Читать книгу Небосвод Надиры - Giovanni Mongiovì - Страница 10

Зима 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Умар раздраженно захлопнул дверь. Так он окончательно оборвал мольбы бедной девушки из христианской семьи, которая унизилась до того, что целовала ему ноги.

– Нет у меня времени на приставал. Если придет опять, гони ее! – приказал он служанке, которая до этого открыла девушке дверь.

Не обращать внимания на отчаянные рыдания Аполлонии по другую сторону двери было еще легче, чем на ее слова несколькими минутами раньше.

Надира стояла в темном углу в комнате у входа и смотрела на все, что происходило на пороге, но теперь, когда дверь закрыли, заглушив голос и отняв надежду у несчастной девушки за дверью, Надира подошла к брату и гневно произнесла:

– Тебе мало позора, которым ты уже себя покрыл?

Слова сестры задели Умара до глубины души, он и без того был зол из-за послеобеденных пререканий и из-за того, что мать встала на сторону дочери, Умар пригрозил:

– Смотри, Надира… смотри… смотри, как бы я не отправил тебя к твоему каиду на носилках!

– Уйду с радостью к «моему каиду», только бы тебя больше не видеть!

– Что ж ты не ушла с ним, когда он приходил просить твоей руки? Сдается мне, что он хотел забрать тебя во дворец на следующий же день, – ответил Умар, указывая пальцем в сторону Каср-Йанны, где стоял дворец Ибн аль-Хавваса.

– Потому что я попросила подождать, пока твоя жена разродится, чтобы увидеть твоего третьего сына.

– Как будто Гадде во время беременности нужна помощь взбалмошной девчонки…

– Ты от нашего отца и волоска не унаследовал… – отозвалась Надира, она придвинулась к нему еще ближе, ткнула ему пальцем в лицо и продолжила: – Неблагодарный… как ко мне, так и к тем бедным крестьянам, которые с рождения служат этому дому. Будь ты человеком благодарным, ты не хлопнул бы дверью перед бедняжкой, которая все еще плачет на улице.

В этот момент высоко вознесся зов муэдзина и эхом прокатился по всему рабаду; последний луч солнца исчез за хребтом Каср-Йанны.

– Она бедняжка, ты верно сказала, и бедняжкой останется… Объясни, зачем тебе надо принимать так близко к сердцу все это.

– Потому что, если бы у того столба стоял ты, я бросилась бы к ногам твоего мучителя и унизилась бы еще больше, чем эта христианка.

Надира сказала так и расплакалась, но не замолчала; от такого неожиданного признания в привязанности к нему, Умару, он растерялся.

– А еще спрашиваешь, почему я попросила каида подождать меня три месяца…

Умар нахмурился, и, чтобы предстать непоколебимым, собрался со всеми силами, какие у него были:

– Ты со своими слезами, Надира. Тебе меня не разжалобить!

– Я вот думаю, а жалко ли тебе, что впредь мы увидимся только, если Аллах приведет.

– Тогда надеюсь, что Аллах исполнит мою просьбу держать тебя от меня подальше.

Надира разрыдалась еще пуще, заколотила кулаками ему в грудь и закричала:

– Ты ничтожество, Умар… ничтожество… и, если когда-нибудь будешь чего-то стоить, так только благодаря мне!

Умар таких слов не стерпел, они как кинжал ранили его гордость, он не удержался и влепил сестре пощечину, после чего произнес:

– Пора идти на вечерний салят, слышишь? Иди совершать омовение, пока совсем ночь не наступила.

– А ты и душу себе омой!

И они спешно разошлись по своим комнатам в гневе и в обиде один на другую.

Когда Умар отмолился, он в раздумьях опустился на край кровати, его не отпускала мысль о пощечине, которую он дал сестре в приступе гнева.

– Что произошло недавно у двери? Я слышала, как ты ругался с кем-то во время азана33, – спросила Гадда, она подошла и села рядом с ним, придерживая огромный живот.

– Да на сестру меня зло берет! С тех пор как каид попросил ее руки, она то и дело меня критикует.

– А ты, Умар, то и дело провоцируешь ее… Я давно живу в этом доме и ни разу не видела, чтобы кого-то привязывали к столбу во дворе. А не оттого ли, что каид попросил руки Надиры, ты вовсю стараешься показать кто командует в доме и во всей деревне? Все говорят о твоей сестре гораздо больше, чем когда-либо говорили о тебе. Но в глубине души, любимый, вы с ней одинаковы… оба твердолобы, всегда готовы навязать свое мнение одна другому… да, ей кровь в голову ударила, а вот ты сбился с пути своего отца. Мне тоже недостает того Умара, которого я знала.

– Ты что же, хочешь сказать, что я завидую Надире? Боюсь, что меня не будут считать главным в этом доме?

– Не только в доме, а во всем рабаде.

– Я, да завидовать Надире; чушь какая! – воскликнул Умар, нервно рассмеявшись, чтобы скрыть, как ему неловко от такой правды, которую уловила Гадда, и в глубине души Умал знал, что жена права.

– Хозяин, дозорный на балконе хочет что-то сказать вам, – прервала разговор служанка из-за двери комнаты.

Умар поднялся и мысленно поблагодарил судьбу, что она освободила его от неприятной беседы.

Гадда ухватила его за руку и спросила:

– Я обидела тебя?

Он обернулся к ней, ласково взглянул и поцеловал в лоб.

Умар накинул на плечи и на голову широкий шарф из верблюжьей шерсти и вышел из дома. Он направился было к лестнице, которая вела на балкон, как увидел, что стражник приставленный к осужденному у столба, нещадно бьет девушку-христианку. Девушка сидела на корточках, пригнувшись к земле, платок съехал с головы, руками она старалась уберечь лицо и кричала, а стражник хлестал ее той же плетью, которой днем раньше избивал Коррадо. Коррадо же обмяк и обвис у столба без сознания.

Умар остановился, из головы у него все еще не выходили слова жены; он словно захотел показать, что никому не завидует, и приказал стражнику:

– Идрис, не бей ее, бедную девчонку!

– Но Умар, я ей три раза сказал, чтобы она не подходила к брату… А она воспользовалась тем, что я совершал вечерний салят, и опять подошла!

– Ну ладно… не бей ее! Отправь домой и все.

Тут Аполлония чуток приподняла голову, она все еще сидела, согнувшись на корточках:

– Позволь хоть во дворе остаться. Буду сидеть тихо там у стены, – взмолилась она в слезах.

– Делай как знаешь! – резко ответил Умар в раздражении, что она все еще тут, путается под ногами.

Едва Умар поднялся на балкон, дозорный тотчас указал ему на повороты дороги подходившей от Каср-Йанны в двух шагах от рабада.

– Трое всадников подъезжают.

– Так поздно? Должно быть странники сбились с пути. Да ведь они могли заночевать и в Каср-Йанне… Зачем бы им выезжать затемно да в такую стужу?

Умар на секунду вспомнил о пленнике, но потом снова вгляделся в приближавшихся незнакомцев.

– Умар, судя по драпировкам, если я хорошо разглядел, по крайней мере, один из них – какой-то важный тип.

– Правильно сделал, что предупредил меня, Мизиян. Если он знатный вельможа, то надо принять его как подобает.

Умар сошел во двор, взглянул на Коррадо и сказал стражнику:

– Идрис, после ночного азана повремени пару часов, а потом отвяжи его.

Стражник согласно кивнул головой.

После недавних замечаний о погоде Умар готов был освободить Коррадо сразу же, но счел, что, если покажет тем приезжим, насколько сильна здесь его власть, они зауважают его больше.

Так, сборщик налогов каида остался ждать всадников у двери и увидел, как они подъезжают, когда на западе затухали последние отсветы заката.

Как верно подметил дозорный на балконе, один из троих был одет в изысканное платье; бесспорно, дворянин. Умар сразу понял, что всадники не из берберов, а, скорее, арабы. Впрочем, кроме внешнего вида мало что или почти ничего не отличало выходца из берберов от коренного араба, если не считать, что наряду с арабским языком в семьях говорили на берберском наречии, и если не считать остатков древней культуры, чуждой исламу, который привнесли именно арабы.

На приезжем, который с виду казался дворянином, был кафтан с белым капюшоном из камки; такого кафтана Умар никогда не видел. Все трое спешились, и один из прибывших, но не тот, на которого до этого смотрел Умар, сказал:

– Мы ищем дом Умара ибн-Фуада.

– Я Умар. Чем могу помочь?

– Знаете ли вы, Умар, кто перед вами? – спросил опять тот же, указав на человека, которого они сопровождали.

– Скажете, когда усядемся в тепле у очага.

Потом приказал стражнику во дворе:

– Идрис, уведи лошадей в конюшню!

Умар пригласил путников в дом. Он совершенно не знал, кто к нему пожаловал, но не хотел, чтобы они подумали, что его гостеприимство зависит от личности гостя. Но все же понимал, что приехал человек из очень знатного рода, и принял его со всеми почестями еще до того, как тот представится.

В той же комнате с коврами и подушками и с разожженным теперь очагом посредине Умар принял гостей как можно радушнее. Он счел, что троице можно доверять, раз вместе с накидками и сумами они вручили слугам и мечи, не ожидая, что кто-то намекнет отдать и оружие.

Теперь при свете очага и свечей Умар мог разглядеть их получше. Приезжему, который с виду возглавлял троицу, было лет сорок, ухоженная внешность, заостренный подбородок и тонкий нос; кроме того, он вел себя как человек, который знает, что в этом мире он кое-что значит. Говорил он медленно, часто с ученым видом прикрывал глаза. Другие двое одеты были одинаково в длинные черные туники и белые шаровары, но у одного из них на грудь свисал тяжелый золотой медальон.

Все расселись кругом, прежде чем заговорить, они долго сидели молча, шли минуты. Затем Умар решил прервать молчание из желания понять, может ли из этой встречи выйти какое-нибудь доходное дело:

– Вижу ты богат! Чем занимаешься, торгуешь жемчугом?

Собеседник улыбнулся и ответил:

– В этом году мои скупщики значительно увеличили мне доходы именно от торговли жемчугом.

– Я подумал бы, что ты каид, да только каид ездит с охраной и свитой.

– Салим, брат… меня зовут Салим.

– Так что, Салим… по какому делу приехал ко мне?

На самом деле Умару хотелось спросить, почему они не заночевали в Каср-Йанне, а выехали на закате и остановились через горстку миль. Но он побоялся, что такой вопрос истолкуют неправильно, как будто он спрашивает, отчего им дома не сидится.

– Тот человек, которого ты привязал к столбу… его можно купить? Потому что мне показалось, что он очень сильный.

– Так значит ты торгуешь рабами?

– Я из тех, кто ищет драгоценные жемчужины средь человеческого рода, брат.

У Умара сразу же мелькнула мысль продать Коррадо работорговцу. Но потом он подумал, что христиане – не рабы, хоть и служат его дому, и он не может распоряжаться их жизнями. Поэтому ответил:

– Боюсь, что в рабаде нет ни одной из таких жемчужин. Здесь каждый гнет спину на своей земле и молится в стенах своего дома… за исключением четырех служанок, который прислуживают тут в доме.

– А все-таки я знаю, что ты прячешь под этой крышей жемчужину редкой красоты и что речь идет не об одной из твоих четырех служанок.

Умар посерьезнел, он понял, что собеседник имеет в виду Надиру, и ответил:

– Жемчужина, о которой ты говоришь, не продается и никогда не продавалась.

– А все же я знаю, брат, что каид Каср-Йанны поспешил купить ее.

– Тогда знаешь и что за человек ее оберегает…

– Я никого не боюсь… и меньше всего каида, это потому, что зла я никому не желаю… да и власти у меня на то нет. И все же прослышал я про два искрящихся сапфира, вставленных в изумительную оправу; про одну девушку райского обличья, про такую мечту, что сердце рвется из груди. Каид может заполучить все что угодно… и получает всегда самое лучшее. Но я всего лишь торговец жемчугом – я тебе говорил – и знаю, что за такие жемчужины другие каиды заплатили бы целое состояние. Слава про Надиру – если это ее настоящее имя – разнеслась по всей центральной Сицилии, но я у тебя ничего не прошу… прошу лишь взглянуть на нее. Теперь, когда Ибн-Хаввас сделал себе такой драгоценный подарок, бесспорно, и другие захотят последовать его примеру, и будет моей заслугой, если я отыщу такие же редкие жемчужины среди девушек на острове и за морем.

– Так чего же именно ты хочешь?

– Только взглянуть на синеву, о которой так много говорят.

Он прикрыл глаза и, с едкой усмешкой, процитировал:

– «Мне б вновь взглянуть, Надира, в твои безбрежно синие глаза».

Умар нервно сжал руки. Просьба выглядела подозрительно, хотя, в конечном счете, удовлетворить ее труда не составляло, никакого нарушения целомудрия или морали в ней не было. Хозяин дома сидел и думал, борясь между завистью к сестре и боязнью не уважить человека гораздо более важного, чем он сам. Проситель же со своей стороны отлично понял с самого начала – или ему сказали – какая у Умара слабость. Другому этот приезжий с несомненным умением искусно торговаться предложил бы деньги, но Умар к богатству относился не так, как относится скряга; настоящим ключиком, который делал его уязвимым, была гордыня.

– Умар, брат мой, теперь ты станешь шурином каида, и ты, конечно же, подумал, как показать свое родство и сделать так, чтобы тебя уважали, раз ты шурин…

Умар растерянно взглянул на него, в глубине души он думал об этом с тех пор, как Али ибн-Хаввас приезжал в рабад.

– Вот мой кафтан, ты когда-нибудь видел такой? – спросил Салим, он заметил, как Умар восхищенно смотрел на него.

– Думаю, что привезли его издалека.

Собеседник рассмеялся, расхохотались и его спутники.

– Это многое говорит о тебе, брат. Ты когда-нибудь выезжал из рабада?

– Часто езжу на базар в Каср-Йанну. Туда много народу приезжает: много верующих, но есть и христиане, которые работают на землях внутри городских стен, и даже иудейские кустари, которые приезжают из Калът-ан-Нисы34. Там все можно увидеть: от серы из рудников до соли из залежей, от сахара из сахарного тростника до риса с рисовых полей. А городские сады и фонтаны… туда стоит съездить.

– Но от деревни до Каср-Йанны всего полчаса езды! – произнес задумчиво человек с медальоном.

– Так то в гору, брат! – отозвался второй, намереваясь поиздеваться над Умаром.

– Дорогой мой Умар, ткань на мой кафтан привезли из ремесленных лавок из Баларма35. Ты когда-нибудь бывал в Баларме?

Искусством торговаться Салим владел ловко, но Умару он продавал не материальные блага, а нечто такое, что у сборщика налогов уже было: гордыню. Также как торговец зарождает в своем покупателе надобность заиметь вещь, которую намеревается продать, так и Салим унижал Умара, давая ему понять, что надо стать другим человеком, человеком, который показывает всем, что породнен с каидом, который гордо выставляет напоказ свое новое родство. Он давил на него фактом, что Умар никогда не был в Баларме, что делало сборщика налогов маленьким… таким же маленьким, как любой житель крестьянской деревни, хоть он и сборщик каида. Теперь Салим предложит ему решение, воздействуя на ту же гордыню, которую до этого ловко разгромил и которую необходимо возродить к новой жизни.

– Кафтан твой, брат! Тебе именно и нужен кафтан, в котором тебя заметят.

– Уж больно он дорогой, чтобы ты с ним расстался.

– Да ты шутишь, Умар? У меня таких отрезов тканей еще сотня… а мои портнихи шить умеют отлично. С другой стороны, я что и прошу-то у тебя – просто дать взглянуть в глаза девушке… Подумай-ка: у тебя всего-то и есть что сестра, которую стоит показать… а ты ее под замком держишь…

Умар кивнул служанке, которая стояла у двери и держала большой глиняный кувшин полный до краев воды.

– Позови Надиру.

Служанка вышла из комнаты.

Четверо мужчин долго сидели молча и ждали, когда придет девушка, на которую так хотел посмотреть приезжий. Умар нервно взял с блюда посередине ломтик хлеба, обмакнул в мед и поднес ко рту.

Надира, которая после вечерней ссоры с братом все это время сидела в своих покоях, вошла в комнату. На ней все еще с полудня было то же красивое зеленое платье с желто-синей отделкой, как всегда в присутствии мужчин, она закрывала лицо.

Джаля с Гаддой в растерянности и любопытстве припали к неплотно затворенной двери.

– Так именно эта девушка похитила сердце Ибн аль-Хавваса? – спросил Салим, обернувшись к Умару.

– Она и есть… моя сестра Надира.

Салим поднялся на ноги, а другие двое, что приехали с ним, переглянулись, стушевавшись в обстановке, вдруг ставшей колдовской. Надира остановилась посреди комнаты, взглянула на Умара, пытаясь понять, чего надо от нее гостю и какую роль он играет во всем этом.

– Иди сюда, девушка, подойди, – проговорил Салим, делая рукой знак приблизиться.

Умар согласно кивнул головой, и Надира, посчитав, что доверять можно, сделала два шага вперед.

Взгляд Салима утонул в глазах девушки, но смотрел он на нее так вожделенно, что Надира вынуждена была опустить глаза, почувствовав себя неловко, как будто мужской взгляд уже сам по себе представлял для нее большую опасность.

Несколько секунд спустя Умар произнес:

– Всю ночь смотри – не насмотришься.

И обернулся к Надире:

– Довольно и этого, сестра.

Салим запросил:

– Нет, девушка, погоди немного! А ты, Умар, я с ума сойду, если не попрошу у тебя вот еще что.

– Что же.

– Не вижу служанок-негритянок у тебя дома, а ведь у каждого достойного мужчины есть хоть одна. Поедем со мной до моего родного города, возьми с собой столько людей, сколько захочешь, сколько посчитаешь нужным, а я навалю каждому в руки денег и навьючу на каждую лошадь или на верблюда тюков со всем, что тебе понравится… и дам тебе черную служанку. Я человек богатый и благородных кровей; не отказывайся, брат! О тебе заговорят все и наверняка нарекут мечеть в твою честь.

При таком запредельном обещании у Умара зазвенело в ушах, голова закружилась, опустела в замешательстве от посула. Но он взял себя в руки и подавил намечавшийся торг в зародыше, примерно представив себе, чем придется за это расплачиваться.

– Я не стану проявлять неуважения к своему каиду и принимать богатства от кого-то другого.

Надира поспешила выйти из комнаты и присоединилась к двум женщинам в уголке, где она могла все слышать, но видно ее не было.

Салим опять уселся у очага, отказ оскорбил его. Он погладил себе бороду и неспешно произнес:

– Как-то раз, когда мой сын был еще совсем маленьким, я увидел, как он играл горсткой золотых робаи36; складывал их в стопочку как деревяшки, пока стопка не падала. Служанка не хотела, чтобы он играл деньгами, и кричала на него как шальная, чтобы он положил деньги на место. Тогда я подошел к нему, вытащил из кармана несколько монеток из цветного стекла и предложил в обмен на золото. Сынишка живо поменялся.

Так вот, ты, Умар, как то дитя, готов отказаться от золота и удовольствоваться цветастыми стеклянными пустышками.

– На стеклянные пустышки люди хлеб покупают! – воскликнул Умар, рассерчав на словесные выкрутасы, которыми хотели оскорбить его.

– Но ведь ты не хочешь навсегда остаться человеком со стеклянными пустышками… У тебя в доме есть такое, что больше золота стоит… и поверь мне на слово, твой каид не питает к тебе никакого уважения!

– Моя сестра уже принадлежит Али ибн аль-Хаввасу! – повысил голос Умар, он вскочил и ткнул пальцем в Салима.

– «Демагогу», тому, кто обольщает народ одними словесами… У него есть дар, конечно… я и сам не смог бы сделать лучше. Но ты понимаешь, брат, что Ибн аль-Хаввас может предложить только слова? Только монеты из цветного стекла!

– Заплатит за Надиру, когда сможет взять ее.

– Я предлагаю тебе больше и даже не прошу отдать ее мне. Откровенно говоря, плотская любовь услаждает меня меньше, чем золото и чем удовольствие потратить его.

Умар растерялся; может ли быть, что приезжий имеет в виду не то, что Умар подумал поначалу, когда тот попросил что-то еще?

– Ну и как ты собираешься потратить его здесь? – спросил он.

– Ты же не подумаешь, что я поверил будто красота Надиры ограничивается ее глазами? Об этом, должно быть, догадался и твой каид, а то он не стал бы просить ее в жены, взглянул бы, да и только. То, что твоя сестра прячет под чадрой, надо думать, столь же прекрасно, сколь ее глаза, я уверен. Прошу тебя всего лишь, пусть она сегодня в этой комнате потанцует для меня.

У Умара аж уши запылали огнем. Богач бросал вызов его зависти, будто его роль поручителя девушки ничего не стоила.

– Джамал, подари медальон, который носишь на шее, моему другу!

Тот встал и повесил тяжелый медальон на шею хозяину дома.

Умар поднес медальон к глазам, взвесил в руке: медальон был очень дорогой, с искусной гравировкой, с инкрустацией, очень тяжеловесный.

– С ним тебя все заметят, брат! – с улыбкой отозвался Салим.

Но Умар снял с шеи медальон и бросил на хлебное блюдо.

– В этом доме никогда не играли музыку и не танцевали! – решительно отрезал он.

– У Джамала в суме лежит мизмар37 и он прекрасно играет на нем.

Надира за дверью пришла в смятение от просьбы незнакомца, она уже представляла себе, что Умар вот-вот взорвется от гнева, также думали и Джаля с Гаддой.

– Джамал будет счастлив сыграть в присутствии твоих наложниц, – присоединился Джамал.

Салим посерьезнел и поднялся на ноги.

– Я много путешествовал… познакомился с многими людьми… и даже каиды никогда мне ни в чем не отказывали!

Тогда Умар тоже встал.

– Ты думаешь, что можешь купить все, но честь не продается и не покупается! Я отвечаю за всех женщин в этом доме и не позволю никому даже думать, что он может обращаться с моей сестрой как с проституткой!

Гость усмехнулся:

– Не прослышь каид про Надиру, ты рано или поздно продал бы ее первому встречному… может быть и тому, кто обращался бы с ней именно как с проституткой. Поверь на слово человеку, который знает, как устроен мир.

– А ты поверь на слово мне, а я сам себя знаю. Ты осквернил мое гостеприимство, поэтому я не могу больше терпеть твоего присутствия в моем доме.

Умар взглянул на державшую кувшин служанку и сухо бросил:

– Пусть вернут заезжим вещи и лошадей.

Умар стоял и смотрел на них все время, пока они собирали пожитки и выезжали со двора. Но с лица Салима не сходила ехидная усмешка; с виду он нервничал, стараясь скрыть неловкость.

Подъехав к воротам, он сказал:

– Попомни мои слова, Умар: ты пообещал Надиру каиду, и скоро именно перед каидом и его гостями будет она танцевать без всякого стыда! – и ускакал со спутниками, исчезнув во мраке ночи.

– Кто был этот человек, кого ты настроил против себя? – в тревоге бросилась к Умару Джаля.

– Это был человек, каким я стать не хочу никогда! – отрезал он, уходя к себе в комнату, и отправил по комнатам женщин.