Читать книгу Страна расстрелянных подсолнухов - Григорий Жадько - Страница 3

Я работал на заводе сварщиком. Меня называли сварщик золотые руки, и я этим горжусь. Ничего не преувеличиваю. Получал в отдельные месяцы больше начальника цеха. В бухгалтерии качали головами:

– Это что телефоны?

– Зарплата, – опускал я глаза. И слышал тяжелый вздох Клавдии Ивановны.

Как будто я был в чем-то виноват.

Когда началась эта катавасия, я на свои кровные 12 тыс. гривен купил помповое ружье Моссберг 500, и решил охранять митинги. Я тогда был за честность.

– У всех должно быть право услышанным, – говорил я, и глаза мои светились, я защищал проукраинские митинги. У нас в Харькове, тогда это было не безопасно. Пророссийски настроенных – было значительно больше.

– Ты русский? – спрашивали меня.

– Да русский. И что?!

Это «И что?» ставило спрашивающих в тупик. Мне многие говорили, что я херней маюсь, это полная чушь, и я еще пожалею об этом, но я твердо верил – это нужно моей стране, моему народу.

Нас организовали в пятерки. Одна машина, пять бойцов. На самом деле ездили трое. Людей не хватало. Потом осталось двое. Я без устали мотался с напарником – Лехой Лысаком – на моем стареньком Nissan Bluebird и меня распирала гордость.

– Леха! Давай! Мы реальные пацаны!

– Представляешь. Засыпаю на работе. Сплю по шесть часов.

– Потом выспимся.

Площадь Театральная, Конституции, Свободы. Калейдоскоп событий, лиц, мнений, споры до хрипоты.

– Кохання це «Love is» робити революцiю разом! [Любовь это революцию делать вместе]

Каждый прав и не прав одновременно. Завтрак на бегу в сквере Победы у Абраши Молочника, а то и без него. Скорей, не терять время! Московский проспект, Сумская, Театральная, Скрыпника. Мы за Европу. Новую жизнь. Долой Совок. От нас что-то зависит. Не представляю, если бы об этом узнали родители. Но они не узнали, и думаю до сих пор не в курсе. Единственный кто кое о чем догадывался, был дед по отцу Чеслав. Он был неспешный, и время с ним останавливалось, замирало, как будто прерывался темп жизни. Как-то он пригласил меня, к себе в комнату на втором этаже.

– Давай вип'ємо коньяку.

Он достал початую бутылку из шкафчика.

– Да нет, спасибо, – отказался я.

– Тебе понаравітся Армянский! Арарат!

Он неторопливо налил две простые стопки из зеленого стекла со стершимися золотыми ободками. Одну пододвинул ко мне.

– Тебе тоже нельзя.

– Що теперь не жить. С пенсії один раз можно.

Мы выпили.

– Ты мене нічого не хочешь рассказать?

– О чем ты?

– Ну, так… може, що случилось?

– Ничего не случилось.

– Не хочешь говорить і не треба.

Он налил еще по рюмке, и мы молча выпили.

– Я слышал, ты купив ружье. Дорогое наверно?

– Ну, так, не дешевое.

– Ты ж не охотник.

– Просто понравилось.

– Этот разговор останется між нами. У тебя все в порядке? Все вечора пропадаешь, їздиш с оружием. С лица спав.

– У меня все в порядке.

– Тобі може, деньги нужны. Ты скажи. У мене кое-что есть, припасено.

– Зачем мне деньги?

– Я нікому не скажу, даже батьке. Просто візьми если потребно.

– Я хорошо зарабатываю, ты же в курсе.

– В курсі. Но ты должен знать, если тобі понадобятся деньги, ты можешь всегда до мене обратиться.

– Хорошо. Спасибо. Но пока не надо, … – я, побарабанил по столу пальцами, вздохнул. – Ну, в общем, …в общем… Это не то, что ты подумал. Просто я хочу, что бы в нашей стране жилось лучше.

Дед внимательно и вопросительно посмотрел на меня.

– Да, – сказал я, – я за настоящий капитализм, рыночную экономику, а не ту пародию, что есть сейчас. Что бы у тебя дед была достойная пенсия, у меня возможность ездить по всему миру, ну что бы все было, и мы не прозябали в этом болоте.

– Ты думаєш, що капіталізм сделает тебя богатым? За редкісним исключением чистильник обуви все равно остается чистильником обуви, а селянину, который рве жилы на полях, ніхто не буде платить мільйони.

«Надо купить ему хорошие ботинки, – подумал я. – Правда он никуда не выходит. Но обязательно надо приобрести. Кожаные из телячьей кожи. Добротные, которых у него никогда не было.»

Он помолчал и добавил:

– Може, ты решишь, що я замшелый, выживший из ума старик, но я уверен, что ні Німеччина, ні Америка, не даст лишний пфеніг на развитие України. Там привыкли їх считать.

«На Сумской я видел приличные, – вспомнил я. – Эти уж совсем ни куда не годятся. Только будет ли он их носить? Смажет рыбьим жиром, положит до лучших времен».

Я не стал углубляться, посвящать его в свои дела. Все-таки мы были из разных поколений. Впереди была улица, свобода, манящая неизвестность. Разве он мог понять меня.

А ветер перемен дул в наши паруса. Дело спорилось..

Мы в Харькове не чувствовали себя одинокими. Единомышленники в столице тоже не сидели, сложа руки. Горели шины на Европейской площади, … на Крещатике были захвачены административные здания, окружен центр Киева – все были заражены вирусом свободы. Острые репортажи. Накал страстей.

Мы дорогой обменивались мнениями с Лысаком, перебивали друг друга:

– Леха слышал!?

– Да!

– А это?

– Еще вчера, а ты?

– Во блин дают!

Меня эти картины пленяли: захваченные повстанцами здания, запах горящих на площади костров, все эти люди, воодушевленные идеей свободы.

– Чорнi брови карi очi, Януковича не хочу! – скандировали нетерпеливые.

Мы «скованны одной цепью»… Эта мысль окрыляла, придавала силы и энергию.

И случилось самое невероятное – Майдан победил! Это было неожиданно. Казалось, у массовых многомесячных протестов были призрачные шансы на победу. Но это случилось в один день. Мы чудесным образом проснулись в другой стране… Європа ми з тобою. Люди в эфире восторженно зажигали, и лица у всех были просветленные: «Украина получит от ассоциации с Европой невиданные блага!! Она будет европейской цивилизованной страной, где будут обеспечены все права и свободы. Нас ждут новые социальные стандарты, резкое повышение заработной платы, пенсий, всех социальных выплат!

Радио не отставало. Новости опережали одна другую.

– Сделай погромче! – просил Лысак.

– Наконец-то. Наконец-то! – непроизвольно произносил я, и Леха не менее ошарашенный вторил мне:

– Не зря, не зря мы все вечера пропадали! Получилось!! – и с силой хлопал по плечу так, что я чуть не отпускал руль.

– Потише ты чертяка! Врежемся. Не доживем.

– Извини! Уже дожили. Почти…

Это «почти» казалось не существенным, вон за тем поворотом, или за тем. Изменения начнутся, они не могут не начаться в самое ближайшее время, и мы их первые почувствуем. Вдохнем полной грудью.

***

Дома я стал появляться еще реже. Мать, наглаживая мне очередную рубашку, осторожно интересовалась:

– Рома, ты все с Леной ездишь или как?

– Или как… или как… – бросал я, хватая на бегу что-нибудь вкусненькое из холодильника.

На кухне призывно шкворчало сало, но ждать было некогда.

Мать работала плиточницей на заводе железобетонных изделий. Труд был не легкий. Наклеивала ленты с мелкой кафельной плиткой на стеновые панели. В цехе было полутемно, постоянно гуляли сквозняки, когда заезжали грузовики, пахло сырыми плитами и сваркой.

– Все носишься и носишься, поесть нормально некогда. Испортишь желудок.

– Вот для того и ношусь мама, чтобы у тебя, наконец, появилась нормальная человеческая работа. Сколько можно свое здоровье на этом проклятом ЖБИ гробить.

– Да я уже привыкла. Всю жизнь на одном месте. Первые три года только плакала, тяжело было. Девчонка совсем была. А на заводе фуфайка, бетон, сапоги-кирзачи и мужики в три этажа кроют. А втянулась, привыкла, не стала обращать внимания, человек ко всему привыкает.

– Все изменится. Обязательно!

– Как изменится?! Квартиры все равно будут строить. Людям наш труд в радость. Представляешь, что такое въехать в новую квартиру? Это ни с чем не сравнить!

– Ну ладно, я побежал мам!

– Беги, беги.

Я жадно ловил передачи. Что-то трепетало внутри. Казалось, я первый раз шел на свидание. Я радовался, что этот якорь – Янукович, что тормозил наш корабль, позорно бежал. Что коррупционеров, непременно выявят и пригвоздят к позорному столбу. Но поделиться мог только со своим напарником.

– Леха! Мы хотели перемен – и они пришли! Главное мы творцы перемен. Мы делаем историю! Оказывается, нет ничего невозможного.

В Харькове было не спокойно. Народ бурлил. Градус злости повысился. Работы прибавилось. Дед, сидя на скамейке у калитки, подслеповато щурился, посматривал на меня, как я собираюсь.

– Рома! Опять поїхав??

– Ага.

– Когда вернешься?

– Не знаю. Да все нормально деда, – я заботливо приносил оставленную им на веранде клюку с резиновым набалдашником.

– Нормально? Все бігаєш, носишься, про мою пенсії беспокоишься? Тільки как бы ее не располовинили твоїми стараннями.

– Да что ты?! Скоро все наладится! Вот увидишь!!

– Дело твоє, но можно дать тобі один совет? Не оставляй ружье в салоні на сиденье.

– У меня «сигналка» и возле забора… кому надо?

Он внимательно смотрел на меня.

– Тому і треба. Розбити кирпичом стекло, схватить твій винторез – одна секунда. Поки сработает сигналізація, пока ты проснешься, підбіжишь к окну, выбежишь… злодій, где будет? Поди, до Полтавского шляха добіжить!? А та кинешся догонять, як пульнет в тебе из твоей же пукалки.

Его белые волосы, выбивавшиеся из-под шапки, лениво шевелил ветер, воробей прыгал у его ног, искал, чем бы поживиться, а взгляд его был добрый и умиротворенный. Меня не напрягала такая опека деда.

– Хорошо. Я спрячу в багажник или буду заносить в дом, – сказал я покорно.

– Помни що я твій дід. У нас одна кровь. Я тобі плохого не посоветую.

«Старый стал. Морщин прибавилось. Разве он поймет». Я поправил ему выбившийся воротник куртки, прощаясь, слегка прижал к себе и мой Nissan Bluebird вновь бросился весело вырывать из-под себя дорогу своими 150-ю застоявшимися лошадьми.

Дни просто летели. Каждый был напрессован событиями. То, что раньше происходило за месяц, неделю – умещалось в часы. Были и тревожные вести. Нет, я не надеялся, что все и сразу будет хорошо. Я готов был потерпеть. Революция делается не по мановению волшебной палочки, и будут перегибы. В мутной воде, всегда много пены, типа Александра Музычко, в миру Сашко Билого. Но не они определяли политику, это присосавшиеся. Меня больше всего стал смущать запрет русского языка и различные препоны, выпады в сторону восточного соседа.

– Причем здесь язык – важно, что в головах, – делился я сомнениями с Лысаком. – Майдан был русскоязычным. Все были как братья. Мы не для этого поддерживали революцию, что бы кого-то гнобить и уничтожать. Мы за свободу. Впереди Европа. Она объединилась, – и немцы и французы, говорили на разных языках, и были веками непримиримыми врагами, враждовали, воевали, а сейчас они стали едины и другие народы с ними. Мы не варвары, мы тоже хотим цивилизованных отношений!!

Лысак не возражал. Но обстановка резко менялась. Милиция пряталась или занимала выжидательную позицию. Этим пользовалось разное отребье. Нас всколыхнули события, случившиеся конце февраля.

– Слышал про автобусы? – спрашивал я Леху.

– Крымские? Те, что пожгли близ Корсунь-шевченковского?

– Ну да…

– Смотрел в интернете. Били битами. Так издеваться, метелить беззащитных людей. Чего они добиваются?

– Акция устрашения к мирному гражданскому населению. Стояли, смеялись, и это доставляло им удовольствие. Говорят, были убитые.

– Да нет. Точно не известно. Корреспонденты любят подлить масла в огонь.

– Скорее всего, – неуверенно соглашался я. – Но много людей пропало без вести?

– Нагоняют. Российская пропаганда.

Но события надвигались. Восстал юго-восток. Сепаратистские настроения стали реальностью, близость Рашки и бесспорно Одесса, разделили людей. Одесса, конечно, была непростительной глупостью. Не было более сильной подножки, чем ту, которую Майдан подставил себе сам. Тут уже нельзя было все списать на плохих корреспондентов. Коктейли Молотова летели в окна. Люди прыгали с высоты. Слухи множились. Жертвы исчислялись десятками. Власти отмалчивались. Народ был напуган. Одесса была совсем рядом.

Начались захваты зданий и в Харькове, Чернозаводской район не был исключением. Было очень неспокойно, тревожные новости росли как снежный ком, но потом все успокоилось, центральная власть взяла верх. В это мы с Лехой уже не вмешивались. Русские, или те, кто в душе считал себя русским, были на распутье. Юго-восток пошел по своему пути. Пусть катятся! Я уважаю, выбор людей, которые хотят жить по-своему. Не нужно никого учить – все взрослые и умные, хотя некоторые задним умом. Пусть потом кусают локти!!

С Лысаком мы теперь встречались редко. Он намылился уехать в Польшу. Как-то перед отъездом я его застал недалеко от дома на Красношкольной набережной.

– Решил?

– Ну да! Сам знаешь, наши запчасти и комплектующие шли только в Рашку, а сейчас с ней рамсы. Вот нас и поперли.

– Наказывают агрессора? Ну, понятно… Это Польша, нормальное европейское государство, не переживай. И кем там?

– Да хоть кем. Никто нас не ждет, конечно, но поеду в Вроцлав или Познань. Все одно лучше, чем здесь, – вздохнул Лысак, и глаза его были печальные.

– Гастарбайтером поля убирать у местных буржуев? Спину гнуть? – невесело предположил я.

– Посмотрим, – уклончиво сказал он. – Там паны.

– Они лучше?

– Да где там. Озвучили распорядок дня: в 6 утра подъём, в 7 выезд, работать до 7—8. Говорят: «Если дождь, то запаситесь чем-нибудь».

– Не хило! Институт тоже бросаешь? Тебе сколько осталось?

– Последний год. Да запарился я учиться и работать.

– Но ведь столько сил уже положил. Может, останешься?

– Нет. – Лицо его приняло жесткое выражение.

– А что мы тут икру метали? – с укором пытал я Леху.

– Тут надолго. … Видишь, какую свару затеяли. – Он поднял глаза на меня, и я прочитал в них тоску. – … Я вернусь.

– Точно?

– Думаю, вернусь.

– Смотри!

– Да вернусь я, вернусь точно. Пусть маленько успокоится.

Я с грустью смотрел на старинное здание музыкального училища, на бетонные столбы, увенчанные шарами, чугунные решетки, черную мостовую, и мне было не по себе. Леха когда говорил, отворачивался и я ему не верил. Мы с ним сильно сдружились, и было грустно, что он уезжает.

– Все не так как мы думали, – с сожалением сказал я. – Паны это временно. … Ну, давай братан! Перемелется.

– Ну да! Не охота уезжать. И вам не скучать.

Мы обнялись на прощание, и он чуть согнувшись, пошел в сторону цирка. «Какой он все-таки маленький, – подумал я, провожая его взглядом. – В Польше ему не сладко придется».

***

Крым отгородился блокпостами. Турецкий вал, Перекоп, Чонгар, Перешеек – оседлали казаки, неравнодушное население и милиция из разогнанного киевского «Беркута». Появились заграждения из бетонных блоков, мешков с песком; окопы, стрелковое оружие. На керченской переправе пограничный контроль был фактически утрачен. Депутаты проголосовали за отделение. Военных повсеместно блокировали. Никто не понимал, что будет дальше.

Говорят, не обошлось без Путина. У Армянска была замечена тяжелая артиллерия Черноморского флота. У нас было полное безвластие. Мы все время опаздывали. Разрекламированный поезд «дружбы» позорно бежал, боясь теплой встречи на вокзале. Крым уплывал. Он конечно, никогда, если честно не был полностью нашим. Это все понимали, но говорить об этом, было не принято. Крым сливали по-тихому.

Лучше не вспоминать о нем. Как сейчас стоит в глазах: чопорная набережная Ялты, милый курносый нос Наташки Клинцевич, изрезанные бухты Севастополя, Алушта, Коктебель, походы с рюкзаком и палатками в Планерское – все было исхожено, все было в памяти и родное. И вот отрезали. Обидно, но шансы без большой крови – там были мизерны. А крови я не хотел и поэтому смирился. Захотят в свободную Европу еще попросятся к нам. У меня там, на флоте, в Крыму служил старший брат Иван, я им гордился по настоящему.

Брату я до этого писал: «Ваня! Решай сам! Выбор за тобой. Но помни у тебя здесь мать, отец, я и твой отчий дом!» Ивану на месте пообещали сохранение звания, выслуги, повышение жалования почти в три раза. У них нефти и газа до хрена, и для Рашки это нормально. У брата была комната с видом на море, жена, ребенок. Он решил, что присягу два раза не дают, и вернулся. Колебался – до последнего, сомневался, … – но вернулся, хотя большинство его друзей и сослуживцев остались. Тут каждый делал выбор сам.

Когда он приехал, было очень радостно. Наш дом на улице был одним из самых приметных. Стены его были возведены из старого Екатеринославского кирпича с клеймами «И. М». Дореволюционный кирпичный завод на Аптекарской балке ранее принадлежал инженеру Иону Михайловичу Майданскому. После разбора скотобойни, на нашем доме кирпичу была уготована вторая жизнь. На улицу смотрел солидный фронтон с полукруглыми окнами. Поверху он был срезан полувальмами и укороченными карнизными свесами, под которыми располагалась просторная мансарда. В доме было очень просторно и даже в жару прохладно.

В тот раз к приезду брата веранду убрали свежими домоткані килимками [домоткаными половиками], я вернул к жизни угольный самовар, сварил ему аргоном новую трубу из нержавейки, вывел ее в окно. Пароход «Дмитрий Ульянов» при опробовании задымил классно, по настоящему. Мать светилась, готовила котлетки, не по-киевски, но как она умеет. Сделала слоеные пирожки с нашими абрикосами. Отец достал из заветных запасов 3-х летний черно-красный «Спотыкач» – горилку на лесном сборе. Вся семья была вместе. Это был настоящий праздник и гостей никто не гнал.

Все удивлялись, что он не остался, хотя должен был. По идее, его бы никто не осудил.

– Ну что вы пристали, – урезонивала особенно ретивых наша соседка Пелагея, опрокидывая третью рюмку Спотыкача, и подкладывая в тарелку добрую порцию пельменей. – Не самый плохой выбор. Вам бы все сайгачіть, а родители як!?

Гости послушно кивали головой.

– За встречу!

– За встречу!

Пахло березовыми углями, лаял соседский пес, растревоженный весельем, веранда призывно светилась в ночи. Все соседи знали, по какому поводу мы гуляем.

– Відмінний самогон!!

– У нас сегодня чай в угольном самоваре!! – хвалилась мать, и лицо ее светилось как его начищенные бока.

– А сыночки то у вас, как похожи! И куда с добром! Куда с добром! – в унисон повторяли захмелевшие гости.

И было хорошо и уютно.

«Сколько времени прошло, а глаза закроешь как вчера: Простой струганный стол, скамейки, застеленные толстыми покрывалами. Ночь, черные стекла, блики на них, резкий свет лампочки без абажура и милые родные лица». Когда все немного расслабились от выпитого, центр внимания переключился на Ивана.

Рассказ брата был неторопливый, степенный:

– Я не интеллигент, россиянам в Крыму даже морды бил за плохие высказывания в сторону Украины. Но после референдума корабли и суда, которые находились в Крыму – а это примерно половина флота Украины – вышли из ее состава и присоединились к спешно сформированным морским силам самообороны Крыма. Депутаты проголосовали, и вроде как это выглядело законно. А дальше началось: корабль управления «Донбасс», спасательный буксир «Кременец», противопожарный катер «Борщив» – перешли на сторону Крыма, России и подняли Андреевский флаг. К 20-му марта мы утратили контроль над корветами «Тернополь» «Хмельницкий» «Луцк» … а к 22 марта флаги России были подняты над 54 из 67 кораблей, в том числе над 8 боевыми кораблями и единственной украинской подводной лодкой «Запорожье».

Иван утер пот со лба. Видно было, что он волновался и вновь переживал недавние события. Его никто не перебивал, и он продолжил с горящими глазами:

– С нами никто на связь не выходил. Слова «Держитесь!», «Слава Украине!» – и всё! Мы хотели достучаться до власти, чтобы корабли не бросали на произвол судьбы, с тем, чтобы нас либо вывели, либо дали другой внятный приказ, но нас бросили. У нас заканчивалась вода и провизия, а из Киева не поступало никаких указаний! Мы так долго не могли тянуть… Мы были в безвыходном положении. Что говорить, 25 марта был захвачен заблокированный в Донузлаве последний тральщик «Черкассы». В Севастополе не осталось военных кораблей под украинскими флагами. И вот я здесь! Я вернулся.

Отменный самогон, ветчина и пирожки с абрикосами лишь только отчасти скрашивали рассказ Ивана. Глаза его светились болью. Мы многого не понимали, но обида за безразличие и пораженчество была написана на его лице. Это была правда украинцев, крымчан, русских, но истину в последней инстанции никто не знал, а может, ее и не существовало, так как рвали по живому.

В Харькове все начало разваливаться, с работой стало неважно. Предприятия закрывались, шли массовые сокращения, а Ваня надеялся продолжить службу. Ему клятвенно обещали, что он не пострадает, если вернется.

Приехали корреспонденты из местной газеты «Время» – бывшей «Красное знамя». Взяли интервью и расписали, какой он герой. Он не говорил про Рашку гадостей, им это не нравилось, но все равно он был герой. Что-то они потом просто дописали за него. Ваня прочитал и с досадой плюнул:

– Шелкоперы, сволочи!! У меня же там друзья остались!

Из газеты только и вырезал – что портрет. «Фейс» получился что надо. Он там веселый. Когда пришел, и когда его так встретили. … … Но потом не заладилось. С немалым трудом его все же удалось пристроить на ржавую посудину, буксирный катер «Новоозёрное» и то через одного старинного товарища отца. Это было счастьем, хотя конечно в деньгах и во всем остальном, он потерял и еще остался без жилья. Но так получилось, что обещали много, а потом сказали: «Ну, ты же видишь что, творится, мы не виноваты. Кто же знал».

Помню прощальный вечер. Отец затяжелел от выпитого, и мама пошла его укладывать. На веранде мы на время остались одни с Иваном.

– Жили же нормально – работа! … сыты, одеты, обуты, … газ дешёвый, – говорил брат, – правда, вокруг жулье, но где его нет.

– Безнадёга была. Полная! – горячо убеждал я его. – Единственная надежда оставалась на то, что после подписания ассоциации, нужные реформы Янукович вынужден, был бы начать. А когда эта надежда рухнула – случился Майдан. От безнадёги он произошел, а не из-за чего другого. Коррупция! Янукович тормоз! Был бы другой президент…

Брат смотрел на меня, и лицо у него было каменное холодное, и я чувствовал себя виноватым и маленьким.

– При чем здесь Янукович. Если бы Яника на фонаре повесили – страна бы гуляла, счастья прибыло!? – спрашивал Иван. – Считаешь после него пришли кристально честные!?

Это был удар под дых! Так случилось. Что после драки кулаками махать. Не зря говорят: «Срать и родить – нельзя, погодить!».

– Ваня, ни о чем не жалей! – торопился выговориться я и чувствовал, как кровь приливает мне к лицу от переживаний и выпитого.

– Посмотрим.

– Точно тебе говорю!!

– Посмотрим, – опять бросал брат и смотрел на меня так, как будто я был в чем-то виноват.

Я не стал продолжать разговор. Спотыкач давал о себе знать. Я твердо верил, и это было главное.

Иван уехал. Стычки на юго-востоке разрасталась. Донецк, Луганск, Горловка, Славянск, Краматорск. «Майдановцы» пока выжидали и осторожничали. Путин взял разрешение на военные действия, и все гадали, что будет. Но Рашка молчала, нависнув огромной глыбой на востоке, а ожесточение росло. Зуб за зуб! Люди шли стенка на стенку. Что вчера казалось невозможным, стало обыденным. Убить? Запросто. И с обеих сторон. Не конфликты – война замаячила на горизонте. В это не верилось. Но какая война без солдата… Наш Червонозаводской район бурлил.

Пошла шумная патриотическая трескотня по телевизору и в печати: говорили о целостности Украины, о Родине, о долге, о коварных «москалях», и неминуемой катастрофе, которая стоит у порога, и почти сразу объявили призыв.

«В Польше – наплыв студентов из Украины, – писали в „Вечернем Харькове“. – Многие едут на учебу за рубеж, чтобы избежать мобилизации. В стране за уклонение от службы уже дают реальные сроки – два года тюрьмы!» Я откладывал газету. Нагонять страхи у нас любили.

Мне не приходило в голову, что призыв коснется меня. Я напротив был уверен – меня он обойдет стороной. Ну, может быть, когда-нибудь, … если уж совсем «непруха». На заводе меня ценили и готовы были наделить какой-нибудь броней. «Завод имени Малышева» не «шараш-монтаж». Мы занимались модернизацией танков Т-64 до «Булата» и легкой бронетехникой: БТР-3, БТР-4, «Дозор-Б».

– Надо засекретить военную технологию, – рубил воздух руками генеральный директор Николай Белов. – Наш блок цилиндров – это ноу-хау. Мы должны удержать его как интеллектуальную собственность. Передача литья любому может доставить заводу убытки. По крайней мере, так считают спецслужбы.

«А вдруг узнает агрессор и украдет, – с улыбкой думал я, – еще засекретить пурпурный инопланетный „танк-автомат“ на шасси „Буцефала“ на котором разъезжал Максим Каммерер. Зачем его отправили Федору Бондарчуку в Россию».

Серьезная организация «Укроборонпром», вроде полная индульгенция, но отсрочка от призыва с новыми отмороженными властями не срослась. Никто не смотрел на шаг вперед, не интересовался, что будет завтра. Начальник цеха Михалыч, нас всех собрал, рассказал, что лучше не поддаваться на происки «голубого глаза» и избежать призыва.

– Главное не расписываться в повестке. Немного побегать, поночевать у знакомых.

Все с этим согласились.

– Это не надолго Рома. Кампания пройдет, а там и война кончится! – подкручивая, обвислые запорожские усы, успокаивал он, когда мы возвращались после мероприятия. И ему хотелось верить. Михалыч был признанный авторитет, можно сказать второй батя.

На заводе не было добровольцев, кроме двух придурков из гальванического. У них наверно от химии мозги расплавились, плюс информационный шум.

– Захотели стать «хероями». В добрый час! – напутствовали мы их.

Призыв в Харькове забуксовал, показывая непопулярность в народе и слабость местной администрации. И тогда «Они» пришли на завод. Они знали, где нас найти. И никто не смог возразить. Теперь Они не жгли покрышки. Они были власть.

Меня в числе первых, под невинным предлогом – для смены фотографии – вызвали в отдел кадров. В двух шагах – двери в двери – располагался военстол. Два амбала в коричневых костюмах уже подстерегали меня с кривыми ухмылками. Наверно они были из правосеков и лица у них были тупые и безразличные. Я вспомнил профессора Плейшнера, Цветочную улицу из фильма «Семнадцать мгновений весны», гестаповцев в штатском. Что-то похожее. Они, не церемонясь, перегородили мне обратную дорогу. Руки у них были как грабли. Показали, что бы я заглянул в военстол. Иного пути не было. Я вошел.

Симпатичная, но уставшая девушка сидела за столом, который был загроможден принтером и ворохом бумаг. Говорила она скучно. Прочитала абзац из решения нового правительства. «Уже состряпали, – подумал я. – Оперативно работают». Просто долг Родине, просто священная обязанность.

Мои глаза скользнули по другому документу на столе: «28 апреля 2014 г. Верховная Рада одобрила мобилизацию автотранспорта в Украине».

– Вам все понятно? – сказала она сухо.

«Почему у нее такие бесцветные глаза? – пронеслось у меня в голове. – Симпатичная девушка, а глаза никакие». Я для нее не существовал. Ноль, к которому нужно было приделать палочку. Дала расписаться. Проводила, но прежде вышла и дала знак верзилам, что все в порядке. Гориллы меня выпустили с такими же ухмылками, как и раньше. Не они ли жгли крымские автобусы? Похожи.

Я не был готов к этому. Спектакль был разыгран как по нотам. Даже помнится, сварочную маску под мышкой держал. Думал ерунда какая-то, а вышел как оплеванный.

– Хитро-мудрое пи*орье! Удар под дых! – беленился я в бригаде. – Я бы и так пошел. Новой власти с этого начинать! «Фотографии смените!» И две гориллы с лошадиными мордами… и вилы в бок. Что нельзя было по-человечески!? Такого даже при Совке не было.

Пацаны прятали глаза и молчали.

А тот, кто не пошел, кого успели предупредить, того на проходной выдергивали, и всё равно насильно заставляли расписаться. Уже без улыбок и церемоний. Часть пацанов, которых не выловили – успели уехать. В моем случае, когда расписался, это уже решетка. Играть с тюрьмой не в моих правилах. Маленькая облава им тогда удалась. Мы оказались каждый по одному.

– Бегом в военкомат, Укроп! – некстати пошутил кто-то из коллег, – и не смей увиливать от священного долга. Если дезертируешь, Ярош тебя расстреляет, а потом и повесит.

Но было не смешно. Я забыл, кто был этот умник. Тогда на эту тему еще шутили.

Толерантность моя разбилась о жестокую действительность. Конечно, провели, лоханулся, но я не считал, что это катастрофа.

– Просто так распорядилась судьба, – говорил я матери. – Ты зря расстраиваешься.

– Я не расстраиваюсь, – врала она мне с закаменевшим лицом. Будто я не знал ее.

«Мама, мама! Я все понимаю, – думал я. – Могла бы и поплакать. Что уж тут. С другой стороны… в самом деле – а почему не я? Отменный сварщик или ученый!? Чем мы лучше!? Если нужно – надо идти. Горлопанить на митингах мы все мастера, а как дела касается вроде хочется отойти сторонку».

Завод бурлил. Горе Михалыча было не описать. Плакал он по настоящему. Когда провожают на войну, это уже лишнее. Я немного обиделся на него. Хоть не суеверный, но есть такие вещуны-колдуны.

Я гнал эти мысли, но не стал терять времени: купил броник 3-го класса за 4500 грн., тактические очки, хотел каску, но не нашел. Австрийские тяжелые берцы, приобретенные недешево, пришлось оставить. В них хорошо было в баре красоваться и пиво пить с пацанами. Пробная пробежка выявила, что они совершенно не пригодны для дальних расстояний. Встал вопрос: тащить с собой из Харькова, бинты, жгуты, йод, зеленку? Решил оставить, выдадут, но положил многое из того, что могло пригодиться. Обезболивающие, антибиотики, «Аквабриз» для обеззараживания питьевой воды, большой складной нож Bear Grylls, нитки-иголки, микро-блокнот с авторучкой и маленький мультитул с пассатижами, на 9 предметов. Вроде подготовился!

Мать с отцом держались. Молодцы. Не хотели меня расстраивать. Только дед Чеслав, стучал костылем по стенам мансандры. Вообще он был нормальный, но иногда на него находило. Он был настоящий горец Карпат – Гуцул, верховинец. Бойки исстари обитали на стыке Львовской и Ивано-Франковской областей. А его отец и дядьки жили в Низких Бескидах и северной части Словакии недалеко от Попрада.

Когда я был маленький, он, взяв меня на колени, рассказывал, как они молодые парни Легини высоко в горах валили лес. Очищали стволы от сучьев и коры и спускали с вершин на горную дорогу по сделанным деревянным желобам. А там Газди, те, кто постарше на конях и волах отправляли деревья на ближайшую станцию узкоколейной дороги. Тяжелый труд прерывался веселыми праздниками Зимним Николой и Рождеством.

– Что за Никола, – спрашивал я – нетерпеливо теребя пуговицу на его рубахе.

– На Николу зима с гвоздём ходить, крыши ладит, где снігом поукроет, где плотнее подоткнёт, щоб снеговая дранка не сорвалась, і щоб в печной трубе пело и гудело.

Последнее время дед сдал, но остался таким же цепким, ершистым.

– Никогда не думав, що внука буду провожать на войну. І войну с кем? Скажу про себе. Мы русины, разделены. В Словакии, Сербії, Чехії, Венгрии и конечно на Україні ты найдешь своих родственников, но мы всюди в меньшинстве. Мы всегда боролися за свою независимость. Жена моя, бабка твоя – русская; і мати русская. Значит и ты на три четверти русский. Я, пережив уже одну войну. От неї с голода умерло троє моих братьев, а батько пропал без вісті. Нічого нет хуже войны. Другий не хочу. Війну гораздо проще начать, чем закончить. Не забувай, що ты у нас продолжатель фамилии. От пули не бігай, не пристало нам, но и не лізь на рожон!

– Спасибо дед. – Я обнял его подвысохшее, жилистое тело.

– Ще скажу, есть у нашего народа один обычай. Називається «Клятва землею». Воин опускався на колени и набирав в рот землі. Чудодейственная сила земли исцеляет от ран і ожогов. «Рідна земля» без всяких амулетів способна защитить солдата от пули ворога. Не забувай мое напутствие. Ты все же на четверть гуцул. Береги себе.

– Спасибо. Спасибо, – я с благодарностью и болью посмотрел в его выцветшие от времени глаза.

Отходняк получился не очень веселый не смотря на то, что горилки, не жалели, а брат отца – Федор залихвасто играл на баяне:

«Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый, …А ты не вейся на ветру…».

В средине вечера случился странный инцидент. Когда наливали «Немиров» у отца в руках лопнул бокал, и содержимое его вытекло на скатерть. Это было так неожиданно. Огромное мутно-желтое пятно залило треть стола. Отец растерялся и держал какое-то время остаток бокала, не понимая, как это могло случиться. Бокал был тонкостенный, но раздавить его было невозможно, как ни старайся. Это понимали все. Да и не давил он его. Мать стала белее льняного полотна, на которое все вылилось. Скатерть с бокалом тут же безжалостно выкинули, заменили, но это испортило остаток вечера. Все сделали вид, что ничего особенного не произошло, и будто даже забыли об инциденте, на самом деле было не так. Я видел это по лицам. Легкий хмель испарился. Настроение и теплота вечера ушли. Все смотрели на меня по-новому, и это было неприятно. «Что за дела?! Я еще живой! – хотелось бросить им. – Не надо этих постных выражений!». Гости говорили непривычно мало и посматривали на наши застекленные ходики на стене.

– Дядя Федор! Что-нибудь веселое, – просил я. Но дядя Федор уже сорвал голос, извинялся. Ту было уже ничего не исправить. Только пальцы его послушно перебирали лады, и руки привычно рвали меха.

«Я не суеверный. Это конечно чепуха, – сосало под ложечкой, – но с другой стороны… Ведь раньше такого не было. Неужели это что-то значит!?» Я гнал тяжелые раздумья от себя. С расставанием у меня не заладилось. Людям свойственно искать приметы, когда жизнь ставит их перед ответственным выбором.

Последний вечер с Ленкой. Скучный, бесцветный. Вроде и расстаемся, а сказать нечего. Слова корявые, как палки в колесе. Вымученные, тормозные.

– Ленк! Война, так война… Ты расстраиваешься?

– Не-много.

– Это хорошо.

А что хорошего? Не понятно. Ляпнул с дуру что попало. … Убьют, … я просто эпизод в прошлом! А может, найдет кого, пока я буду сепарам вдалбливать уроки светлого европейского будущего. Жирных котов полно. Ленка… Ленка! Главное не клясться в любви. Хотя, что это такое? И не давать обещаний. Не давать и все. Жуткий вечер должен был кончиться, и он кончился. Все когда-то кончается.

Я лег спать и долго не мог уснуть. Комната вдруг стала чужой, а родительский дом особенным. Какие-то шорохи, шуршание, подвывание ветра, легкий скрип ставен о крючки. Когда родился и живешь всю жизнь на одном месте, дом одно целое с тобой, а пришла пора расставаться понимаешь – это не так. Все родное и близкое в прошлом, оно есть, и его уже нет.

Я заснул и проснулся под утро от страха. Еще не светало. Липкий холодный пот покрывал тело. Мне не хотелось возвращаться в дурацкий сон. Я закрыл глаза, но он не отпускал. Опять огромная швейная катушка, величиной с дом, накатывалась на меня, а я старался увернуться. С трудом удавалось избегать участи не попасть под ее ребра, но она снова и снова настигала меня.

– Ад! … Адище!!!

Как я хочу убежать, проснуться …но не тут то было.

Я по настоящему забылся, только когда робкие лучи солнца засветили соседнюю крышу и когда мать начала греметь посудой на кухне.