Читать книгу Времена жизни. Рассказы - Геннадий Васильев - Страница 16

Чудесного в нашей жизни значительно больше, чем кажется. Чудеса случаются если не каждый день, то хоть раз в жизни, но с каждым. Эти рассказы почти не выдуманы, скорее – додуманы. Было почти так. Или так могло быть. Или было именно так, но мы этого не видели и потому не верим. А когда верим – додумываем. Кто знает… Художественное воображение (если хотите – назовите это просто фантазией) порой работает вместо Того, Кто знает.

Страшная тайна

Я живу давно, если считать по-нормальному. Не трепать снисходительно по плечу с высоты 190 сантиметров и 80 лет: «Ну, 56… пацан!» – а если по-нормальному, честно. 56 – это возраст. Это уже много. Не пацан, конечно. Потому и говорю: я живу давно. И многих пережил уже – и старше, и младше себя. Не кичусь этим, не горжусь, жалею о тех, кого пережил, многих не хватает. Но и какого-то особого знака в этом не нахожу, не крещусь суеверно: «Опять пронесло, спаси, Господи!», беспокойства не испытываю. Жизнь – она как дана, так и есть. Я думаю, дана Всевышним, атеисты и агностики полагают иначе – ну и Бог с нами со всеми. Хотим мы того или нет.

Я живу давно, многое повидал и пережил. Но такого, что случилось со мной год назад, не было еще никогда. И не знаю теперь – кончится ли когда-то назначенное мне испытание?

Я – филолог, если точнее – школьный преподаватель русского языка и литературы. Зовут меня Николай Степанович Букарин. Язык я люблю, а профессию свою, должность – нет. Хотя преподаю усердно, ученики мои на олимпиадах побеждают, ЕГЭ сдают и в вузы поступают. Но любви у нас с ними нет – так… отношения. Школу закончил – и забыл. Я их тоже не больно-то помню, разве что самых тупых – на них сил отпускается больше, чем на умных. Но в основном – не помню. И не хочу по-другому. Не хочу я в них вкладывать душу, жаль мне – и души, и сердца. Они у меня в единственном экземпляре, а ученики – как ношенные тапочки: отходил сезон – и выкинул. Не жалко. Много еще будет таких. Хотя и не так много уже: до пенсии – всего ничего. Дотяну, даст Бог. Коллег своих я тоже не особо жалую, друзей у меня в преподавательском цехе нет. Ни друзей, ни приятелей даже, ни любовниц. И не было никогда – как-то обошелся, проскочил. На коллективные праздники, корпоративы стараюсь не ходить, хотя в день учителя не отвертишься, приходится сидеть на торжественных собраниях, строить счастливое лицо, когда тебе вручают очередную грамоту – не за заслуги, а по списку. Тут уж ничего не поделаешь.

И держит меня в этой моей профессии вот уж сколько десятков лет только одно: очень я люблю слово. Можно было, конечно, податься в науку, написать диссертацию, потом труды научные кропать, исследовать какую-нибудь поэтику Булгакова или Достоевского, делиться открытиями… Упустил. В молодости побоялся, потом поздно было. Или показалось, что поздно.

Наука просквозила мимо, а любовь осталась. И я нашел этой своей любви такое приложение. Я люблю слушать людей, одновременно наблюдая за их мимикой, жестами, выражением глаз. Мне интересно сопоставлять – как слова, которые они из себя извергают, соотносятся с их настоящими мыслями, их внутренним мироощущением, как они это мироощущение через слова передают. Занятие, скажу вам, чрезвычайно увлекательное! Столько нового про людей узнаешь – лучше бы и не знать иногда! Но – любовь к слову, к исследованию, к поиску – тут уж, опять же, ничего не попишешь. Я – лингвист-любитель, я бы себя так назвал.

Открытия случаются разные – мелкие и покрупнее. Понятно, что когда человек, например, на трибуне, он всегда врет, тут исключений нет. И когда я вижу выступающего перед публикой, допустим, мэра, или губернатора, или главу парламента любого уровня, а то и еще кого повыше, мне не надо особо углубляться в лингвистический анализ, даже самый поверхностный анализ покажет: врет он. Даже когда правду говорит – врет. Что именно думает – не скажу, не знаю, но что врет – к Ванге не ходи. Тут все просто. Сложнее – когда трибуны нет, и говорящий – не чиновник, а, допустим, как ты: учитель. Или даже нет, учителя тоже чаще всего врут. Не учитель, а, допустим, сосед по площадке, который машину свою паркует каждый вечер рядом с моей, а по утрам мы вместе выходим, здороваемся, перекидываемся парой слов и разъезжаемся. Вот на этой паре слов его очень интересно ловить. С какой ноги встал? Какое настроение внутри, за утренней улыбкой? Очень увлекательно.

На этом-то увлечении моем меня и накрыло. Было так.

Год назад полетели мы с моей женой к моей дочке в Москву на свадьбу. Здесь сначала требуется некоторое пояснение. «С моей женой к моей дочке» – звучит как-то… непривычно, да? Потому что дочка у нас с женой – отдельная, моя, от предыдущего брака. «От предыдущего» – потому что не первый он, а… ну, неважно. С предыдущей женой мы жили недолго и счастливо: она жила у мамы в одной из прибалтийских республик, я – в Красноярске. Но так было уже тогда, когда она забеременела. До этого, конечно, жили вместе, иначе бы дочка не родилась. Жена и уехала к маме рожать: «Мама будет рядом – подскажет, научит, поможет…» Не очень-то мама помогла, однако не в ней дело.

Чем ближе к родам, тем Мила моя (имя такое у нее – Мила; я ее так и звал в шутку: «Мила моя!») больше беспокоилась. Письма, телеграммы… В конце концов: «Приезжай, без тебя худо». Приехал, как-то успокоил. Посмотрел внимательно на маму, послушал – чего она говорит, – понял, в чем дело. Не любит она свою дочку. И без меня, конечно, ей, Миле, там было правда худо. Пришлось жить с ними до родов.

Жена родила неожиданно. Ждали-ждали, даже спать стали врозь, чтобы не навредить и вообще. И вот ночью просыпаюсь – она стоит, лицо светится в темноте белым, гладит меня по одеялу и говорит спокойно так: «Ну, чего ты лежишь? У меня воды отошли, вызывай „скорую“…»

Дочка родилась – как все: красная, сморщенная, кричит, титьку кусает… После родов мы почти сразу уехали – как только у Милы все зажило. А еще через полгода разошлись – мирно, без ссоры. Не было любви между нами. Вся любовь – дочка.

Теперь-то она, дочка – красавица, умница, замужем. И он – ну, не красавец (хотя кому как!), но тоже умница, еще почище нее. Кандидат наук. Жена у меня давно другая, с дочкой она в дружбе, иногда даже дружат против меня. Я ничего не имею, пускай дружат. Главное – чтобы они друг друга слышали. И меня, конечно, тоже.

Вот и полетели мы с моей нынешней женой Альбиной на дочкину свадьбу. И вот тогда на меня снизошло. Или обрушилось? До сих пор не знаю.

Началось в самолете, до взлета. Как водится, когда всех рассадили, стюардессы встали в проходах и стали рассказывать, как нам действовать, если самолет терпит аварию. Я сначала даже не смотрел – столько раз все это слышал и видел. Случайно поднял глаза – и вдруг слышу сразу после слов про кислородную маску: «Блин, как осточертело все это рассказывать! Ну все равно же не слушает, не смотрит никто, да и если навернемся – что от моих сказок толку-то? И все ж это знают, главное. Каждый полет – одно и то же. Тоска…» Я сначала просто не понял ничего, дурная мысль мелькнула: «Запись перепутали». Ну, какая запись, когда вот она – живая стюардесса, вот вторая – руками машет… И тут меня аж в пот бросило: я на нее смотрю, слова слышу – а губы ее по-другому двигаются, они другие слова говорят – как раз про кислородную маску, что она над сиденьем! Только я этих слов не слышу. А все остальные, видимо, слышат именно их, потому что ни у кого больше глаза на лоб не лезут, кроме меня. Покосился на жену – она в порядке, прилежно так слушает, улыбается стюардессе. И та, коза, лыбится! Что ж, думаю, за ерунда такая?! И опять меня вдруг царапнуло запоздало: когда я на жену смотрел, а не на стюардессу, – слышал снова про кислородную маску и спасательный жилет, а как только опять на стюардессу взглянул – так опять «как все осточертело», да еще и с матерками…

Как-то сразу я понял, что со мной происходит. Так скоро понял, что даже смешно стало. Получается, я в своих физиономически-лингвистических опытах так далеко продвинулся, что научился слышать не только то, что люди говорят, а еще и то, что они думают на самом деле. Правда, только если они при этом шевелят губами. Мысли в закрытом черепе, если он губами не шлепает, я читать не научился. Если я лица человека не вижу – радио, допустим, или просто отвернулся, – слышу то же, что и все. А когда в лицо смотрю, даже если это телевизор, – слышу настоящие мысли.

Новости по телевизору я и раньше не очень часто смотрел – грустные все больше теперь новости, тревожные, – а тут и вовсе перестал. Представляете: в кадре – ведущий, серьезный такой, мужественный даже, молодой, при галстуке, на лицо озабоченность вселенская натянута, я на него гляжу – а он говорит-думает: «Так, еще две подводки к сюжетам, потом длинный репортаж – в этом месте немного передохну, потом еще пара устных новостей – и отмаялся. Твою мать, перестарались мы вчера с вискарем! Да еще телка эта спать не дала. Жениться пора, Вася!» А после его слов – других, которые он всем послал, а не мне – серьезный сюжет про войну, теракты или арабскую нефть. А потом – снова он в кадре, и мне его жалко: похмелье – штука серьезная… Но это – ладно, бывает – ведущий во время выпуска про баб думает или, допустим, про мальчиков. Вид мужественный, а сам… ну, вы поняли. Душевного здоровья не хватает – видеть это и, главное, слышать.

Я вперед забежал.

В общем, прилетели мы к дочери в Москву, я жене про свой новый дар или проклятье свое ничего не говорю пока. Дай, думаю проверю, может это – как насморк: потекло – и прошло. Но – не прошло. Пока церемония бракосочетания в ЗАГСе шла, всех гостей разглядел, все мысли расслышал. О сотруднице ЗАГСа говорить не хочу: чего она новобрачным внутри себя желала – ей бы кто пожелал в тяжелые годы… А гости – ничего гости, хорошие попались. Друзья настоящие, гадостей никто не думал. Я поначалу на дочку с зятем боялся смотреть: кто знает, что там у них внутри, что они на самом деле про нас думают? Но все время же не станешь ходить – очи долу. Набрался духу – да нет, и дочка ничего плохого не думает, и зять. Ну, есть некоторые мысли – о том, что пью многовато, и то – скорее, с оттенком тревоги и жалости: не помер бы раньше времени. В остальном – все даже очень… комплиментарно.

Что до жены, тут странное дело: как ни пыжился, как внимательно ни разглядывал ее артикуляцию, а ничего другого, отдельного лично для себя, расслышать не смог. Что все слышат, то и я. То ли уж и правда она у меня такая… искренняя да любящая, то ли – Господь миловал. Она мне еще ближе после этого стала.

Когда вернулись домой, я ей все и рассказал. Она поверила сразу: к розыгрышам, тем более таким нелепым, я не склонен. Стали мы с ней считать плюсы и минусы. Плюсов не нашли, зато минусов – хоть отбавляй. Она мне посоветовала пореже из дому выходить, а на улицах в лица прохожих не очень-то смотреть. Второе – без проблем, я и так на улице больше в себя смотрю, себя слушаю, слова перебираю. А вот не выходить из дому – это как? Я же учитель. И вот тут-то мука настала нестерпимая: ученики. Уж чего они мне в мыслях своих пакостных не желали только! Как меня только ни обзывали! И не пожалуешься никому. Хоть увольняйся. И уволился бы, так до пенсии – шаг шагнуть. В конце концов решил проблему: стал учеников вызывать редко, все больше по домашним заданиям оценивать, а уж если вызвал – слушать не глядя в лицо. Опять же, нетрудно: мне и раньше они все на одно лицо казались, не особенно всматривался.