Читать книгу Последняя ведьма Гарца - Галина Яцковская - Страница 6

Когда я, громыхая по ступенькам, стащила чемодан с шишками и желудями вниз, Гризельда уже ждала меня на лужайке. В одной руке она держала холщовую сумку, украшенную принтом Griselda Wilde Frucht, в другой же у нее была метла.

«Ни за что!» – сразу заявила я. – «Ни унд ниммер!»

«О чем ты, милая Лиза?»

«Я не полечу в Ганновер на метле!»

«Ни за что!» – подтвердила Гризельда. – «Даже не проси!»

Она отвела руку и полюбовалась метлой издали.

«Прекрасная вещь, настоящий двенадцатый век, работа Агнес из Ильзенбурга. О, Агнес была замечательным мастером. Посмотри, с каким вкусом подобраны прутики, какая тонкая резьба на древке! Теперь таких уже никто не делает… В Хексенштубе одни китайские подделки для японских туристов стоят, на них далеко не улетишь, разве что за хлебом или поболтаться вечерком над сараем. Мы завезем ее по дороге в Ильзенбург, отдадим на профилактику, хорошо?»

Я посмотрела на шедевр пылеподнимания с легким раздражением. Веник как веник, и больше ничего.

«Да у тебя ведь и прав нет», – продолжала уговаривать меня Гризельда. Можно было подумать, что я прямо рву у нее метелку из рук и других видов транспорта не признаю.

«Нужны права на управление летательным аппаратом типа Безен. В Германии с этим очень строго. Так что даже не уговаривай! И не обижайся, милая Лиза, ладно?»

Я не обижалась. Но заметила про себя, что я уже почти всерьез выслушиваю всю эту хрень о техосмотре пыльного веника и его зашкаливающей антикварной ценности, согласна принимать тупые царапины на палке за тонкую резьбу и пучок торчащих в разные стороны прутьев за изыск дизайнера.

«Тогда что же мы стоим? Пора грузить вещи!»

Заросли шиповника расступились и за ними обнаружилась дорожка, на которой стоял ослик, запряженный в повозку. Вероятно, тот самый, который ходил по кругу и качал воду для здешней нечисти. Я разозлилась.

«Фрау Вильдфрухт! Мы поедем на осле? Просто Узбекистан какой-то! Когда же мы попадем в Ганновер?»

«Этого никто не может знать, милая Лиза. Смотря как ляжет дорога.»

Гризельда бережно уложила метлу в темно-красный замшевый чехол, заботливо завязала на чехле двадцать шнурочков и уложила свое сокровище в тележку. После этого мы закинули туда чемодан с мерзкими шишками, перетаскали из сарая несколько увесистых ящиков, наполненных разноцветными бутылками, баночками и флакончиками, и наконец, пыхтя, приволокли вдвоем огромную бутыль зеленого стекла с мутной жидкостью.

Самогоном торгует, старая карга, каким-нибудь гнусным шнапсом на гребаном ранункеле с хартхоем, прошипела я про себя.

«Мы только заедем в метельную мастерскую и сдадим товар в аптеку», – приговаривала между тем Гризельда. – «Потом я покажу тебе Ильзенбург, перекусим где-нибудь в хорошем месте, а уж потом отправимся дальше, куда глаза глядят.»

«В Ганновер!»

Вместо ответа Гризельда кивнула на бутыль.

«Приворотное зелье! Самый ходовой товар! Хочешь глоточек?»

«И кого тут привораживать? Если только буфет! Или шиповник с ирокезом!»

«Набегут, как миленькие, не волнуйся!»

Я отказалась от пойла, но решила отлить себе потихоньку бутылочку, когда буду исчезать. Попробую на ком-нибудь. Не помрет, так влюбится.

Мы залезли на козлы.

«Закрой за нами», – попросила Гризельда свой буйный шиповник, и ослик тронулся с места. Удивительное дело: дорожка перед нами была довольно ровной, с легким уклоном, а позади она тут же превращалась в узкую отвесную тропу из неустойчивых камней, по которой я карабкалась… Когда это было? В ноябре или в марте? А, неважно. Тропа быстро зарастала шиповником и аккуратные ирокезы мгновенно превращались в нечесаные колючие лохмы. Через некоторое время вымощенная камнем дорожка, по которой мы жестоко тряслись в своей повозке, возглавляемые задумчивым осликом, вошла в лес. Мы катили теперь по проселочной дороге, которая серпантином вела вниз по склону горы. Движения по дороге не было никакого, ни один опель не обогнал нас, ни один хотя бы жалкий мопед не протарахтел навстречу. Мы были одни в лесу, и мне стало тревожно. Куда она везет меня и что за химия плещется во всех этих склянках, которые позвякивают за моей спиной. Растворит в серной кислоте, и следа не останется, особенно если смешать с соляной и получить таким образом царскую водку. Конечно, я знаю айкидо и меня так просто не возьмешь, но ведь и у Гризельды есть какие-то свои боевые штучки. Не придушить ли мне ее первой, пока не поздно.

«Вы русские такие запуганные, такие нервные!» – рассмеялась Гризельда. – «Кто это вас так?»

«История и современность», – мрачно отозвалась я. Уж не говорила ли я вслух про кислоту и придушение?

«А вот я расскажу тебе историю, милая Лиза. За хорошим разговором и путь недолог!»

Я предпочла бы, чтобы она помолчала, но сказать «заткнись, наконец, со своими историями» у меня сразу не вышло, а потом стало поздно, потому что Гризельда уже завелась.

«Знаешь, почему Ильзенбург называется Ильзенбург?»

«Нет, Гризельда. С чего бы мне это знать?».

Мне не было никакого дела до сонной дыры, в которую мы направлялись в заботе о венике и с запасом приворотного зелья, которого хватило бы на дивизию ромео и джульет. Валяй, Гризельда, шпарь про свой Пизденбург!

«Ну так вот.

Лет этак за полтораста до Рождества Христова жил да был один король. Звали его Ильзан. Или Ильзунг. А может быть даже Ильзенг, Ильзум, Ильзор или Ильзунгенций. Примерно так. Точно это сказать сейчас не представляется никакой возможности, потому что сочинением летописей в диких горах никто себя в то время не утруждал да и спросить уже не у кого. Но точно известно, что король жил. Очень полюбил он здешние места. Нравились ему и форели в чистых ручьях, и лани с оленями, весело скачущие в горных лесах, и жирные кабанчики, и устремленные в небо утесы. Поэтому объявил он наши горы своим королевством, построил себе вполне приличный замок и стал в нем жить в свое удовольствие. Однажды подумал Ильзунг, Ильзан, Ильзор и так далее, что хорошо бы ему свои владения как-то назвать. И вот, после удачной охоты позвал он своих рыцарей на пир и стал спрашивать совета. Как назвать прекрасную долину, быструю речку, что вприпрыжку бежит по камням, скалу, на которой стоит замок да и сам замок тоже? Долго думали рыцари. Только вчистую умяв фаршированных салом, гусиной печенкой и орехами фазанов, кабанье жаркое прямо с вертела, выпив до последней капли все выставленное королем вино и убедившись, что винный погреб замка охраняется трезвой и оттого свирепой стражей, они с ясными головами открыли высокий совет. Слово взял славный рыцарь Бертхольд фон Трюфлинген и от имени всего собрания предложил: назвать речку Мокрой, скалу Каменной, замок Королевским, а долину еще не придумали как. Нахмурился король. Не понравились ему их названия. С Мокрой речкой и Каменной скалой в историю не войдешь, вон их сколько, мокрых да каменных. А в историю хотелось бы. Рыцари же поняли, что добавки из винных погребов им сегодня не дождаться, потихоньку откланялись, взгромоздились на коней и отправились восвояси, пугая зайцев безымянной долины зычным пением о своих бессмертных подвигах. Король же Ильзунг и так далее затворился в своих покоях и только еще собрался глубоко задуматься, как уже все и придумал. Вот что значит королевская голова! И назвал он прекрасную долину Ильзенталь, утес Ильзенштайн, замок Ильзенбург, а речку просто Ильзе. Разогнавшись как следует, он и дочку Ильзе назвал. Тут предание сомневается. То ли он сначала назвал Ильзе речку, а потом дочку, то ли наоборот, сначала дочку, потом речку. Но обеих зовут Ильзе до сих пор, это наука подтверждает. Теперь о дочке. Когда девочка Ильзе подросла, она решила стать феей. Добрый король-отец сказал: «Пожалуйста! Будь хоть феей, хоть ведьмой, ты мне все равно любимая доченька Ильзе фон Ильзенбург ауф Ильзенштайн цу Ильзенталь! И вообще солнышко!» Выучилась Ильзе на фею и полюбила перед рассветом купаться в чистой и прозрачной воде речки Ильзе. Счастлив тот, кто сподобится увидеть купание принцессы. Того счастливца пригласит Ильзе войти вслед за ней через невидимые ворота в скалу Ильзенштайн и покажет свой великолепный подземный дворец. Там колонны из прозрачного горного хрусталя, стены из самородного золота, на полах мозаика из рубинов и изумрудов, а светильники сияют гранатами. Попотчует Ильзе гостя на славу и отпустит, щедро одарив на прощанье. Да… Это хорошо… Дело только в том, что никто и никогда так и не сумел вовремя подоспеть к купанию принцессы, потому как своевольной фее нет указа и не нанялась она нам купаться по расписанию!»

Гризельда звонко рассмеялась, а ослик прибавил шагу и подхватил ее веселье таким мерзким «и-а, и-а!», что я вздрогнула и заткнула уши, и если бы где-то поблизости были лавины, то они рухнули бы в ущелья, сметая одиноких туристов, мосты и деревни. По счастью ничего такого не случилось, наш ослик с удовольствием скакал вниз, все набирая скорость, пока не встал, как вкопанный, перед рекой.

«Здравствуй, Ильзе!» – крикнула Гризельда. – «Как поживаешь?»

Я оглянулась по сторонам. Да, никаких сомнений не было, Гризельда разговаривала с рекой.

«Остановимся здесь, отдохнем немного. И ослику хочется свежей травки. Разве можно ему отказать?»

Нет, в самом деле, ну разве можно в чем-нибудь отказать ослу.

«Гризельда, так мы никогда не попадем в Ганновер, и я не получу свой чемодан, а там у меня очень ценные вещи!»

«Возможно, ты права, милая Лиза.»

Я так и не поняла, в чем же я права по мнению ведьмы. В том ли, что надо ехать дальше без остановки или в предположении, что так мы никогда не попадем в Ганновер. А Гризельда соскочила с повозки и выпрягла свою беспросветно серую, дурно пахнущую, фальшиво поющую скотину, этого тупого осла, которому невозможно было ни в чем отказать, такой он был для нее лапочка. Меня уже бесила нежность Гризельды к ослам, кустам, веникам и эта идиотская манера принуждать буфет к стрижке газона, а простой и на вид вполне психически уравновешенный кофейник к порханию над столом. Вдобавок она разговаривала подряд со всем неодушевленным хламом, который попадается на пути. На хрена все это надо? Нельзя ли жить попроще? Так думала я, а вот осел, в отличие от меня, поддерживал Гризельду, он тут же направился к берегу, опустил морду в воду и стал с наслаждением пить.

Мы лежали на траве и, вероятно, как раз в это время наступил июнь, потому что земля стала теплой, а трава мягкой. Гризельда восхищенно уставилась на травинку с невзрачным голубеньким цветиком и в кои-то веки молчала. На душе у меня было хреново и даже не из-за чемодана с вещичками. Последняя легенда все крутилась у меня в голове, то есть не вся, а вот это «ты все равно моя любимая доченька и вообще солнышко». Вот это «солнышко» почему-то царапалось и цепляло своими кривыми лучами не хуже шиповника. Блин, почему я должна думать об этом. Этим самым солнышком меня звала мама, и когда же я это слышала последний раз. Мама была легко управляемым снарядом. Стоило заплакать, расписать, как я страдаю, и из нее можно было вить отличные прочные веревки. В детстве я даже любила родителей. Свой родительский долг они исполняли, книжки читали, в игры играли, на дурацкие вопросы отвечали и летом возили к морю. Представляю, как им скучно было все это делать. Да и у моря они бы нашли чем заняться вдвоем, без моих вечных капризов. Потом я влетела в подростковый возраст и поняла, что ни за что не согласна жить так, как они. В общем, классический случай. Я больше не могла ими гордиться. Я и в школе больше не могла всерьез воспринимать слюнявые проблемы всех этих благородных Пьеров и Николинек, а в Евгении Онегине нашу тусовку интересовало только, трахнул он все же Татьяну или нет, когда в аллеях их судьба свела, или так и пробухтел всю встречу понапрасну, да еще и стихами. Вся эта трепотня про честность и порядочность потеряла всякий смысл, потому что времена изменились. У всех в классе родители что-то подворовывали и чем-то приторговывали, развивались и богатели. У Ленки Железновой отец держал несколько киосков с водкой в Бибирево, на них раскрутился и поднялся, а в девятом классе уже привозил ее в школу на крутой тачке, отлично помню этот черный мерс с затененными стеклами. У Инки Марковой мать работала на таможне, так у них завтраков без черной икры не бывало, и в университет ее готовили два завкафедрами и декан факультета под строгим наблюдением проректора, за которым, в свою очередь, следил важный толстый ректор. Но что, кроме классных журналов, могла украсть мама-учительница, а папа так и вообще был историк. Если приходилось говорить, кто он по профессии, так некоторые даже не понимали, что это такое. Конечно, не могу сказать, что родители ничего мне не дали. Обучили языкам, например, которых сами знали прорву, посылали меня на всякие курсы в Англию, на Мальту, в другие приятные места, ноут мне купили первой в классе. Но тем не менее было ясно, что рассчитывать в жизни я могу только на себя. Мне нужны были деньги, и не просто деньги, а такие, которые вытащили бы меня из биомассы, копошащейся в пятиэтажках, свисающей с дверей автобусов в часы пик и слипшейся потным комком в вагонах метро. Цель была понятна, и надо было с чего-то начинать. И, проходив со скорбной рожей всю неделю, я как бы нехотя откликнулась на мамины тревожные вопросы и сказала, мама, пока я буду жить с вами, у меня никогда не будет личной жизни и я никогда не стану самостоятельным человеком. Конечно, солнышко, сказала обработанная мама, и к ужасу папы мы разменяли квартиру, в которой жили все его предки, кажется, с восемнадцатого века. Для него как историка все эти давно истлевшие предки были безумно дороги, и тысячи книг, от которых в доме уже нечем было дышать, и треснувшая ваза кузнецовского фарфора, к которой он уже лет десять собирался приклеить отлетевший осколок, и куча писем с войны, и жуткие древние фотки, где никто уже не знал, кто это на них улыбается под кружевным зонтиком или вот гордый стоит в летчицких сапогах и кожаной куртке. Все это очень мило, и я уважаю чужие хобби, но только жить надо здесь и сейчас, и смотреть на вещи трезво. В общем, мы разъехались. Родители получили, я считаю, неплохую двушку в Лианозове, а мне досталась однушка в переулке у Белорусского. Я им звонила раз в месяц, интересовалась, поздравляла с праздниками, но они как будто были мной постоянно недовольны, и разговаривать с ними становилось все труднее. У мамы вообще был все время какой-то испуганный голос, а папа периодически позволял себе колкости. Ну а после того, как он мне однажды заявил, у тебя душа как суп, и в ней плавают кружки жира, я сократила общение до минимума. В возрастной психологии нам нудели про процесс эмансипации детей от родителей. Вот он у меня и завершился, и со всякими «солнышками» было покончено навсегда.

«Дааа…» – протянула Гризельда, оторвавшись, наконец, от изучения травинки. – «Я вот тоже думаю, что не надо с собой таскать лишней тяжести. Жить налегке – роскошь, которую немногие себе позволяют. Но есть такие существа, даже среди людей. Я вот знала одного угольщика. Возьми, перекуси.»

Она достала из холщовой сумки нечто, завернутое в лист лопуха. Нечто оказалось тонюсеньким, миллиметра в три, бутербродом с прозрачным слоем маргарина, на котором лежали две большие дырки от сыра, обрамленные намеком на сыр. Проклиная про себя немецкий обычай делать вот такусенькие бутербродики, сложившийся определенно во времена голода, мора и столетней войны алой розочки с белой козочкой (или это не здесь?), я целиком запихала этот призрак пищи в рот. Гризельда же отщипнула от своего куска пару крошек, кинула в траву, как она выразилась, «для милых муравьишек и любимых жучков Девы Марии», призвала меня обязательно посмотреть, как муравьи облизывают друг друга (ах, это эхьт зюс, милая Лиза, эхьт зюс!), и пока я боролась с приступом тошноты, завела свою мифологическую шарманку.

«Так вот. Однажды спозаранку шел этот юный угольщик по долине Ильзе, на работу. Так он шел себе не спеша, вдруг видит, у воды сидит принцесса Ильзе на камне. Вон на том большом валуне она сидела. Он поклонился ей с почтением, поздоровался и хотел тихонько так мимо пройти, но принцесса поднялась и жестом приказала, чтобы он за ней шел. Так пришли они к Ильзештайну, Скале Ильзы. Трижды постучала принцесса о скалу, та дрогнула и, прямо чудо какое-то, открылся вход, из которого повеяло холодом и влажной землей. Оробел угольщик, подумал, заберет его Ильзе под землю, стал грехи свои вспоминать. А Ильзе только сняла кожаный мешок с его плеча и вошла одна в свою крепость, парня у входа оставила. Он стоит, ждет, убежать не смеет. Через какое-то время вышла Ильзе, протянула ему наполненный мешок и велела не открывать, пока не доберется он до своей хижины. Угольщик поблагодарил принцессу, сам не зная за что, да и пошел себе, радуясь, что ничего с ним дурного не сделалось. Идет он, а мешок все тяжелее становится. Уж он его на одном плече, на другом, и на спине, и волоком, а тот знай себе тяжелеет. Наконец, совсем не поднять стал. Лопнуло терпение у парня, да и разозлился он, по правде сказать. Взял да и открыл мешок, как раз по Мосту Ильзе проходил. Смотрит, а в мешке желуди да шишки еловые до самого верху, ничего больше нет. Обиделся угольщик на глупые принцессины шутки, а то ему мало своих забот, еще с ней в шишки играть, и вытряхнул мешок с моста в реку. Река заволновалась вдруг. Смотрит наш угольщик, удивляется: желуди с шишками не плавают поверху, а уходят под воду и с тихим звоном на каменистое дно падают. Тут-то до него дурака и дошло, что высыпал-то он чистое золото! Быстренько ощупал мешок и как понял, что там еще в углах и швах кой-чего осталось, свернул мешочек аккуратненько и уж до дома его не раскрывал больше.

И что ты думаешь? На то, что осталось, сумел себе угольщик домик купить!»

На том месте, где дурацкие шишки и гнилые желуди оказались золотом, легенда стала очень интересной, поскольку я сама волей случая была теперь владелицей чемодана, битком набитого этим добром. Если я не сплю все еще спьяну в самолете, если Гризельда с ее прибаутками, сладкими муравьишками, боеприпасами, антикварным веником, буфетом-сутяжником и часами, пророчащими всякие гадости, так вот, если она реально существует и не промышляет гипнозом, то почему бы шишкам и прочей хренотени и не обращаться в золото? В этом надо было разобраться.

«И что, Гризельда? На большой домик хватило?»

«Да, на вполне приличный, и даже еще на новое кайло осталось, и на сережки для жены, и на пряники для деток! И на трактор!» – вдохновенно добавила она, но тут же спохватилась: – «Нет, на трактор не хватило… Не было тогда тракторов, да и зачем угольщику трактор, уж лучше отбойный молоток, которых тогда тоже не было…»

Привирает, решила я, но продолжала вкрадчиво добираться до секрета.

«Так что же, Гризельда, если я свои шишки с желудями куда-нибудь дотащу, то они тоже золотом обернутся?»

«Это очень вероятно», – сообщила Гризельда таинственным шепотом, оглянувшись зачем-то по сторонам, видимо, чтобы не подслушали зеленые кобольды. – «Ничего не дается человеку просто так! Если у тебя лимон, сделай из него лимонад! Это закон успешного бизнеса! Если на тебя попадали все шишки, преврати их в золото!»

Спокойно, она сумасшедшая, сказал мне внутренний голос. Продолжая в том же духе, ты однажды очнешься в буйном отделении психушки и на соседней кровати будет лежать старая ведьма с желудями в кармане линялого казенного халата. Будете вместе кормить муравьишек и молодеть в хорошую погоду, ехидно добавил голос и хотел говорить еще, но я заткнула его, потому что золото, много золота – это было то, что я хотела, и я согласна была ради этого немножко сойти с ума. Правда, потом возникала проблема конвертации груды золота в денежные знаки, нефтяные терминалы и газопроводы, но с помощью арабских деловых кругов ее можно было решить.

«Никто не может тебе помешать! Попробуй! Что ты теряешь?»

Глаза Гризельды горели зеленым огнем азарта. Волосы завились упругими мелкими кольцами и встали рыжей копной. Куда девалась ее расслабленная невозмутимость! В этот момент она стремительно помолодела лет до пятнадцати и стала двоечницей-хулиганкой, нарывающейся на исключение из школы.

«Куда тащить?» – по-деловому спросила я, скидывая с повозки чемодан с драгоценными шишками.

«О, вот этого я не знаю», – сразу погрустнела Гризельда. – «Давай ты потаскаешь чемодан через реку туда-обратно. Может быть, Ильзе подскажет?»

Я без раздумий закатала штаны, поволокла груз к реке и вошла в холодную воду. Ильзе была в этом месте неглубокой, мне по колено, но течение было стремительным, а ступать приходилось по гладким скользким камням. Сначала я с воодушевлением прыгала по ним от одного берега к другому, балансируя с чемоданом на вытянутых вверх руках, как девочка на шаре из Пушкинского музея. Юная Гризельда бегала по берегу, хлопала в ладоши и кричала:

«Здорово получается! Давай еще разок!»

Но на очередном заходе я поскользнулась, с размаху уронила чемодан и сама плюхнулась в воду.

«Не страшно! Не отступай!» – командовала Гризельда с берега. – «Ну как, чемодан тяжелеет?»

Намокший чемодан, конечно, потяжелел, волочить его по камням стало трудно. Вдобавок от ледяной воды у меня окоченели ноги, а тело в налипшей мокрой одежде била дрожь.

«Тяжелеет! Значит, золото прибывает!» – заходилась от восторга Гризельда.

«Может, уже хватит?» – взмолилась я, уже почти сносимая течением – «Спроси у речки, что она говорит?»

Гризельда устало села на камень, разом вернув себе свои сорок.

«Что у тебя в голове, милая Лиза? Ну может ли река говорить? Говорить может Принцесса Ильзе, а ее здесь нет. Или, может быть, ты видишь принцессу, и только я без очков не могу разглядеть ее нежный облик на фоне деревьев?»

Я из последних сил метнула чемодан на берег, выбралась сама и в изнеможении упала на траву.

«Ты издеваешься, Гризельда?»

У меня не было сил сразу треснуть ей чемоданом по башке, это удовольствие я отложила на потом.

«Да ты открой, посмотри! Вдруг там уже золото?»

Я, едва попадая ледяными пальцами по замкам, открыла чемодан. Никакого золота там, разумеется, не оказалось, только проклятые шишки и желуди разбухли от воды.

«Может быть, желуди прорастут и будет дубовая роща!» – обрадовалась Гризельда, заглядывая в чемодан.

Идиотка, мошенница, кидала, старая перечница, сука, перечисляла я про себя, но сил отдубасить ее так и не появилось, уж очень я замерзла.

«Теперь у меня не примут чемодан в аэропорту, и я никогда не получу свои вещи обратно.»

«Да почему же?»

«Мокрый! Того и гляди расползется!»

«Глупости! Скажешь, самолет упал в озеро!»

«И что потом?»

«А потом взмахнул крылышками, вот так (она показала, как самолеты взмахивают крылышками), и полетел себе дальше!»

На это мне нечего было возразить. Кто она вообще, эта женщина, неустанно морочащая мне голову. Ребенок, полоумная пенсионерка или просто дура?

«Да ты замерзла, девочка! На вот, выпей скорее!»

Гризельда порылась в повозке и протянула мне темно-красный пузырек.

Я машинально сделала глоток. Жидкость была солоноватой на вкус. В тот же миг меня обдало жаром и вся моя злость темной тучкой улетучилась в синее небо, где и растворилась без остатка. Мы с Гризельдой посмотрели друг на друга и зашлись в приступе смеха.

«Как ты… туда… обратно…! А он вырывался!… А камень!… А там еще рыбка была, она меня отвлекла!… А принцесса-то, принцесса! Не вышла на шум!… Занята была! На золотишке пыль протирала! Не, она новые замки на скалу свою вешала! Не, у нее постирушка была! И вообще сегодня не приемный день!»

«Точно», – сказала Гризельда и сразу стала серьезной. – «Сегодня не тот день. Знаешь, милая Лиза, легенды никогда не врут, в них все правда, до единого слова, и это не фантазия, не выдумка, а самая настоящая действительность, только другая, соседняя. Просто если ты оказываешься вдруг на входе в легенду, надо быть очень внимательной к мелочам, и тогда легенда сбывается и случается с тобой. Все тебе расскажу, только сначала подсушись.»

Она подвела меня к здоровенному дубу и постучала в него, как в дверь. В ответ распахнулось дупло и для начала из него выпрыгнула заспанная белка, скакнула Гризельде на плечо и дернула ее за волосы.

«Извини, дорогая, я не знала, что ты здесь! Хочешь шишку?»

С белкой на плече Гризельда направилась к чемодану. Я преградила ей путь.

«Нет! Не давай ей моих шишек! Это же золото! Пусть сама себя кормит!»

«Хотя бы одну можно?»

«Нет! Это мои шишки!»

«Но тогда», – лукаво промолвила ведьма, – «возможно, мне не захочется рассказать тебе, как исправить ошибку.»

Итак, условия бартера были ясны. Она предлагала мне продать одну шишку за секрет превращения остальных в золото. Не могу сказать, что сделка казалась мне справедливой, кормить золотыми слитками ленивую белку было полным абсурдом. Но тут у меня в голове сам по себе открылся нестертый по недосмотру файл с Пушкиным, прямо на четвертом томике синего собрания сочинений! Вот уж чего не ожидала! И там сидела белка и трескала орехи, а «орешки не простые, все скорлупки золотые, ядра чистый изумруд». Таким образом, классик подтверждал, что белки, в точности как люди, весьма охочи до драгоценных металлов и блестящих камней. Пока эта тварь не нажрется изумрудов, Гризельда не пустит меня в легенду, так и буду торчать у входа. Я согласилась и своей рукой выбрала для грызуна самую маленькую, самую хилую шишечку, хотя и ее было очень жалко отдавать. Паразитка белка грубо выхватила добычу из моих рук и усвистала по елкам в чащу, заготавливать на зиму изумруды в золотой скорлупе. Я с тоской посмотрела ей вслед.

Мы вернулись к дуплу, из которого на мои мокрые волосы, как из фена, подул мягкий теплый ветер. Пока я нежилась и сохла перед дуплом в потоке воздуха, Гризельда углубилась в лес на поиски осла и через некоторое время привела его, приговаривая:

«Ну зачем ты пошел к единорогу? Не хочет он слушать твои стихи, не нравятся они ему, ну и не надо, почитаешь мне вечером перед сном, а я тебя похвалю, хорошо?»

Она запрягла непризнанного поэта и села на козлы, а я улеглась в повозку на плед, который Гризельда извлекла из своей фирменной сумки и постелила между ящиками. Мы тронулись в путь.

«Гризельда, можно мне еще того напитка, согревающего?»

«Конечно, милая Лиза, возьми!»

Я опять сделала глоток из темно-красного пузырька, и снова почувствовала жар и покой.

«Что это, Гризельда? Что я пью?»

«Кровь.»

Я провела пальцем по губам. Остался ржавый след.

«Убиенных младенцев?» – хрипло произнесла я.

Язык не слушался, и горло пережало.

Гризельда резко остановила осла и повернулась ко мне. Ее глаза были совершенно зелеными и такими злыми, что я вскочила, готовая к нападению.

«Никогда не задавай таких вопросов, Лиза! Никогда! Иначе я подумаю, что ты подослана инквизицией, а с ними у меня разговор короткий!»

«Я не из инквизиции, Гризельда, честное слово! Я из Москвы!»

«Инквизиция есть везде! В стране может не быть хлеба, справедливости, покоя и свободы, но инквизиция есть везде и всегда. Ууу, как я ненавижу мракобесие! Так вот. Это моя кровь! Моя! И согласно Ведовскому Уставу, принятому на Брокене в Вальпургиеву ночь 911 года, я имею право распоряжаться ею по своему усмотрению! В частности, для отогревания застывших душ и оживления мертвых тел! Ты поняла? Если нет, читай параграф сто тридцать шестой, пункты А и Б!»

Гризельда вдруг хитро улыбнулась, и в ее глазах опять стали видны карие камешки, спокойно лежащие на дне реки.

«Мы с тобой теперь почти сестры!»

Я рухнула на дно повозки, мы поехали дальше и молчали, пока внизу не показались красные черепичные крыши Ильзенбурга.