Читать книгу Анаксанген. Том I. Записки сумасшедшего - [frank_sparral] - Страница 65

«Поздний вечер, последняя встреча

Двух старых друзей…»

– Что это за музыка? – мысль в голове перешла в воздух звуком, когда я проснулся от звонка будильника. – Своего друга я вряд ли уже когда-то увижу…

Я медленно поднялся, чтобы вновь повторить свой день, как и вчера, как и весь последний год, пока я жил в той квартире, в которой когда-то свихнулся. Я зарос волосами так сильно, что даже родные, скорей всего, не узнали бы меня. С мамой мы общались уже реже, но всё стало плавней и ясней. Я расспросил у неё о своей жизни: о том, каким я был ребёнком, каким я был в юности, каким я был в молодости. Естественно, она так и не узнала, что я был наркоманом. Она никогда не поймёт, правда ли это, да и уверять её в чём-то я не собираюсь. Она и без того знает, что её сын прекрасен. «Лучшее моё творение!» – она мне сказал в тот день. После этого я не смел больше теряться и убегать вновь.

Почти сразу же я нашёл работу: она была такой же бессмысленной, как и мои другие занятие в этой жизни. Я уже не искал в ней смысла, не искал Катю, не искал ничего. Такая жизнь, конечно же, меня не радовала, однако у меня был постоянный заработок, и я был на виду у людей, которых постепенно начинал опять ненавидеть. Жизнь, казалось, восстанавливается, однако я тонко чувствовал, что она идёт под откос. У меня не осталось никого, кто бы знал меня лучше меня самого: не было уже моего друга, не было Кати… Мама о ней ничего не рассказала, а сестра молчком сидела с детьми и мужем; они явно не ожидали меня увидеть, да и такого, покарябанного жизнью. Я и им жизнь покарябал. Вновь.

В этот день я не пошёл на работу. Я решил прогуляться по улице этого города, в котором когда-то я был счастлив. Конечно же, мне не нужно было уже знать, гений я или ничтожество, потому что ни того, ни другого мной не ощущалось – я был мертвецом, который шёл неизвестно куда; я лишь портил атмосферу, однако и на это мне было глубоко насрать.

Мне нужно подышать. Нужно прогуляться. Когда я выбрался из своей не слишком уютной съёмной квартирки, чтобы пройтись уже по новому городу, которого я не знал, мне было плохо. Мне попадались какие-то новые памятники, центры отдыха, парки, небольшие магазинчики, а в том месте, где раньше был центр, я нашёл несколько уютных забегаловок, в которых оставил два часа своей жизни. Воздух был свеж и чист, а машин практически не было – все они уже привыкли колесить в другом месте, теперь там был центр города, а не здесь. На площади Ленина сверкал памятник всё тому же Ленину, а чуть подальше виднелся Оперный театр, который был всё так же прекрасен, как и раньше. Где-то глубоко под землёй были слышны вопли электропоезда и скрипы рельс; эти скрипы вместе с воздухом поднимались наверх. Что-то внутри меня, моего тела просыпалось, что-то вспоминалось; кажется, здесь, на площади я впервые увидел Катю, а она впервые увидела меня. Можно сказать, что мы были тогда очень глупыми и очень маленькими, чтобы начать встречаться, поэтому просто стали друзьями. Я много времени проводил вместе с ней и её подругами, а иногда мы бывали и вдвоём, отчего напряжение становилось сильнее. Потом появилась другая девушка, и мы с Катей перестали общаться. Где же она теперь?

Я спустился вниз и увидел небольшое старое здание в два этажа: на вид, деревянное. Удивлённо я пошёл в его сторону, а когда подошёл ближе увидел надпись «Евгений Онегин». Внутри я ощутил некое блаженство и неизвестный мне ранее покой. Казалось, что я на своём месте. Я присел в одинокий угол, из которого видно было абсолютно всех людей в этом баре: некоторые из них мне казались интересными, однако их крики сразу же гасили мой к ним интерес. Но далеко был виден один парень, который занимался чем-то своим – тоже весь обросший. Он сидел с ноутбуком и был чем-то увлечён, попивая иногда из своего стакана минералку. Я не стал долго на него пялиться, однако из всех людей, лишь он казался интересным внешне.

Я уже выпивал последнюю бутылку пива, как ко мне подсел этот самый парень. Или мужчина, я не знаю, как мне его назвать, но на вид ему было не больше сорока. В каких-то узких и порванных на коленях джинсах, он напоминал мне мальчишку, в своём нелепом коричневом пиджаке: вид у него был слегка эпатажный.

– Привет, у вас здесь свободно? – спросил он меня, но, не дожидаясь ответа сразу же сел. – Хороший бар, не правда ли? Я часто в него захожу, когда есть время.

Он повернулся в сторону барной стойки, где бегал бармен, и крикнул:

– Пива неси!

Я удивился его небрежности, но не стал подавать вида, и ответил на его последний вопрос:

– Хороший бар, но я впервые в нём. А вы часто сюда заходите? У вас нет личной жизни?

– Моя личная жизнь слишком открыта, а захожу я сюда оттого, что только здесь я чувствую себя более-менее комфортно. Раньше здесь был другой бар, и мы с моим другом часто бывали здесь как раз за месяца два-три до того, как он резко исчез, не оставив ни записок, ни сообщений. Прошло уже лет двенадцать, а я до сих пор не знаю, где он и что с ним случилось, – в это время подошёл бармен, который быстро протянув пиво убежал. Этот человек нахмурился и выпил залпом половину бутылки. Я не знал, как мне следует поступить: друга я его не знаю, я не знаю, где он и как, но сказать мне же что-то нужно?! Только, наверное, не стоит говорить о своём опыте в психиатрической лечебнице.

– Мне кажется, что с ним всё в порядке. В любом случае, он почему-то принял такое решение. И я думаю, что решение он это принял не со зла, и не для того, чтобы расстроить кого-то. Принял он это решение, возможно, для того, чтобы уберечь вас, своего друга. Во всяком случае, лучше думать так, чем как-то иначе, – я взял своё пиво и залпом опустошил бутылку.

– Вы славно мыслите, мой друг. Жалко, что мы, возможно, больше никогда с вами не увидимся. Я решил сегодня переехать в Англию. Надеюсь, что когда-нибудь вы сможете попасть на мой концерт, – с этими словами он протянул мне огромный конверт, где было написано всего лишь две буквы: e.k. и тайные записи моего пропавшего друга; где лежал первый том этой книги.

– Спасибо. Надеюсь, что мы свидимся ещё, – еле успел сказать я.

– Удачи, мой друг, – с этими словами он резко выбежал из бара сев в какой-то огромный автобус с всё теми же буквами. Я же остался в одиночестве досиживать своё время, которое мне уже было дозволено тратить в пустоту.

Передо мной распахнулись двери в огромный зал с каменной трибуной – она была пуста, однако зал был полон. Гогот и шум разрывали пустоту на части, а жадный хохот сочился изо ртов, отскакивая от пьяных стен – вокруг всё ходило ходуном, однако убегать никто даже не пытался!..

– Стойте, – крикнул я куда-то вверх, казалось, в глубину зала, но будто меня не услышали; шум продолжался, а гогот стал ещё краше и активней. Один из толпы зрителей аккуратно поднялся на трибуну и свалился вниз. Это было неожиданностью для многих, но в этот раз музыка ртов замолкла, а симфония, звучавшая у меня в голове, возникла в сознании стада. Всему залу поплохело!

Я видел, как несколько человек выбежали из толпы и бросились в окна, а часть улетела прочь в двери; некоторые протяжно и длинно блевали, но в то же время пытались ржать, будто лошади, и вовсе превратились в коней – испарился их жуткий шёпот. Несколько наездников оказалось здесь – они угрюмо прыгнули вверх, упали на лошадей и ускакали через окна вниз. Этаж был далеко не первый, однако гогот продолжался ещё несколько часов, пока с трибуны выступал с монологом странный человек.

Одет он был буквально, вымыто и высушено, однако из носа его сочилась мягкая и ломаная кровь, а радостный нос скрывал приступы жажды, и кричали его ноздри о том, что в жизни было сотни раз сказано. Толпа всё же тишилась – все боялись снова этих дурацких метаморфоз, поэтому поэта слушали внимательно, но не слишком глубоко и притязательно. К его речи не готовились, но им бы, конечно, было бы полезней к ней подготовиться, чтобы не истоптать этого пустомелю и прохвоста! Из карманов пиджака его вываливались щепки, а рот был зашит; говорили одни лишь ноздри. И, на самом деле, мне не позволительно трепаться о том, что конкретно они, ноздри, говорили, ведь он убеждал всех оставить слова его внутри, при себе, да и после того, как я услышал каждую мелочь, летящую из его носа, мне показалось, что да, действительно бы лучше его слова слушал только он. Но раз он измучил ими нас, нашу толпу, наших коней! То и вы осилите эти чёртовы строчки, разлагающейся реальности, но, может быть, не осилите, тогда бы вам лучше и вовсе не напрягаться, да и не читать эту галиматью.

– Пожалуйста, копайтесь и дальше в своих жизнях, – начал он, а потом мы услышали томный кашель; изо рта его посыпались слюни, но ноздри продолжали: – Пресекайте внимание тех, кто этого достоин! Пропускайте мимо ушей своих фразы мои, да и чужие фразы, будьте добры, пропустите! Кто вы мне? Кто я вам? Мы, люди, теперь волками стали, поэтому я кусаю и вас…

Неожиданно он прыгнул с каменной трибуны и схватил одного из наших за ногу; тот махом превратился в лебедя и упорхнул. Видно, что поэта это удивило, поэтому он накинулся ещё на троих-четверых. Те, как полагается, превратились в волков, сбежав из аудитории. К сожалению, стражей законов здесь не было, поэтому этот странный организм попятился назад и взлетел на сцену, вновь рассуждая себе под нос свирепыми фразами, расщеплёнными хрипотцой:

– Упирайтесь дальше в свою реальность: там шумит холодильник, а две ноги пытаются забраться глубже, в небо; пусть руки ваши раздвигают воздух, этот эфир, который потухнет однажды – начнётся новая реальность! – он сделал в этот момент странные движения руками, словно бабочка; мы надеялись, что он улетит, однако мир жесток, поэтому он снова продолжал, только уже крайне долго и утомительно: – Но разве вы, челяди, готовы к этому? Вряд ли. Успокаивайте себя и дальше! Уверен, у вас всё хорошо; у вас всё так мило и простодушно… Тошнит от ваших мыслей! Хорошо, что их я не услышу, ведь общаюсь я, похоже, с трусами…

Из зала слышалось: «Сам ты трус!», но на сцену подняться никто так и не решился. Мало ли в кого опять можно превратиться; даже и трогать-то этого придурка не хотелось. Поэтому кто-то кинул в него ботинок. Дождь из ботинок окутал его тело, но он боролся:

– Но всё! – его глаза стали красными, а руки покрылись венами, словно подкожными трубами; он словно задымился и заорал: – Теперь вы мне надоели; пожалуйста, идите дальше – там что-то происходит!.. Да-да, где-то на периферии ваших глаз… Ха, ну вы хоть что-то видите там, кроме своего носа? Пожалуй, вряд ли.

В зале воцарилось недоумение. Некоторый шлак погас, часть других отчалила, ушла в небытие, расползлась по скалам, откинулась в забытом времени-пространстве. Остальные внимали.

– Дерьмом вы называете мои мыслишки, ведь они вам не нужны. А что вам нужно? Вечность. Нужна вам вечность, твари вы, гоняющиеся за своим здоровьем – вы всё равно умрёте; помните об этом постоянно! Сидите и тряситесь дальше вокруг своих пьяных пирамид, стены которых пробивать я даже не пытаюсь; мне вы нахер не нужны, самодовольные болваны, пляшущие под дудочки своих богов и правителей! А я и дальше попытаюсь жить; и дальше буду искать что-то, нежели сидеть в кубическом пространстве с засранной башкою, цепляясь за последние капельки правдивости и ретушированных мыслей!

Кто был говорившим, неизвестно; но жить ему оставалось очень немного; он тихонько бледнел, то падал, то скакал, то прыгал вокруг дерева, которое неожиданно выросло прямо рядом с ним.

Голову его окружала блестящая лысина, обставленная будто забором, седыми волосами, оттопорщенными в разные стороны (разваленный забор). Он продолжил:

– А вашу цензуру пусть трахают активно все, кто её видит, слышит и умеет говорить. Ни одного из слов мне данных свыше почему-то вдруг нельзя стало произносить! Поэтому всем вам придёт капут, когда я вдруг пойму, как правильно беседовать с такими высокопоставленными мразями как вы.

В зале возникли недовольные голоса, но он смел продолжать:

– Каждый из нас сам способен выяснить, откуда он, зачем он и для чего!.. Мы раскиданы по миру – все мы разные! То, что из нас льётся одинаковое говно, ещё не доказывает ничего. Перед смертью мы, конечно, будем все равны, так дайте же пожить подольше, чтобы самостоятельно мы приняли ту веру, которая является родной! Иначе ложной верой вы нам головы портите. Понимаете, ничего у вас не получится!

Ботинок уже не осталось, поэтому посыпались камни и крики. Один из смелых заорал: «Ты должен умереть!» Другие кричали что-то типа, «ты не достоин жизни».

– Я не пойму этих ваших криков: ты должен умереть, ты не достоин жизни! И это произносится теми, кто сам не способен жизнью своей править; но шанс ею править дан каждому. Так что же вы, завистники, пытаетесь за счёт чужого сострадания вырваться наружу? А те, кто похвалы воздаёт за плачи… Зачем вы сильных своей жалостью делаете слабыми?! Мы все похожи, так дайте нам подумать! Мы пока не роботы, мы пока что люди! Эти старики-то сами наглотались воздуха!.. Старпёры, дайте нам подышать им вдоволь; вы сами-то уйдёте. Мы тоже умеем умирать!

Потом он остановился и отдышался. Достал откуда-то огромный талмуд, покопался и нашёл ещё слова, летящие из красных уст:

«Пока за красивыми словами, фразами и целыми романами скрываются слёзы и мёртвые души поэтов, реальность изрыгает на нас свой мерзкий хохот, он нас раздражает; но что нам делать, горстке меценатов, коим сложно оценить, а тем более, признать в этом измаранном дождём и снегом мире нужное искусство? Приходится правду тихо и скучновато нашёптывать вам, которые и не предполагают даже, что может скрываться за столь безобразным видением реальности нашего мирка и той Вселенной, что катается по полу одного из аттракционов сего пространства-времени; манипулирующая гравитация и всякие там законы способствуют затуманиванию наших глаз, поэтому мы нихера не разберём и вряд ли сможем утверждать, что эти строки изменяют жизни, а не то, что целый мир, в котором волны, колебания, стуки и писки Вселенной – нам на неё давно плевать! Сраные эгоисты хотят сами выжить!»