Читать книгу Большие снега - Геннадий Прашкевич - Страница 6

Дым костра разметало ветром

и печальный таежный дрозд

мне вещает о километрах,

отделивших меня от звезд,

и плывут среди рыжих сосен,

над упругой щетиной мхов,

ароматы таежных весен,

можжевельников и стихов…

Тишина. Только где-то эхо

на вершинах гудит сухих,

да заходятся дальним смехом

непутевые петухи,

да клубится в пыли дорожной

над славянской вязью полей

удивительный и тревожный

серебристый пух тополей…

Когда вечерами плещет

простуженная волна,

нужны ненужные вещи,

придуманные слова.

И мы говорим о всяких

таинственных пустяках —

о белоснежных маках

и голубых слонах.

Гадаем неосторожно

и чувствуем – это к нам

по лунным спешит дорожкам

Бегущая по волнам.

Но зная, что только сами

мы можем себе помочь,

уходит, кивнув на память,

спасать уходящих в ночь.

Раздвинув цветные звезды,

с неба смотрит Луна.

Все чрезвычайно просто,

как воздух и тишина.

Туманные тают полосы

и берега молчат.

Я лучше скажу вполголоса,

о чем другие кричат.

Придумали – расставания.

Как стрелы слова нацелены:

О, бедра твои поставлены,

как амфоры драгоценные!

Кожа вина нежнее,

нет взгляда чище и строже…

А все во сто раз сложнее

и в столько же, верно, проще.

Кощунствуй, люби, пророчествуй,

никто не наделит санкцией

вернуть ее, если хочется

назад, с полпути, со станции.

Пора листопадов канула,

всю ночь за стеклом оконным

шуршат по садам стеклянным

пушные аукционы.

Когда мы увиделись, все отошло

куда-то на самые дальние планы.

Кружились деревья, плескалось весло,

ромашки летали вокруг, как воланы.

А праздник вовсю прорастал из земли,

он рвал голубые клокастые почки,

листву выгонял и пускал пузыри,

и скатывал громы, как гулкие бочки.

Цветной и огромный, он все разбудил

медведем, добившимся лета и нерпы.

И мы понимали: он брал, не дарил!

Он праздник!

А мы —

его первые жертвы.

Почти случайные слова,

почти случайное движенье,

звезда, осенняя трава,

листва, как головокруженье.

Почти случайный разговор,

случайный дождь, на лужах пена,

разор души, и слов разор,

и начинаешь постепенно

разгадывать и понимать —

капель, горящую иконно,

тот блик, что в руки не поймать,

и женщину в стекле оконном.

О, как ты боролась с большим моим ростом,

вставала на цыпочки, приподнималась,

и радугой нежных огней загоралась,

моля опуститься и сжалиться звезды.

Но что-то мешало, но что-то толкало,

какие-то грузы ложились на плечи,

слова не решались стать явною речью,

все путалось, плыло, томило, алкало.

О, как ты пыталась бороться со снами,

как плакала, пела, текла с облаками,

а лунные блики, стеклянно позвякивая,

в листве многоликой сияли над нами.

И что было проще? В тебе себя спрятать?

Остаться собою? Приблизить мороз?

Иль все же расти, чтобы падать и плакать?

Я падал и плакал.

И все-таки

рос.

О, эта деревня стоила всех чудес! —

лампа в окне, сугроб, в ночь – коромысло дыма.

Прямо в дворы вбегал мшелый и вечный лес.

Летом – печаль дождя,

осенью – запах тмина.

О, эта деревня стоила детских лет! —

тайны замшелых троп, гомон глухих речушек.

сколько имен, о которых не ведал свет,

сколько снегов,

вылетающих, как из пушек!

Годы идут, но там

лампа горит, маня,

ищет меня, зовет, теплится из потемок.

Может быть, до сих пор женщина ждет меня,

но броду нет на реке,

а лед над теченьем

тонок.

Село обиженно ворчит:

«Гулёна!»

А воздух к вечеру горчит,

как листья клена.

А воздух к вечеру, что тишь

тишайшей ночи.

Ты улыбаешься, не спишь,

не хочешь.

Твой голос тих,

твой голос чист,

твой волос светел.

И за окном твоим горнист

расправил плечи.

Он задыхается, поет,

а листья клена

дыханьем осени несет,

ведь ты —

гулёна.

Я знаю, чем я оплачу

наш август долгий,

когда дожди по сентябрю

вонзят иголки

в шары оранжевых рябин,

и в листья клена,

и в шёпоты твоих рабынь:

«Гулёна!»