Читать книгу Небосвод Надиры - Giovanni Mongiovì - Страница 11

Зима 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Когда Идрис закончил склоняться в вечерней молитве, он увидел, что Аполлония нарушила запрет и стоит, крепко обняв брата. Она не заметила, как стражник подошел сзади, он рывком потянул ее за платок и сорвал с головы, ухватил за распустившиеся волосы, повалил на землю и оттащил от столба, Аполлония брыкалась и старалась освободиться от хватки. Идрису она вконец надоела, и без того никакого удовольствия стоять и сторожить пленника, так еще она тут крутится; он решил, что сейчас проучит ее раз и навсегда, усмирит плетью также, как днем раньше задал острастку Коррадо. И принялся хлестать ее куда попадет, но больше целился в лицо. Аполлония кричала и прикрывалась руками.

Чуть поодаль Коррадо дрожал, приоткрывал глаза и снова зажмуривался в приступе лихорадочных болей. Вдруг ему привиделся образ мужчины… взрослого мужчины, он стоял совершенно обнаженный с ног до головы, привязанный к древку флагштока. Но он не кричал под ударами своего истязателя, а гордо терпел муку, сжимая кулаки.

– Рауль, что с ним делают? – спросил Коррадо у пустоты.

Избиение сестры, которое Коррадо видел перед собой, вызвало в памяти травму детства. Впрочем, будь Коррадо полностью в сознании, он наверняка попытался бы выдернуть из земли столб, к которому его привязали, и отплатить человеку, который нещадно бьет сестру.

Волей случая остановил Идриса Умар, когда собирался подняться на балкон.

Так, Аполлонии разрешили тихонько сидеть в сторонке, она сидела, сжавшись в комочек и прислонившись спиной к стене, головой уткнулась в коленки и плакала.

Когда Умар решил, в котором часу освободят пленника, Аполлония заплакала еще пуще, почувствовав облегчение оттого, что казавшееся бесконечным наказание подходит к концу.

Позднее Идрис взял под уздцы скакунов приехавших гостей и увел их в примыкавшую к дому конюшню.

– Смотри, чтобы я не пожалел, что не добил тебя, когда Умар вступился, – предупредил стражник, сурово глядя на Аполлонию.

Она побоялась снова нарушить запрет не потому, что ее опять побьют, а потому, что могут прогнать домой.

– Брат, брат! Я здесь, я не уйду.

Потом на четвереньках подползла чуток к столбу, но все равно до столба оставалось, по меньшей мере, еще четыре шага.

– Коррадо, душа моя, жизнь моя, тебе еще только немножко надо потерпеть. Брат, ответь, дай знать, что сердце у тебя в груди еще бьется.

Потом подползла еще на полшага и зашептала:

– Я знаю, что ты печешься обо мне как брат о сестре… но мое чувство к тебе не того же рода…

Несмотря на то, что разум брата был затуманен, и он почти не понимал, что она говорит, Аполлонии нелегко было признаться ему в том, что таилось у нее в сердце многие годы, в чувстве, которое заставляло ее сгорать от стыда перед иконой Святой Девы.

– Не думай, что я – преданная сестра, потому что будь на твоем месте Микеле я, может, не осталась бы здесь на холоде и под плеткой… Не думай вообще, отчего я сижу тут, Коррадо, потому что вдруг откроется тебе такое, отчего ты совсем покинешь меня… а для меня это хуже, чем если бы ты умер.

Когда вернулся Идрис, она умолкла, чтобы он не услышал признания, из-за которого от нее отвернулась бы вся деревня, осудив на отторжение еще большее того, в котором она уже жила, будучи христианкой.

Сошла ночь, муэдзин пропел ночной азан. Идрис пристроился на низкой кирпичной кладке достаточно далеко, чтобы не слышать девушку, но достаточно близко, чтобы вмешаться, если она опять подойдет к столбу.

– Еще пару часов и я уведу тебя домой, – проговорила с улыбкой Аполлония.

Но снова посерьезнела, когда ощутила, что не чувствует пальцев на ногах, и представила себе, что брату, наверное, еще холоднее. Она дрожала от холода и дула в сжатые кулаки, чтобы согреться.

– Ступай домой, девчонка! Ты совсем продрогла, не чувствуешь? – окликнул ее Идрис, увидев, как она трясется от стужи.

– Не пойду… тебя уж скоро отвяжут, – ответила она, обращаясь к Коррадо.

Ее карие глаза смотрели вверх в лицо брату, слезы застывали под глазами, не скатываясь из-за стужи вниз по щекам.

– Если бы ты хоть немножко верил в Бога, вера тебе так помогла бы сейчас… – неслышно прошептала Аполлония Коррадо, она знала, что в вопросах веры особого рвения у него нет.

– Я знаю, брат, ты не хочешь верить, что есть Бог, который позволяет делать зло, какое тебе сделали. Знаю, что ты однажды уже обманулся в Христе и всех святых, когда они не выслушали твою молитву, ты так хотел, чтобы отец вернулся.

– Рабель де Ружвиль, – пробормотал Коррадо.

Аполлония мигом умолкла; брат все еще в сознании. А вдруг он услышал ее признание в любви несколько минут назад…

– Коррадо, брат, ты жив!

– Рабель де Ружвиль! – выдохнул он громче, почти прокричал, почти проплакал.

– Вспомни о святом, о хранителе твоего отца, позови его! – подсказала Аполлония, чтобы занять его разум чем-нибудь, чтобы он не заснул.

– Святой Андрей…

– Агиос Андреас38, – повторила Аполлония по-гречески, на языке христианского богослужения на Сицилии.

В семье Аполлония выражалась на своеобразном простонародном латинском языке, на нем же разговаривала как с христианами Каср-Йанны, так и с многими местными жителями, принявшими ислам. Когда же она молилась, вспоминала старый греческий язык… который, по правде говоря, не особо понимала. С другой стороны, в рабаде, поскольку там жили в основном магометане, Аполлония и ее родственники говорили по-арабски; на Сицилии арабское наречие уже довольно сильно отличалось от языка, на котором говорил Пророк. Иногда они включали в свою речь и берберские слова, которые выучили, слушая, как выражаются женщины из берберских племен у колодца и мужчины в полях.

Аполлония закрыла глаза, сложила в молитве руки и забубнила молитвы, взывая к Богоматери Марии, к Святой Деве, чтобы она заступилась за Коррадо. Молилась она, конечно же, шепотом, поскольку тем, кто не проповедовал ислам, было запрещено произносить молитвы вслух, чтобы они не доносились до ушей верующих… а Идрис сидел довольно близко.

– Мариам Теотокос и Партенос39… – зашептала она.

Коррадо слышал голос Аполлонии также, как слышал в эту минуту голос своих воспоминаний, вызванных образом Богоматери и святых, к которым возносила молитвы сестра.