Читать книгу Без вести погибшие. Летят Лебеди. Том 2 - Геннадий Веретельников - Страница 21

И один в том поле воин, если он по-русски скроен

Июль 1942 года. Севастополь. Я и Мария Байда обессиленные и брошенные вместе со всей армией, собрались с оружием в руках умереть в последнем бою, но его не было. Было тотальное уничтожение фашистами издалека всех, кто сопротивлялся. Девяносто тысяч моряков, пехотинцев, кавалеристов и гражданских защитников города сдаваться не собирались!

Но у нас не было воды уже шесть дней. Силы были на исходе. Все раненые, все обескровленные, все обессиленные.

Наша группа, обладая знаниями и умениями решила пробираться к партизанам, но мы все попали в плен. Как? Да просто – мы все были без сознания от обезвоженности. И на одном из привалов нас взяли. Почему фрицы нас не расстреляли? Не знаю, может потому, что в группе из восьми человек было две девушки…

Нас сразу разделили. Мужчин увезли в концлагерь «Красный», нас в район Бахчисарая, где мы наблюдали, как фашисты моря голодом заключённых, покупали у них информацию за кусок хлеба о семьях партийных работников и офицеров… Однажды, когда нас гнали на работу, навстречу вышла женщина с ребёнком на руках. Вроде нечаянно она выронила корзину, из которой на дорогу прямо нам под ноги посыпались варёная картошка в мундире и кусочки хлеба. Мы набросились на еду. Пока мы расхватывали всё это, немец-конвоир выхватил из её рук ребенка, подбросил вверх, а другой немец проткнул его штыком. Женщина закричала не своим голосом и упала без сознания. Потом это вошло у них в привычку, что ли, я часто видела, как пьяные фашисты и их пособники из местных, крымских, подкидывали живых младенцев из русских и насаживали их на штык… Что с ними всеми происходило тогда? Как они могли превратиться в невменяемых, бешеных зверей за считанные месяцы? Как? А ещё до нас дошла история, как в Феодосии раненым красноармейцам сначала вырезали звёзды на лице, потом вырезали глаза, потом расстреляли. Их было около тысячи. Но зверствовали не немцы, зверствовали наши, местные, крымские… Наверное они хотят быть похожими на немцев, ну и выслуживаются перед ними, как могут, а исходя из природного скудоумия, могут только зверствовать. А ребёнок перед ними, или взрослый, не имеет для них значения, да и для немцев тоже.

Видимо им было достаточно считать этого ребёнка недочеловеком. Да и пропаганда Третьего Рейха достигла в этом деле просто непревзойденных высот. Каждый из немецких захватчиков считал себя членом высшей расы, а всех остальных – унтерменьшами, недолюдьми. А если они не люди, то, чего их жалеть? Наоборот, прекратить их скотское существование будет благом для человечества. Будущее за высшей расой, все земли мира принадлежат Рейху, всего-то и нужно, что убрать с этой, по недоразумению доставшейся им земли этих скотов, этих русских свиней и их малолетнее отродье. Вот так размышляли те, кто насаживал младенцев на штыки.

…Я смогла сбежать с пересыльного лагеря, но в ближайшем городе было полно немцев, потому надо было уйти в лес. Я пыталась переправиться незаметно по мосту через реку. Вот он, лес, и там я буду свободна. Но невозможно было переправиться, кругом посты, и я осталась около железной дороги. Здесь меня опять забрали немцы в плен. Загнали всех в общежитие завода и держали несколько дней, пока подготавливали на аэродроме лагерь для пленных, огораживали дома и бараки колючей проволокой. Мне опять удалось бежать – помогла старушка, к которой меня отвёл часовой за водой. Она меня переодела в другое платье, я с ведром, вроде за водой пошла, возле колонки ведро бросила – и в город. Добралась до какого-то общежития, где жили беженки. Спряталась у них. Как-то я пошла на базар обменять порошки, краски на продукты и попала под облаву. Мне преградил путь немецкий солдат с автоматом. «Документ!» – потребовал он, я ответила – «У меня нет». Тогда он повёл меня в помещение комендатуры, там проверяли по спискам. Мою фамилию не нашли, и я снова оказалась в лагере для военнопленных на аэродроме. В лагере кормили плохо и заставляли много работать. Мы, женщины, пилили лес, расчищали пространство от дороги на сто метров, грузили лес на машины. Надрывались, падали, нас прикладом или кованым сапогом поднимали и заставляли работать. А потом нас перестали гонять на работу. Оказалось, готовили к отправке в Германию. Всех девушек и подростков осмотрел русский врач, меня и многих других забраковал. Но через несколько дней нас смотрел уже врач немецкий и всех забракованных признали годными. Отправляли в Германию зимой. Загрузили на станции в товарные вагоны. Заталкивали ударами прикладов в спину по пятьдесят человек в каждый вагон, на полу – солома. Духота, можно было глотнуть свежего воздуха только по очереди, стоя у щели окна. Вагоны закрыли, закрутили проволокой, ни на одной остановке нас не открывали. Мы задыхались от нечистот, солома под нами была вся мокрая. Первая остановка – в Польше. Открыли вагоны, нам сказали: «Выходите, русиш швайне». Мы шли от этих вонючих вагонов как пьяные. Пригнали нас на санобработку и медосмотр. В дороге я подружилась с одной девчонкой из совхоза, стало легче переносить этот ужас. Прошли медосмотр, и нас снова погнали в вагоны, бросили три булки хлеба и ведро воды на полста человек. Еду разделили между всеми и воду сразу же выпили. В Германии по прибытии выгнали из вагонов, приказали строиться и погнали на шоссе. Мы снова встретились с колючей проволокой. Нас загнали в немецкий лагерь. В этом лагере были мужчины в одном бараке, а женщины – в другом. Снова медосмотр и санобработка. Здесь стали давать что-то наподобие супа с варёной брюквой или свеклой. В день хлеба 200 граммов и еще какую-то черную бурду, которую называли кофе. Две недели отбывали карантин. Потом пришла переводчица, сказала всем выходить и строиться в шеренгу. Построились. Приходит комендант с помощником и вешает всем на верёвочке таблички с номерами на шею. Смотрим, движется процессия пузатых фрицев в сопровождении коменданта и переводчика в шляпах и подходит к нам. Начали выбирать себе рабочую силу. Вот тут случилось то, чего я боялась больше всего, – меня разлучают с Тоней. Её купил фабрикант на рыбную фабрику в Норвегию, а я должна остаться в Германии работать.

Нас, когда выбирали, по фамилиям не называли, а только по номерам. Я всё обдумывала, как бы мне поговорить с переводчицей. Я её попросила помочь мне. Объяснила, что не могу быть без подруги. Или в Норвегию вместе, или в Германии вместе. Она помогла. Но вскоре Тоня заболела тифом и её изолировали в отдельный барак. Я очень переживала за неё, потом я с ней договорилась, что буду приходить, когда не будет врачей и медработников. Я посещала её каждый день. Очень хотела заболеть, чтобы остаться с ней или вместе умереть. Каждый день я подходила к окну ее барака и смотрела в окно, как только нет никого в халатах – захожу к ней. Она мне оставляла немного супа, и я ела из её тарелки её ложкой, чтобы заболеть, но так и не заболела.

Через несколько дней – отправка в Норвегию, нам выдали рабочие комбинезоны, резиновые сапоги и пачки с хлебом в дорогу. Мне не пришлось попрощаться с Тоней. Опять нас построили колонной и погнали, как скот, на станцию. Опять вагоны. Ехали поездом до Гамбурга, из Гамбурга нас привезли в Данию. Потом была Норвегия. Привезли на остров в открытом море, на котором сотня домов и пристань. Да, и ещё тюрьма и рыбное производство. Мы обрабатывали свежую рыбу, потом делали из неё филе и грузили готовую продукцию на пароход. Дальше она шла на консервный завод. Как-то в один из дней был шторм и не привезли рыбу, и меня отправили с ещё одной женщиной красить вентилятор на крыше цеха. Дали нам красную краску, две кисти и два листа бумаги.

Покрасив вентилятор, я на одном листочке нарисовала звезду, а на втором – серп и молот. Мастер пришёл проверить работу и увидел эти рисунки. Разозлился, забрал их и унёс в гестапо. Ночью нас подняли, начался обыск, проверяли нары, перетрясли личные вещи, а меня забрали в гестапо. Посадили в одиночную камеру, начались допросы. Меня спрашивали, кому я давала сигнал – английским лётчикам или норвежским партизанам? А я просто нарисовала звезду и герб своей Родины – серп и молот. Меня начали избивать. Очень больными были первые несколько ударов, до крови покусала губы, чтобы не кричать, но всё же стонала, пока не потеряла сознание.

Так я попала в концентрационный лагерь в тридцати километрах от Осло, а потом меня перевели в лагерь, что в центре Германии. Выдали полосатое платье-рубаху и номер к платью, деревянные башмаки. Мой лагерный номер 34782, винкель – красный треугольник с буквой «Р», что означало «политическая заключённая №34782, русская.

Поместили в карантинный блок. Завоет сирена – подъём, всех выгоняют строиться на лагерь-аппель (проверку). Несколько бараков закреплено за одной эсэсовкой – женщиной-палачом. Они нас считают, мимоходом награждают пощёчиной, тех, кто не может стоять – пинком. Сверяют общее число. Если в каком бараке не хватает – пускают собак. И тогда найденную жертву собаки или загрызают до смерти, или её добивают и она попадает в крематорий.76 У меня оставался сын и мне надо было выжить, и вот наконец, меня почти оставили в покое, определили в блок, для особо опасных русских, где я и должна была, по их версии тихо сдохнуть от голода, тяжёлой работы и побоев, но не тут-то было. У меня цель – побег, потому для начала я возглавила одну из подпольных ячеек комитета, который, впоследствии и организовал побег. Побег, который разработал в мелких деталях наш Командир – подполковник Бурмин. Сам он сбежать уже не мог – Аджимушкайский Ад забрал остатки его здоровья – передвигаться Командир мог только с помощью костылей, а наш дистрофический организм не позволял нести его, после совершения побега…

Побег удался. Потом долгое путешествие в пустом вагоне в неизвестном для нас направлении. Потом девочка Одри. Потом Арман. Мы были свободны, но Родина была далеко. Сопротивление. Госпиталь. Работала не покладая сил. Потом настало время возвращения на Родину. Сводки с фронта были обнадёживающие. Львов наш. Войска уже вышли к границам СССР. Арман предоставил нам самолёт, и мы начали собираться домой. Руководил сборами наш Наум, мастер на все руки, полиглот, шутник и немного бабник, умудрился влюбиться в Одри, но в тоже время и абсолютно бесстрашный боец, когда дело доходило до боя.

Помню, как он однажды вошёл к нам в госпиталь «Сопротивления» и не поздоровался со мной, а сразу начал заигрывать с медсестричкой—француженкой, ну я к нему подошла сзади и дала дружеский подзатыльник со словами:

– Ты почему не поздоровался, Наум?

– Отметил вас, мадам, сразу, но заменил громкую фразу на полупоклон, чтобы не отвлекать и не прерывать скрежет медицинско-инструментальный ритм, – как обычно отшутился он, но при этом покраснел, как помидор.

– Я тебя неделю не видела, как протекает твоя жизнь? – спросила я.

– Неделя была циничной.

– Почему?

– Томительным ожиданием очередной встречи с оккупантами земли французской, и вот наконец сегодня в ночь мы идём спасать детишек! И это очень здорово!

История одной фотографии

На снимке видны деревья с объеденной узниками корой в лагере для советских военнопленных «Шталаг-350» (Stalag 350/Z) в Саласпилсе. Осень 1941 года.

В лагере Stalag 350/Z погибло 47000 советских воинов.