Читать книгу Без вести погибшие. Летят Лебеди. Том 2 - Геннадий Веретельников - Страница 5

В твоей жизни твои органы и части тела (глаза, руки, ноги, мозг и так далее) безостановочно на тебя работают и выполняют все твои задумки, важные и бессмысленные, все, а ночью, когда ты спишь, они тоже отдыхают, все, кроме одного…

Твое сердце трудится и днём, и ночью, без остановки, поэтому, когда ты встретишь того, кто нужен твоему сердцу, не допусти того, чтобы обстоятельства, или те, кто рядом, помешали ему это получить! Получить то, что оно, сердце, выбрало!

Не обижай своё сердце!

Мы с тобою летим, как два лебедя – пара

На край света летим, от войны, от пожара…

Перенесемся, уважаемый мой читатель, из оккупированной Европы в июль 1945 года, в Белоруссию, которая была практически полностью разрушена войной. Минск получил столько ран, за четыре года войны, что было принято решение не восстанавливать столицу, а начать строить рядом новую. И вот отец героя этой главы был назначен главным инженером строительства. Но потом, что-то, где-то изменилось и решили все-таки восстанавливать старый город. Так он со своим отцом переехал в Белоруссию.

Давайте дадим слово ему.

– — —

Кому: г. Севастополь

Иванову Дмитрию

От кого: г. Москва

Веретова Александра

Дорогой мой друг Дима!

Всё-таки хорошо, что в этой жизни у людей появляются друзья.

Наше детство было незабываемо! Всегда, когда собирается большая компания, я люблю вспоминать наши детские похождения. Помнишь, как-то после зимы, когда всё вокруг таяло и превращало все окрестные углубления в реки и озёра, мы, три отважных мореплавателя девяти, десяти и семи лет, и наша верная дворовая собака Шарик (на корабле должна быть собака!), пошли на местную достопримечательность – городской пруд. На фоне прочитанных за зиму книг об отважных капитанах, всем дико хотелось бороздить моря и океаны, ну или любой более-менее доступный водоём. Выбор пал на пруд. На лодочной станции нам категорически отказывались выдавать лодку, хотя мелочь у нас была. Мы бродили по берегу, и тут удача улыбнулась нам, недалеко от станции мы нашли деревянную катушку от больших проводов и решили сделать из нее спасательный корабль, который поплывёт спасать «Челюскинцев»! Надо было только приподнять её на бок, докатить до берега и столкнуть в воду! Тяжелая была неимоверно, если бы не проходящие мимо курсанты, мы бы не справились – они помогли поставить её на бок. Потом самостоятельно прикатили её к городскому пруду, который на это время стал почти морем, погрузили его туда, вооружились длинным шестом и отталкиваясь от дна, отправились в путешествие. Увы, катушка для нас четверых оказалась крайне неустойчивой. Шарик оказался самым сообразительным членом экипажа, поэтому метров через десять, когда болтанка под ногами стала опасной он бросил нас и поплыл к берегу. На удивление, эта операция привела в устойчивость наше средство передвижения по водной глади – устойчивость улучшилась. Мы осмелели и дали круг почёта под удивленные взгляды прогуливающихся по парку неравнодушных прохожих и под их же крики. Они, почему-то собрались все на берегу и что-то там махали нам руками. Один мужчина начал раздеваться и тоже кричал без остановки, видимо он хотел нас от чего-то спасти.

Мы поняли, что спасаться надо от всей этой компании спасателей, которая увеличивалась в геометрической прогрессии, о которой я тогда понятия не имел, крики стоящих на берегу привлекали внимание всех в этом парке. Потому, дабы не быть отведёнными за ухо к родителям, мы кто шестом, а кто руками, со всех сил гребли к противоположному берегу. Спасатели раскусили наш план и ринулись бегом вокруг пруда. Полуодетый мужчина тоже.

Мы победили. Но еще некоторое время убегали по дворам от восторженных зрителей. Собака, причём обогнала наших восторженных преследователей и пряталась вместе с нами, правда мокрая и дрожащая от холода. В общем, домой мы добрались без происшествий, даже собаку удалось высушить до прихода родителей с работы, чтобы не задавали лишних вопросов.

Все мы жили в общем дворе.

Фотография московский двор

Дима, мне очень нужна твоя помощь, но, чтобы ты понял глубину моей просьбы, я тебе сейчас изложу в этом письме эту историю:

«Я, мама, моя сестра, и моя бабушка переехали в Минск.

Сначала город необходимо было расчистить от завалов, потом восстановить коммуникации, и только потом строить дома. Расположились мы рядом с большим госпиталем. Вернее, не мы, а полк, в котором служил мой отец, а ещё вернее, штаб полка. Работа кипела. Мы с сестрой, в свободное время помогали выхаживать и прогуливать тех раненых—выздоравливающих, кто уже был близок к возвращению в нормальную гражданскую жизнь. Война в этой части света закончилась. где-то на Дальнем Востоке ещё сопротивлялась империалистическая Япония, но дни её были сочтены. Госпиталь располагался рядом с железной дорогой, и мы иногда ходили смотреть, как идут поезда с возвращавшимися с войны нашими войсками. Все были радостны, все и всегда пели, как правило под гармошку. Да и сами мы любили спеть. Но то, что мы услышали, остановило время, причем не только мое, а всех, кто присутствовал в этот момент на железнодорожной станции.

Издалека мы увидели очень большое скопление народа возле одного из вагонов теплушек. Это мы уже потом узнали, что нам в госпиталь привезли партию раненых с ожогами, и в тоже время отправлялся состав с бойцами, которые направлялись на Алтай.

И вот мы с сестрой услышали, как кто—то очень красиво поет. Голос, всепоглощающий, бархатный бас плыл по вокзалу, отражался от стен госпиталя, выливался из окон второго этажа, заполнял собой всё пространство между зданием казармы, в которой мы жили и самим госпиталем. Не стало слышно грохота колёс, проезжающих мимо грузовиков, мы с сестрой замерли. Это я сейчас могу объяснить свои чувства и переживания, – а тогда я просто остолбенел.

Я никогда не слышал такого голоса. Ни до, ни после этого. В нём сочеталось несочетаемое. Боль и радость, душа и птицы, счастье и разлука, шум моря и степной ветер… И хрипотца, которой заканчивался каждый последний звук в каждом слове песни. И ещё звук аккордеона, но он был потом… сначала был голос… Мы с сестрой бросились посмотреть поближе, но не смогли сразу пробраться через толпу – всё было забито. Людей было неимоверно много. Всё, что мы смогли выяснить, что это были проводы сибиряков на Алтай, и пел гвардии капитан Боровой. Его перевели, как выздоравливающего из Гомеля, где находился госпиталь с бойцами, которые получили ожоги. Как правило это были танкисты. Я не знаю, как у моей сестры оказался букет полевых ромашек, и как она попала на импровизированную сцену, где играл и пел капитан Боровой, но ей это удалось. После концерта Василий, оказалось, что так звали певца, сам подошел к нам и поблагодарил Надежду, мою сестру, за цветы, и вызвался нас проводить.

Все девушки—медсёстры госпиталя, завидовали Надежде, это было им не скрыть. Я же не смог с первого раза посмотреть Василию в глаза. И понял о ком местные сорванцы—беспризорники, которые ошивались и кормились на станции, возле госпиталя, говорили, что к нам приехал «страшный капитан» … вместо капитан…

Лицо Василия было изуродовано ожогом на две трети. Вся правая часть, включая ухо и шею. Правая рука была без одного пальца, и тоже вся в ожоговых шрамах.

Ему было двадцать шесть лет. Родом он был из Киргизии, это на берегу красивейшего озера Иссык-Куль. Был заместителем командира развед. роты. Знал тысячу смешных историй, и мог рассмешить даже умирающего.

Так в нашей с Надей жизни появился капитан Боровой.

С Надеждой они гуляли каждый день. Каждое утро он неизменно приходил к нам с букетом полевых цветов. Всегда одет с иголочки. Всегда чем—то хорошо пахнущий, и всегда веселый. Надя отвечала ему взаимностью и не отпустить на прогулку папа Надю просто не мог. Отцу пришлось навести справки о нем, потому что он видел, что наша Надя влюблена, влюблена по уши, как говорила наша бабушка, а она знала толк в жизни.

Вечером, за ужином, я узнал от отца, что капитан Боровой прошел всю войну. Разведчик. Два раза был ранен. Последний раз в Берлине. Горел в танке. Награжден тремя боевыми орденами и представлен к Герою, но пока не пришел ответ из Москвы на этот счет. Пел и играл на гармошке с детства. Не успел закончить институт культуры и начал воевать вместе со всей страной, в июне 1941 года. Последнее ранение было тяжелым. Но он выкарабкался. Правда у него плохо (последствие ожога), работало веко на одном глазу, моргало чуть медленнее, чем здоровое, и совсем не росли волосы на голове. Мне, да и всем домашним, кроме Нади, приходилось прилагать усилие, чтобы при разговоре с Василием смотреть ему в глаза, настолько страшно было изуродовано его лицо. Отец пытался отговорить Надежду, он всегда к моей сестре обращался по—взрослому, если был какой—то важный вопрос, и называл Надей просто дома за чаем. Надя сидела за столом с каменным выражением на лице и не произнесла ни слова. Ей уже было восемнадцать лет, и отец хотел, чтобы она поступила учиться в Москву, капитан Боровой же, звал её с собой в Киргизию. До выписки из госпиталя ещё было три недели. Целых три недели.

Василия уговорили давать концерты каждый день. И выздоравливающим воинам легче, и для местных жителей такой концерт, с таким исполнителем, практически праздник. Окраина Минска возле госпиталя на тот момент превращалась в оперный театр без границ. К нему на концерт водили даже детей со всего Минска, тех, кто хотел научиться играть на каком—то инструменте.

После концерта Василий всегда учил детей играть на аккордеоне. Да и, практически каждый день, капитан Боровой давал уроки игры на всем, что играло и могло издавать звуки:

на гитаре, на старинном, невесть как пережившем войну пианино, с непонятной надписью для меня «Hofmann и Czerny», на пустых кастрюлях, учил играть на барабанах, и так ловко все у него выходило!

Слухи о человеке с изуродованным лицом, но божественным голосом с хрипотцой, сначала расползлись по всему Минску, а потом и по всей Белоруссии. Даже беспризорники, после того, когда я подрался с одним из них, кто бросил Василию в след «страшный капитан», больше его не обзывали. Не решались.

После каждого своего концерта Василий приходил к нам домой, приносил обязательно что-то вкусное, у него было много поклонников его таланта, впрочем, как и поклонниц, и каждый норовил Василия чем—то угостить, ну а он, в свою очередь со всем этим добром приходил к нам, на обязательный вечерний чай во дворе нашего дома, где мы жили.

Всегда был в хорошем настроении, и всегда рассказывал очень смешные истории, – мы хохотали до слез. Даже папа с мамой. Но лёд между ними не таял. Они считали его врагом. Бабушка была на стороне Нади. Как—то помню его историю, которая развеселила даже папу. Байка была о Маршаке, который остался в Москве и не уехал вместе с женой и младшим сыном в эвакуацию. С ним осталась его секретарша. Уже в годах и очень ему преданная. Была она немкой по происхождению, и вот, когда по радио объявлялась воздушная тревога, то Маршак, каждый раз подходил к её двери, стучал, и говорил фразу:

– Розалия Ивановна, ваши прилетели!

Минск потихоньку восстанавливался. Бомбежек же, конечно, уже никаких не было. Но взрывы иногда доносились до нас.

Это сапёры взрывали неразорвавшиеся бомбы или мины, которые разминировали в городе и в лесах вокруг города…

По утрам они с Надей ходили гулять в близлежащую рощу. Недалеко от венгерского кладбища.3 Очень часто брали с собой и меня. Да, и Васино уродство на лице, почему—то стало совсем не заметным. Василий всегда много рассказывал, например от него я узнал, что у белорусов есть обычай, – сажать дерево при рождении ребёнка: если дерево примется и будет хорошо расти, то и ребенок будет здоров и счастлив. И в этой, нашей роще было множество таких деревьев. Чтить и уважать деревья и священные рощи – характерная черта дохристианской эпохи. Была у него с собой со всех сторон обгоревшая книжка, правда не помню, ни как называется, ни автора, и он часто читал нам из неё вслух, например о священной роще у полабских славян, которых описывал какой—то Гельмольд, ещё в 1155 году. Там росли только священные дубы. У меня и сейчас стоит в ушах его торжественный бас, которым он читал книги в слух, как будто бы пел, как батюшка в церкви:

ФОТО

Советская делегация во главе с полковником Генштаба РККА Герасимовым А. В. торжественно возвращает венгерской делегации во главе с генерал-лейтенантом Швейцером знамёна венгерских полков, захваченные русскими войсками во время подавления Венгерского восстания 1849 года.

Станция Лавочне (ныне в Сколевском районе Львовской области), 22 марта 1941 года.

– — – — – — – — —

– О, здесь был и жрец, и свои празднества, и обряды жертвоприношений. И здесь имел обыкновение собираться весь народ, да с князем во главе.

Белорусы свои священные рощи называли «прошчы».

Роща, куда мы чаще всего ходили гулять, состояла из очень старых деревьев, кое—где обнесенных старой оградой, в глубине которой, возле ручья стояла разрушенная часовня. Иногда мы видели, как к ней приходили люди, лечиться, пить воду, молиться. Кто—то приносил старым дубам монетки, хлеб—соль, завернутые в полотно. Василий нам рассказал, что ленточки на священных дубах завязывают влюбленные, и покуда она сама не развяжется, то любовь в сердце людей выдержит любое испытание. Ведь нет ничего сильнее любви на земле. Даже смерть пасует перед ней. А рощи, в которых растут священные деревья, оберегаются высшими силами! Есть даже поверье, что если человек решался сбраконьерничать и срубить такой дуб, то человек тут же наказывался тяжелой болезнью, даже мог сойти с ума. Ну, а если человек потом раскаивался и сажал на том же месте новое дерево, то говорят, он выздоравливал. Деревья – это не люди, они умеют забывать обиды и продолжать жить дальше, прощая людей. Хотя сам Василий, как—то сказал, что, когда совершают предательство, это как ломают сразу две руки. Простить предателя можно, а вот обнять не получится.

Тогда, первый и последний раз я увидел у Василия в глазах слезы.

Вася с Надей тоже повязали свою ленточку.

Повязали ровно за час до беды.

Когда мы шли уже обратно, то я увидел в гуще леса полянку, на которой было много лесных ягод – земляники, она ярким красным пятном прямо звала меня к себе. Я крикнул Наде, что я убежал лакомиться ягодами и побежал сломя голову через чащу леса. Земляника оказалось сладкой. Я так увлекся, что, когда услышал щелчок под левой ногой, не сразу понял, что произошло.

Мы, дети войны. Наши игрушки – это патроны, гранаты, спрятанные от отца ножи, пистолеты, тротиловые шашки и в свои четырнадцать лет я умел собирать и разбирать многие пистолеты, винтовки и автоматы, даже разминировать несложные мины, и потому по этому сухому щелчку сразу понял, что я попал в западню. Смертельную западню.

Под моей ногой оказалась противопехотная мина. И она уже встала на боевой взвод. Я замер и стал звать на помощь, что ещё мог сделать четырнадцатилетний пацан? Первой прибежала Надя, следом за ней Василий. По моей застывшей позе и неестественному положению руг и ног он всё понял. Решение принял молниеносно. Обежав вокруг поляны, он нашел несколько поваленных деревьев, которые начал сносить и складывать возле меня. Когда своеобразная баррикада была готова, он сказал Наде, что он с разбегу прыгнет на меня и постарается сбить с ног так, чтобы мы с ним оказались с той стороны баррикады, а Надя должна в этот же момент, из—за бревен, тянуть меня изо всех сил за руки. Но не высовываться, чтобы не подставить себя осколкам. Нога у меня уже затекла, и я понимал, что бессилен сделать прыжок самостоятельно. Страха смерти не было.

Василий вел себя уверенно и даже успел рассказать нам анекдот.

Когда всё было готово, Василий спросил у нас, готовы ли мы, и после утвердительного ответа начал отходить для разбега.

Я протянул руки сестре. Надя схватила меня. Я чувствовал дрожь её рук и пульс, который был в унисон с моим. Василий крикнул, что-то типа «не ссать – прорвемся», и начал свой разбег.

Сильнейший удар, мой непроизвольный крик, причитание сестры и взрыв прозвучали за моей спиной одновременно…

Когда я пришел в себя и выбрался из—под завала баррикады, через пыль, дым и опускавшиеся под силой тяжести взрывной волной и осколками, сорванные с деревьев листья, я увидел Василия, который лежал в луже собственной крови.

Рядом с ним уже сидела Надя и выла по волчьи обхватив себя за голову. Одной ноги у Васи не было по колено. Второй, по ступню.

Я был оглушён, но мысли работали ясно. Я закричал, что есть мочи, чем привел сестру в себя и мы вдвоем подняли, почему—то не очень тяжелого Василия на руки, и понесли его в сторону города… сколько прошло времени, я не знаю, сознание было, как в тумане.

Звон в ушах, боль в спине, как от тысячи иголок, тошнота и дрожащие ноги…

…на встречу нам ехала штабная машина, видимо услышали взрыв…

…дальше всё было как во сне… о том, что у меня три осколка в спине и два в голени я узнал уже на следующий день…

Василия пытались спасти лучшие хирурги Минска. Они из него вытащили уже больше сорока осколков… и продолжали борьбу за его жизнь.

На следующий день отца экстренно вызвали в Москву. Мы все полетели с ним. Уже садясь в военный самолёт нам сообщили, что Васю ещё пытаются спасти, но пришлось ему ампутировать обе ноги. Одну по пах… на этом связь оборвалась.

Это было в конце лета 1945 года. В Московском госпитале мы с Надей пролежали месяц. Она с контузией, я с осколочными ранениями. Ещё в госпитале папа сообщил нам, что Василий умер. Не выдержало сердце.

Бабушка говорила, что, наверное, так даже лучше, чем если бы он выжил, мало того, что с изуродованным лицом, и без пальца, так ещё и без ног. Беда.

Сестра моя, Наденька, перестала разговаривать. Совсем. Онемела. Врачи не могли понять причину, но все списали на последствия контузии. Мы учились все общаться с ней заново. Писали друг другу записки.

Она по необходимости. Мы из солидарности. Смеяться она тоже перестала. В её русой косе до пояса, появилось много седых волос.

Через год она поступила в институт. Политехнический. На особых условиях. Освоила азбуку для глухонемых. Проучилась там пять лет. Все эти годы Надежду возили по лучшим клиникам страны в попытке вернуть Наденьке речь. Но «светила» медицинских наук были бессильны. Я же через несколько лет ушёл служить во флот, где и прослужил на крейсере четыре года. Черноморский флот и Севастополь стали моим домом на это время.

Когда вернулся, то Москву было не узнать, а вот сестра не изменилась. В нашем доме по—прежнему жила тишина.

Поэтому одна надежда на заграницу!

Я знаю, что твой папа ездит по консилиумам разным в разных странах, и знаю, что ты мне поможешь!

Твой друг Александр…

– — —

Кому: Киргизская ССР, Село Сталинское

Боровому Григорию Павловичу (для Василия Григорьевича)

От кого: США, Штат Джорджия, Графство Стивенс

Токкоа. Мистеру Дж. Байерли

Уважаемый мистер Василий Боровой!

Пишу тебе немного по-русски, думаю, что письмо мое к тебе немного дойдет несмотря на то, что у наших правительств (вашего коммунистического и нашего демократического) есть спорные моменты.

Как ты видишь, я усвоил многие уроки русского языка и пишу тебе это письмо. Я Джозеф Байерли, твой друг мистер Василий. Я помню, что тебе очень—очень не нравилось такое обращение, но я это пишу специально, чтобы ты меня вспомнил.

Далее буду писать – товарищ Василий!

Как сейчас я помню нашу победу и 10 мая 1945 года, когда мы вместе получили боевое задание. Мы должны были обнаружить, потом окружить и полностью уничтожить штурмовиков эс эс, которые прикрываясь местным мирным, женским населением, хотели или пытались (не знаю, как правильно, потому пишу оба ваших слова) прорваться—продраться к нашим союзным войскам (США), потому что вы, советы эсэсовцев в плен не брали. И правильно делали!

Помнишь, как мне пришла в голову сумасшедшая идея и я, переодевшись в американскую военную форму один! (но ты был рядом и совсем не понимал по-американски, потому не пошел, чтобы «не запалить всю малину», я запомнил выражение, но так и не понял, что это значит и какое отношение к гитлеровцам имеет эта вкусная ягода) пошел на переговоры к тысяче вооруженных до зубов солдат эс эс.

Я помню, как я их долго-долго убеждал сдаться, сложить совсем оружие своё и выходить повзводно, с поднятыми, совсем вверх, своими руками, как они (глупые немцы) думали к американским войскам… а не тут то всё и было, так у вас говорят?

Надеюсь, что в итоге они все были уничтожены вашим СМЕРШем.

Меня ранили тогда, и я попал в госпиталь с пулевыми ранениями груди, кто—то из немцев эс эс, выстрелил мне в спину.

Меня лечили-лечили и вылечили. Госпиталь в Ладсберге. Ты, товарищ Василий его ещё помнишь? Как мы там случайно встретились, оказалось, что тебя тоже ранило и в тот же день. Мы теперь раненые побратимы. Я правильно написал?

Помнишь, как мне за мое безумство (вы называете безрассудные действия – подвигом, я помню) вручили ещё одну государственную награду Советского Союза – орден Красного Знамени! До этого у меня уже была одна, и тоже за безрассудные действия. В Армии США всё, наоборот. Тут дают награды за рассудительные действия, а за безрассудные наказывают. Разные у нас страны, однако.

Так вот, я пишу письмо тебе домой в Киргизию, знаю, что они перешлют тебе мое письмо, и хочу рассказать, что я помню, как ты поёшь и никогда не забуду. Я всем своим солдатам и друзьям пытаюсь объяснить, что такое великолепный голос русского солдата! Когда мы расстались, тебя перевели в ожоговый госпиталь в Белоруссию, я познакомился с вашим великолепным военачальником, маршалом, героем войны – Георгием Жуковым.

Оказывается, ему, Жукову, докладывали об американском десантнике, который любит совершать безрассудные поступки и получать за это русские ордена, и маршал захотел лично со мной познакомиться. Мы пили коньяк и потом чай. Мне было приятно. Даже слишком. Но думаю, сержант, пей с маршалом то, что наливают и улыбайся, всё равно дома никто не поверит.

Маршал задал мне вопрос:

– Есть ли у тебя просьбы, сержант?

– Я хотел бы вернуться домой в Америку. Война окончена. Победа. Задания моей страны все выполнены. Пора возвращаться на Родину, товарищ маршал! – сказал я.

По приказу маршала мне дали официальное письмо за подписью Жукова, которое я предъявлял при проверке документов по пути в Москву.

И вот я попал в вашу столицу. Москва. Посольство США.

И вот, после многочисленных проверок – родная Америка!

Оказалось, что дома меня сочли погибшим ещё десятого июня 1944 года. (В тот день нас забросили в тыл к немцам на самолёте) Постарался Военный департамент США.

После тщательной проверки мне вручили американскую военную награду и предложили мне продолжать служить в Армии США, где я сейчас работаю инструктором рукопашного боя.

Пиши пожалуйста мой адрес на английском языке, потому что кроме меня в Джорджии по-русски никто не читает!

Твой друг, раненый побратим Джозеф Байерли.

12 декабря 1945 года.

– —

От кого: Белорусская ССР

Город Минск ул. Зыбицкая дом №**

Борового Василия

Кому: США, Штат Джорджия, Графство Стивенс

Токкоа. Мистеру Дж. Байерли

Здравствуй дорогой мой друг Джозеф!

После многочисленных проверок мне вручили твое письмо и разрешили с тобой переписываться.

Сейчас у нас с этим делом строго, но с учетом того, что ты герой нашей армии, по-вашему, человек, который любит совершать безрассудные поступки, нам разрешили вести переписку!

О чем я тебя и уведомляю этим своим письмом!

Я сейчас проживаю в Минске. Так получилось, что после тех Берлинских событий, в которых мы с тобой вместе принимали безрассудное участие, (я пишу такие глупости и мне становится смешно и я улыбаюсь), со своими ожогами я долго лечился в Минске и я влюбился в самую лучшую девушку на этой планете. Я был счастлив, я пел, как никогда в жизни, пел только ей и для неё!

И я хотел отдать жизнь ради неё… так и случилось!

Мой друг Джозеф! Я выручил её родного брата, но у меня теперь на две ноги меньше, чем у всех. И Надя, так её зовут, думает, что я погиб. И я счастлив от этой мысли, что она выйдет замуж не за безногого калеку. Я преподаю музыку детям в музыкальной школе номер один в городе Минске. Живу хорошо. У меня свой небольшой домик с садом, где растёт та самая малина!

Приезжай ко мне в гости, мой безрассудный друг (опять улыбаюсь).

Твой боевой товарищ Василий Боровой.

1 июля 1950 года.

П. С. Тех эсэсовцев расстреляли. Всех.

– —