Читать книгу Я лесбиянка: история жизни и любви. Том первый - Евгения Монастырская - Страница 8

Мужчины всегда представлялись мне слишком далекими, будто отлетевшими на другие планеты. Их головы маячили где-то в недоступной для меня области. Они редко наклонялись, чтобы погладить по голове или сказать пару слов.

Радостным исключением являлся мой отец. Переболев в детстве полиомиелитом, он так и не вырос в статного красавца, и, достигнув 160 см, напоминал, скорее, гнома; голова его утонула в широких плечах. Он клевал огромным носом и наклонялся ко мне, щуря добрые сонные глаза.

Женщин вокруг всегда было слишком много. В детском саду они возвышались надо мной грозными нянечками в замызганных белых халатах, в школе хищно нависали саблезубыми директиссами. С потухшими глазами и измученным ртом, замазанным красным, они тащили трупики мокрых кур; скрюченные желтые лапки торчали между звенящими бутылками с пятнадцатикопеечным кефиром. От женщин остро пахло кухней и бедой. Жрицы чанов и кастрюль, повелительницы кухонного огня, укротительницы пьяных мужей и горячего пара – такими они запомнились мне, выросшей на просторах коммунальной кухни, засиженной ленивыми рыжими тараканами.

Счастливым исключением опять же была моя мать; хрупкая, маленькая, почти бесплотная фея, парящая над землей. Она укрылась в особенный мир, где звучали концерты Вивальди, фуги Баха и выла неистовая скрипка Паганини. Она спряталась между сладко пахнущих альбомов по искусству и книжек с английскими идиомами. Она правила волшебной страной, в которую допускалась лишь я одна. Вместе мы листали и нюхали толстые книги, слушали пластинки со сказками Киплинга и похождениями барона Мюнхгаузена. А перед сном она читала мне, переводя с английского, «Алису в стране чудес». Я засыпала, подложив под щечку ее маленькую теплую руку. Уже тогда поняла: из душной реальности можно свалить. Главное, найти подходящую лазейку.

Отца и мать я считала не вполне мужчиной и женщиной, скорее – полумифическими существами. Себя же представляла их таинственным детенышем. Остальные мужчины и женщины мне не нравились. Их жизни казались неуютными и печальными. Я не хотела быть ни мальчиком, ни девочкой. Не желала вырасти ни в мужчину, ни в женщину. Была сама по себе и уже в раннем детстве поняла: не впишусь во взрослый мир.

Кукол не терпела, играла в солдатики и машинки и без конца прижимала к груди мягкие игрушки с грустными стеклянными глазами. Как-то на день рождения выпросила красный меч и щит и в экстазе носилась по комнате, потроша воображаемых врагов. Моими кумирами были Илья Муромец и Добрыня Никитич, сошедшие со страниц украшенной теснением книги с русскими былинами. Я мечтала встретить своего Змея Горыныча и сразиться с ним.

В десять лет меня отправили в пионерский лагерь на зимние каникулы. Поселили в уютных небольших комнатках с четырьмя кроватями, – невиданная роскошь по том временам. Обычно корпуса пионерских лагерей напоминали бараки. В огромных комнатах стояло по десять железных, отвратительно скрипящих коек. К изголовьям жались изуродованные бранными словами, обшарпанные тумбочки.

Здесь же был уют и тепло. Даже пахло по-домашнему, не то сырниками, не то шерстяными лежалыми вещами.

Вошла в комнату первой, выбрала место у окна. Села осторожно, слегка покачалась на пружинах, они пропели тоненько, еле слышно. С удовольствием огладила деревянную спинку в изголовье. Гладкая поверхность, покрытая светлым лаком, понравилась, приятно скользили по ней пальцы.

А потом вошла она. Челка лезла ей в глаза, и девочка энергично трясла головой. Посмотрела на меня, чуть улыбнувшись кончиками губ. С размаху кинула вещи на соседнюю кровать. Я хлопала глазами, силясь произнести «привет», но проглотила слово, выдав отвратно хрюкающий звук.

Все в ней было ладно: и опрятная одежда, и смешные ямочки на щеках. И какой-то совсем новый для меня сладковато-пряничный запах, исходивший то ли от польского, редкого по тем временам, синего джемпера, то ли от каштановых растрепанных волос. Нездешняя, яркая, воздушная. Грезилось мне, будто пришла она из другой жизни. И там, в этом неведомом мире, она выступает как девочка-рыцарь, скачет на быстроногом коне в серых яблоках и рубает врагов огромным мечом.

А позже думала так: у нее – великолепной и безупречной, должно быть, невероятно много друзей. И все восхищаются, и все ищут с ней дружбы. Этой девочке неведомо одиночество, незнаком стыд. И чувство бессилия неведомо, когда стоишь у классной доски и со всех сторон несутся смешки, издевки и даже комочки бумаги, смоченные слюной. Потому что тебя считают странной. Не такой. И, конечно, конечно, мы не можем быть вместе, ибо – из разных миров. Она – Королева. Я – Изгой. Так думала я вечерами, кутаясь в тонкое одеяльце, украдкой наблюдая, как девочка-рыцарь вешает свою волшебную одежду-кольчугу на спинку стула.

Как-то заснуть не могла. За окнами выл озверевший северный ветер, сыпал пригоршни снежной крупы в дрожащие стекла. Стонали огромные вязы, и какая-то железка, возможно часть оторвавшейся и повисшей трубы, громыхала и билась о стену. Я ерзала в кровати, натягивая на себя уже второе хлипкое одеяльце мышиного цвета. Все равно мерзли ноги, то ли от страха, то ли от холода. Повернулась к кровати соседки. Глаза Кати сверкнули в темноте.

– Не спишь? – спросила она тихо.

– Не могу.

Я начала говорить, меня унесло. Так долго ждала ту, с которой можно себя отпустить. Говорили долго, откровенно, перебивая друг друга горячим шепотом.

Этой ночью, вцепившись в краешек подушки, я вывалила на собеседницу почти все. Про отчима-шизофреника, непризнанного, нищего художника. Иногда он бил маму, вымещая злость, неустроенность. Про то, что хочу стать зоологом. Да! Изучать китов и дельфинов. Представляешь? Ага, плыть на научном судне, а впереди закат и стая касаток. Я пьянела от своего горячего шепота и говорила, говорила, не в силах остановиться. И хотелось встряхнуть Катю, прилипшую щекой к подушке. Представляешь?! Море, волны, свобода! А я морское существо, знаешь? Да, скорее всего, дельфин. Я выдала свой секрет. И когда-нибудь уплыву из мира людей к морским сестрам и братьям.

Она слушала, ее глаза озерками переливались в темноте, она кивала, задавала вопросы и говорила о себе.

Лишь одного не сказала я – не могла признаться, – что в школе со мной не дружат. Есть лишь одна подружка из параллельного класса. А все остальные просто не понимают, что я такое. А я не могу объяснить. Я не могу объяснить. Сама не понимаю, кто я.

Утром застилала кровать и руки мои дрожали. Долго старательно расправляла непослушные складочки на желтоватой простыне с синяком казенного штампа в углу. Делала вид, будто очень занята, избегая смотреть в ее сторону. И наконец обернулась, застыла, настороженно глянув на Катю. Сейчас она, как и те, другие, отвернется от меня. Поднимет на смех. Все пойдет по годами отработанному сценарию. У них всегда так.

Но случилось иначе. После этой ночи мы стали неразлучны. Вместе сидели, высунув язык, над дощечками в кружке выжигания. И я наблюдала, как она старательно выводит Удава из мультфильма «33 попугая». Сама корпела над Мамонтенком, он получался забавный, грустный и глядел круглыми глазками призывно, вопрошающе. Его ждало долгое опасное путешествие в поисках мамы.

Только однажды мы разлучились. Вожатые повели группу в лыжный поход. Снега в ту зиму навалило много. Я шла в цепочке, уставившись в Катину желтую шапку, усыпанную красным мелким горохом. Спереди, сзади раздавалось шумное дыхание, над группой поднялось облако пара. А потом вожатый, идущий впереди, начал убыстрять темп. Нетренированная, я стала отставать, запыхалась, уступила лыжную напирающим сзади и, наконец, оказалась в самом хвосте. За мной шел подгоняющий меня вожатый. Через пару минут обогнал, ободряюще кивнув напоследок.

Цепочка лыжников скрылась. Где-то там в желтой шапочке отважно неслась сквозь искрящиеся сугробы моя Королева. Я остановилась. Меня обступали огромные притихшие ели, похожие на сказочных великанов, только я никак не могла решить добрых или злых. Совсем рядом раздалась оглушительная дробь дятла. И вновь наступила тишина. Хотелось плакать. Руки заледенели, я скинула колючие варежки и подышала на пальцы. Мир замер. Мир смотрел на меня. Я превратилась в крошечную, всеми забытую крупинку в бесконечных ледяных просторах Подмосковья. Стало стыдно перед Катей, перед вожатыми, перед этим безмолвным белым миром. Я опять оказалась не как все.

Последнюю ночь перед отъездом, мы снова проговорили до утра. Даже всплакнули, уткнувшись друг в друга будто маленькие зверьки. Она жила в другом городе, мы не надеялась на встречу. Но обещали писать длинные письма и обязательно вернуться в лагерь через год.

Я не написала ни одного письма. Оказавшись в своей школе, вновь ощутила себя в ловушке. Классные комнаты воняли хлоркой, над головой гудели пыльные плафоны, забитые горошинами дохлых мух. Я елозила тетрадью по изрезанной, расписанной неприличными словами парте, не в силах сосредоточиться. У доски маячили стертые лица учителей. За окном трещал февраль.

Катя была где-то там, в другом сияющем мире. Круглая отличница, окруженная любовью подруг, обожанием мальчиков. Я была ошибкой в ее жизни – так решила.

Через год меня снова отправляли в этот лагерь на зимние каникулы. Ночь перед отъездом я долго не спала, разглядывала белесый потолок, улыбалась, вспоминая наши волнующие разговоры и пряничный запах ее волос.

Моя Королева не приехала. Дети вяловато распихивали по тумбочкам нехитрые вещички, а я взмокшая, красная бегала по палатам, приставая к вожатым с расспросами о Кате. Точно не приехала? Вы уверенны? Расплакалась, на ватных ногах добрела до туалета и долго сморкалась, зависнув над раковиной, плеская на вспухшее лицо ледяную воду.

Вернулась в свою комнатку. Три незнакомых девочки медленно повернули ко мне головы. Три одинаковых облезлых хвостика, жестоко перетянутые резинками. Я накинула верхнюю одежду, натянула сапоги, с силой рванув вечно заедающую молнию. Закинув за плечи рюкзак, вышла в морозный вечер.

Ворота, выкрашенные унылой зеленой краской, оказались заперты. Я кралась вдоль решетчатого забора, чувствуя себя заключенной. Морозный воздух щекотал ноздри и пах железом. Сердце колотилось мотыльком о стекло. Но я улыбалась и веселье кружило голову.

Перекинула рюкзак через забор. Он мягко, с приятным хрустом плюхнулся в сугроб, утонув наполовину. Я смотрела на рюкзак, улыбаясь недоуменно, будто не веря до конца, что такое возможно. Головой прижалось к ограде, подышала на ледяные прутья. Очень быстро, не чувствуя своего тела, перемахнула через забор. Оглянулась. Глубокий безветренный вечер накрыл лагерь. Снег играл в лунном свете, искрился. В отдалении тепло и уютно мерцали желтым окна корпусов.

Я выбралась на заснеженную дорогу. Шла долго, приятно пружиня по накатанным бугорками. Ледяные поля неподвижны. Редкие кусты жмутся к дороге. Машины ходили редко, но каждый раз, когда доносилось урчание мотора и вспыхивали, будто кочующие звезды, фары, я кидалась на обочину, в снег. Казалось, это ищут меня, и вожатые уже вызвали милицию и сейчас меня схватят, схватят. Я приятно фантазировала, что бегу из концлагеря, от фашистов. Я пробиралась к партизанам. От этих мыслей в груди восторженно пело, становилось совсем жарко, и я рывками ослабляла тугую петлю колючего шарфа. Вдалеке появились тусклые огни поселка. У двух пожилых женщин в пухлых шубах, спросила про Москву. Они зыркнули удивленно и замахали руками в сторону станции. Я выдержала их подозрительные взгляды, улыбнулась медово-ласково, как прилежная ученица, только что с блеском ответившая у доски, и поспешила на электричку.

В метро, стесняясь и глядя в пол, просила пятачок. Чья-то рука положила в мою ладошку сияющую прохладную монетку. Я улыбнулась и прошла в турникет. Около двенадцати ночи уже настойчиво трезвонила в свою квартиру.

Годом позже попала в больницу, что-то случилось с почками. Врачи смотрели ласково и гладили по голове, медсестры строгие и холеные, грозили пальцем, хмуря выщипанные брови. В палате отвратно пахло медикаментами и мочой, дети постоянно сдавали анализы, старательно писая в стерильные горшки. С содроганием подставляла нежные вены под холодные иглы. Старалась казаться отважной. На сгибе локтя оставались крошечные болезненные точки. Сколько еще сидеть на бессолевой диете, давясь безвкусным жидким пюре и ватными котлетками? Я мочила подушку слезами.

На третий день в палату вошла Света. Улыбнулась всем сразу. От ее золотистых волос исходил свет. Кинула целлофановый, туго набитый пакет, на кровать рядом с моей. Я поняла, что спасена.

Четырнадцатилетняя Света играла в театре юных москвичей. ТЮМ представлялся мне волшебным замком для избранных. Рассказывала она о сыгранных ролях с придыханием, чуть закатывая глаза. И непременно желала стать актрисой. Все в ней было естественно, не наигранно: и почти истеричное преклонение перед театром и заразительное веселье. А еще были эти длинные подвижные пальцы, жившие своей жизнью. Я наблюдала за ними украдкой. Высокая, стройная, она напоминала гибкое деревце, танцующее на ветру.

Вечерами Света садилась на краешек кровати, распускала косу, подолгу расчесывала струящиеся волосы. С жадным любопытством я смотрела, как она колдует, пропуская тяжелые золотистые пряди сквозь тонкие пальцы. Волосы ее, как шалаш, думалось мне, хорошо бы войти туда и укрыться. Все казалось, что говорит со мной она нежно, особенно, не так, как с другими. Я вспыхивала, отводила глаза. Тепло растекалось по телу. Мне хотелось танцевать. И быть рядом с ней, слегка трогать ее волосы и, косясь на других, – ненужных и лишних – шептаться о важном.

Однажды мы решили пугать медсестер в ночи. Накрывшись простынями, изображая приведения, шатались в темных коридорах, подвывая, приплясывая. Дежурная медсестра поджала губы и, схватив за нас руки, увела в палату. Бинтами привязала наши руки к железным спинкам кроватей. «На час» – сказала грозно. И пообещала: в следующий раз – на всю ночь.

В прохладном сумраке палаты я лежала на спине с закинутыми за голову руками. Бинты натирали запястья, душно пахло столовкой, остро – спиртом, отвратно – мочой. Я широко улыбалась, по телу волной проходила звенящая дрожь восторга. Мы сделали это, – только я и она, мы были вместе. Мы лежали привязанные, гордые. Переговаривались срывающимся шепотом, цепляясь острыми взглядами. У нас был свой мир, свой маленький подвиг.

За несколько дней до своей выписки я ловила врачей в гулких коридорах, уговаривая оставить меня еще на пару недель. Не могла выйти в мир, бросив в палате свое светловолосое чудо. Я готова была дальше давиться пресным пюре и подставлять вены под суровые иглы. Мне казалось, я могу выдержать что угодно, лишь бы быть рядом с ней.

Через год нашла замусоленную бумажку с номером телефона. Набирая номер, повторяла про себя заученные фразы и почему-то старалась держать голову прямо. Издалека ответил женский голос, равнодушный, безликий. Они переехали, теперь здесь живут другие. Я задохнулась, с силой шваркнула трубку на рычаг. Аппарат истерично взвизгнул. Зависла над телефоном, долго стояла, уткнувшись взглядом в истертые обои. Подвижные, тонкие пальцы. Свет ее волос.