассовывать разбросанные вещи, пихала их комками в полки шкафа, уминая грубо. На кухне высились горы немытой посуды, увенчанные каемкой зеленоватой пахучей плесени. Хрустящие обертки от конфет растерзанными бабочками усеяли пол. Трусы в углу, трусы на спинке стула, трусы на письменном столе. Ее рядом не было, поэтому убираться не стоило, да. Но теперь она, нетрезвая, держащая за руку какого-то парня, шла петляющей походкой, направляясь прямо в мое логово.

Гору тарелок я разделила на две стопки, сунула в два пакета и задвинула под кухонный стол. Пусть так. Скинула домашние штаны, надела джинсы и парадную красную рубашку в клетку. Чесанула пару раз щеткой всклокоченную шевелюру. За окном разлилась ночь, и ветви яблони выступали из темноты бугристыми щупальцами.

Мелодично пропел звонок. Медленно двинулась к двери. Осторожно ступала по паркету, все казалось, он треснет, будто тонкий лед. Представила, как проваливаюсь в темное-ледяное-жуткое.

Она улыбалась и опять похихикивала, глаза щурила пьяные. На волосах блестели капельки дождя. Тряхнула медной копной, разлетелись брызги. Рядом стоял высокий парень с длинными сильными руками. Его можно было назвать симпатичным, он приобнял ее за талию, лыбился.

Я помялась в коридоре, переступая с ноги на ногу.

– Проходите, – промямлила, отступая в комнату.

Пятилась, осторожно. Подумала о валидоле, кинуть бы под язык. Я начинала задыхаться. Вспомнила: нет в аптечке. Они молодые, горячие, у них притяжение, все им ясно и понятно между собой. И я молодая горячая, но выкинули меня из игры. Я топталась на обочине, хватала ртом воздух, не в силах разозлиться, закричать. Мне показалось, я отброшена на много лет назад; стою на площадке детского сада, топчу валеночками в галошах сизый мартовский снег. Со мной не хотят играть. Стою у железной ограды.

– Нам некуда было пойти, – парень пожевал большими красивыми губами и носом подшмыгнул.

Я кивнула. Хотелось кричать. Под тапком зашуршала убитая бабочка – конфетная обертка.

Парень вошел в комнату, заполнил собой пространство. Большие уверенные руки, столбы-ноги в голубых джинсах, крепко сидящая крупная голова. Красивое животное. Он головой поворачивал как-то по лошадиному, оглядывая мою комнату, и ресницами длинными вяло шевелил. Его было слишком много.

– Чай хотите? – я вспомнила, что у меня нет сахара.

Они кивнули.

Он трогал большими губами горячий край чашки, чуть собирая их алыми складочками. Причмокивал и блаженно глаза прикрывал, будто пил не пустой обжигающий дешевый чай, а изысканный напиток комнатной температуры.

У них закончилось спиртное, они выпили бутылку портвейна по дороге ко мне, под дождем.

– Три семерки, – сказал парень, причмокнув губами и улыбнулся.

– Отвратная сладкая дрянь, – подхватила Аня с видом эксперта и опять хихикнула.

– Дрянь, – кивнула я.

И снова посмотрела, как мужские губы касаются краев чашки. Этими губами он трогал ее губы, аккуратные, маленькие. Засасывал, причмокивал, языком в рот проникал. Прихватывал нижнюю губу и чуть кусал, а потом, возможно, языком проводил по ее верхним деснам. Так делала Аня со мной тогда, в том углу. Я с ума сошла, когда она языком по верхним деснам… У меня закружилась голова.

– Я в душ, – Аня встала.

Он проводил ее влажным взглядом, опять присосался к чашке. Лицо его распарилось, щеки порозовели, на носу выступили бусины пота. Я не знала, куда деть себя, почему-то стали неуместными мои руки, хотелось спрятать их. Смотрела в чашку, в темную чайную глубину, занырнуть бы туда, спрятаться. Представила, как сижу на самом донышке, маленькая, неприметная, колени к груди подтянула, обхватила руками. У меня жабры вдруг выросли, я фильтрую теплую чайную воду, рассеянно трогая пальцами мягкие пластинки чаинок. Аня заходит такая в комнату, а меня нет. Ага. «Где, Женя?» – спрашивает. Парень недоуменно оглядывается, он даже не заметил, как я исчезла. Аня на кухню – нет меня. В шкаф заглянула – и там нет. Они стоят растерянно посередине комнаты, руками разводят. Из открытого окна тянет влажной прохладой майская ночь. Дождь кончился. Где-то далеко поют соловьи и шины машин шуршат по мокрому асфальту, будто по наждаку. А я сижу на дне чашки, фильтрую.

Встряхнула головой. Он оставил в покое свою чашку, поставил ее с глухим стуком на деревянный столик и подсел ближе ко мне, переместившись на диване. Вдруг приобнял неловко за плечи.

– Ты такая красивая.

Я фыркнула. Его пальцы потянулись к верхней пуговице моей рубашки, он заколупался с ней, задергал. Крепкая пуговица мужской рубашки не поддалась, не раскрылась тугая петля. Сделано добротно, да. Это в женских блузах крошечные перламутровые пуговки готовы легко выскользнуть из петелек, едва к ним прикоснуться жадные мужские пальцы. Я отодвинулась резко, насупилась и смотрела уже исподлобья. Стало стыдно за него, за себя, за нас троих.

– Ну, чего ты? – сказал он.

Чего я? Чего я? Жаром обдало тело, будто меня засунули в духовку. И сижу я там, хватаю ртом раскаленный воздух, дым, гарь и кричать невозможно. Снова посмотрела на его губы, отодвинулась еще дальше. Спина взмокла. Сейчас он казался огромным троллем, непонятно как забредшим в мою квартиру, в мой тайный охраняемый мир. И обои пошли мурашками от ужаса, и перестукивались смущенно расшатанные доски паркета, дрожало давно не мытое оконное стекло. Даже старая яблоня, заглянув в комнату, отпрянула, закрылась ветвями. Из окна повеяло не живительной влагой – могильным холодом дохнуло.

Тролль, тролль! – дрожало внутри. Топчет мою любовь косматыми лапищами, залезает языком в ее рот. Она ведь только со мной целовалась до того, как встретила в лесу это чудище.

Он перебирал клешнями, шкрябал растеряно по голубой ткани своих джинсов.

– Ну, чего? – повторил.

Че-го? Че-го? Знает ли он, что это моя любовь сидит сейчас в ванне, омывая свое прекрасное тело теплыми струями воды? Он знает это? Знает, ли? Сказала она ему? Скорее всего, нет. Но потянув воздух своим огромным троллечьим носом, уловил он аромат лесбийской любви, растворенный в воздухе моей квартиры. Она проводила языком по моим деснам. Она проводила…

– Женя! – слышу свое имя сквозь шум воды.

Встаю тяжелая, горло перекручено, завязано в тугой узел.

– Потри мне спинку, – говорит она, когда я появляюсь в дверях ванной.

Намыливаю мочалку, тру ее спину, брызги летят на рубашку.

– Посильнее, – говорит она.

Я вижу ее маленькую мелькающую грудь, покрытую пеной. Хочу обнять ее со спины, скользнуть ладонями по груди и безымянными пальцами нащупать розовый торчащий сосок. Хочу губами к соску прильнуть, и глазами и щекой потереться.

Второй раз намыливаю ей спину. Она пофыркивает, я наблюдаю, как ходят под кожей позвонки. Языком провести бы по ним, но запрещаю себе.

Сегодня народился иной мир, колючий, неприветливый, нет в нем места для меня. От любви нашей остался лишь запах в комнате, который учуял лесной тролль. Незнакомо здесь все и странно, не узнаю свою ванну, не узнаю квартиру, реальность свою не узнаю. Чужое, чужое, опасное. Бежать, спрятаться, забыть. Пульсирует в голове.

– Дай полотенце пожалуйста, – переливчатый ее голос.

Отдаю ей мочалку, плетусь в комнату. Из верхней полки выуживаю темно-зеленое полотенце. Это цвет травы середины лета, когда вошла она в силу, налилась соком.

Она выходит из ванной, энергично вытирая волосы полотенцем, наклоняет голову в разные стороны. Тролль развалился на диване. Чая больше никто не хочет. Тролль обнимает ее. Огромные лапищи ползают по ее спине. Иду на кухню. Путь до кухни долог и сложен, ноги будто вязнут в паркетинах. Хватаюсь за сигарету, сладкая затяжка, сизые клубы дыма. Хочу раствориться вместе с дымом, исчезнуть.

Сажусь на прохладный линолеум, рассматриваю его истертый рисунок: скучные желтоватые ромбы. В комнате завозились, старый диван заворчал под весом тел. Прикуриваю от первой вторую. Услышала стон, еще один.

Диван вздыхает, дрожит. Слышу, как тролль совершает фрикции. Быстрый темп – медленный, быстрый – медленный.

Прикуриваю от второй третью. Каждый ее стон отзывается внизу живота острым приливом. Согнулась пополам. Ненавижу ее, безумно хочу ее. Задыхаюсь от желания и сигаретного дыма.

– Вот так, еще раз пожалуйста, – слышу ее сдавленный голос.

Он активно трахает ее. Она опять стонет. Он проник туда, куда мы не решились дойти.

Мне восемнадцать. Я сижу на полу кухни и слушаю, как парень в моей комнате трахает мою любимую. Прикуриваю от третьей четвертую.

Рядом поставила кружку водопроводной воды. Сушняк во рту, язык стал чужим, неповоротливым, прилип к небу. Прихлебываю мелкими глотками хлористую, курю. Курю и прихлебываю. На улице орут майские птицы. Они зовут друг друга, они трахаются, пернатые, крыльями прихлопывая.

На диване затихают ненадолго, опять возятся. Наверное, он целует ее между ног. Я никогда не была там, я так хочу туда, языком тронуть клитор и губами его обхватить. Я не была там, но я знаю, как это должно быть. Влажно, сладко, горячо. Это у меня в крови, это знание глубокое, неистребимое.

За окном светает. Окурки выпрыгивают из пепельницы. Моя глотка сама как пепельница, как наждачная бумага. Сдираю обертку с новой пачки. Слышу мужские низкие стоны. Она вскрикивает.

Очень медленно встаю, руки-ноги затекли, колют иголочки. Подхожу к приоткрытому окну. Город просыпается. Запоздалая звезда, зависшая над крышей соседнего дома, медленно тает. Втер осторожно трогает листву яблони и срывает пару розоватых лепестков. Медленно кружась, они опускаются на еще не просохшую после дождя землю. Ветер трогает мое лицо. Запах влажной земли, повизгивание сонных машин, активная ебля в моей квартире.

Прохожу в ванную и ставлю тазик под кран. Задумчиво наблюдаю, как холодная вода наполняет емкость. Рыжий пластмассовый тазик, я улыбаюсь ему. Вода в нем кажется веселой, оранжевой. Беру тазик, иду осторожно, чтобы не расплескать воду.

В комнату вполз робкий утренний свет, тьма еще клубиться в углах, нехотя отступая. На диване под одеялом возятся тела, шипят и причмокивают. Тела не видят меня. Почти вплотную подхожу к дивану, вытягиваю руки, выливаю таз воды на шевелящуюся массу. Кто-то взвыл, завизжал, темное косматое дернулось в сторону. Я отступила в кухню, опять села на пол. В пачке осталась одинокая сигарета, глажу ее тонкую бумагу, нюхаю, прежде чем раскурить. Топот по паркету, шум унитаза, невнятный диалог. Хлопнула входная дверь.

Подхожу к дивану, долго изучаю мокрое месиво из простыни и одеяла. Пахнет чем-то непривычным, должно быть, спермой. Покачиваюсь. Будто к могиле подошла и нужно бросить ком земли, туда, вниз, в сырое, темное. И зарыть.