Читать книгу Страна расстрелянных подсолнухов - Григорий Жадько - Страница 6

Через неделю, когда ноги пострадавших зажили, нас послали в первый бой. Да и не бой это был. Рано утром роту подняли, опять не накормили, дали сухой паек, и отправили. Предстоял марш восемь километров. Конечным пунктом определили заброшенный полевой стан тракторной бригады, бывшего совхоза «Рассвет».

По гравийной дороге, неровными взводными колоннами мы шли без разведки, без головной заставы, без боевого охранения, как и в прошлый раз.

Наш замухрышка старлей, блестя очками, шел впереди, и командирский планшет весело бил ему по тощей заднице. «Ать-два! Веселей шагай! … Веселей шагай! Не падай!». Сержанты услужливо шли по бокам, а рядом прилепился радист с радиостанцией.

– Кто этот штымп? – лепетал Моня. – Слишком быстро пешкодралим, шо то, кажется, захотели с нас олимпийцев вылепить.

Не успели мы дойти до полевого стана с полкилометра, как вдруг свет померк, и что-то обрушилось. Мы присели от неожиданности. Кто-то упал на колени. Некоторые поползли ползком. Все окуталось дымом. Без промедления ударило снова и снова. Крики! Кошмар. Кажется, вся дорога вздыбилась и опрокинулась на нас. Ничего не стало видно. Темно. Песок в глазах, едкий запах тола, взрывчатки. Второй взвод, который шёл впереди, перестал существовать в принципе. Туда ёб.. в смысле упало почти одновременно больше пяти мин. Легли плотно – две батареи работали.

– Самолет, – истошно крикнул кто-то. – Бомбы!

– 120 мм. минометы шарашат, – крикнули слева. Этот слева видать был более опытный.

Мы действительно попали под минометный обстрел. До лесополосы, откуда вели огонь, было далеко, не менее двух километров, но чистое поле давало стреляющим прекрасный обзор. Бойцы кинулась к ближайшей посадке. Но мы просматривались, начало взрываться и там. Весь жиденький лесок звенел, шипел от осколков. Они летели метров на 200 и стригли все вокруг как гигантская коса смерти. Падали ветви молодых дубков, им отсекало вершины, переламывало пополам. Некоторые деревья выворачивало с корнем. Воронки от 16 килограммовой осколочно-фугасной мины достигали четырех метров в диаметре и метра в глубину. Лесополоса на наших глазах начала таять, превращаясь в бесформенное нагромождение веток, стволов, глубоких дымящихся ям.

Пацаны на все забили и драпанули обратно в лагерь, прикрываясь полосой и кустами. За ротой по пятам шли взрывы, шла смерть. Но взрывы были уже не прицельные, наугад. Помогла небольшая низина и мелкий овраг. Откуда силы взялись после марша – не знаю. Мы мчались по кустам как стадо бизонов, и за нами образовывалась дорога, как после трактора. Благо за нами никто не гнался, да сберегли автоматы.

В конце не помню, как дошли. Всю воду из фляжек выхлестали. Я упал, но меня в чувство привел конкретный пинок моего заводчанина. Убили его потом, Василек Гапуло, клевый пацан был. Только тогда я узнал, почему наши доблестные вооружённые силы оборудовали в глубоком тылу столько блокпостов. Криками, матами и пулемётными очередями нас «мягко» убеждали возвращаться обратно, выполнять боевую задачу. Бетонные блоки – пятидесятка, амбразура, тонкая щель, рычащий ствол станкового пулемета с раструбом, а мы уже после 16 километров марша и огневого воздействия, ничего не понимали. Они не отставали, орали:

– При первых признаках опасности как крысы разбежались, роняя кал и золотые батоны. Вам суки е*ные, на всю жизнь от рождения памперс прописан.

Нацгварды стреляли низко поверх голов. Срубленные ветки летели, но никто не поднимался. Не успевали стряхнуть иголки, а над нами опять:

– Трах-тах-итах-тах! – перерыв, – Трах-тах-итах-тах! – только немного ниже и уже новые совсем близкие ветки валились нам за шиворот!»

– А ты что не воюешь за Родину тля укропная? – кричал кто-то, из наших, обращаясь к тем, кто отсиживался за толстыми стенами из бетона, – обосрался от страха и ненависти, б*ядина украинская?! Покажи пример!!

– Да мы следим, что бы от вашего дёра вам ваши пуканы не разодрало!

Лежали, зажимались, пригибались от выстрелов. Только отпускало – опять. Мышцы непроизвольно реагировали. Пули над головой резали воздух.

– Я уже совсем похож на шмондю, – быстро, быстро моргая, бурчал Моня.

– Это что за зверь?

– Это шмара, дорогая бикса по вызову, переутомившаяся от трудовых буден до такой степени, шо ей требуется немедленный отдых хотя бы в психдиспансере.

– И так бывает?

– Бывает.

– Да, нам где угодно, даже в Желтом доме – согласен. Дали бы отлежаться, – бросил я, – но будем валяться здесь до победного.

– Когда-то же у этих фрейдерастов-либерастов кончатся патроны!?

Я позвонил Ивану:

– Привет Ваня! … И добрей бывает. … Да что каждую неделю звонить. Вот решил, что бы ты послушал нашу музыку. Ничего лупят? Жаль, видео нет на телефоне, снял бы, как ветки на меня сыплются. … Да нет, свои развлекаются. Есть тут одни клоуны. Цирк уехал, а они остались. Да потом, при встрече, если жив останусь. Просто решил тебя повеселить. Не знаю, удалось ли?! Ну, давай пока. Мамане не проболтайся. Сдюжим.

– Трах-тах-итах-тах трах-тах-итах-тах!! – Коробка со снаряжённой лентой на 200 патронов, никак не торопилась кончаться.

– Бросьте стрелять! – тонким девичьим голосом кричал кто-то справа.

– Да Блиннн!!! Прекратите, угробите нас! – орали мы как оглашенные, встревоженные предельно низкими очередями.

– А вы твари, думали вас пряниками кормить будут, это ваша прямая обязанность подыхать там, где скажут. Так что слюни подотрите, соберитесь и обратно на карачках, назад на позиции – дезертирство своё кровью искупать!

– Сами суки туда хоть раз прогуляйтесь!

– Ха-ха-ха! У нас другое задание!

– Трах-тах-итах-тах! Трах-тах-итах-тах!

– Война, таки это вам не говно собачье, – бормотал Моня, подползая к Гаврилову, – хотя сейчас сильно напоминает его с виду. Чего они добиваются?

– Да хотят из нас сделать безмозглых послушных тварей типа амеб.

– А мы уже не далеко. Эту чахотку я уже наверно не вынесу

Часа через два, когда мы были готовы уже конкретно стрелять в ответ, роте, наконец, отменили задачу и разрешили войти в расположение лагеря. До начальства дошло, что мы стадо, а не войско в таком состоянии. Нас разоружили, построили, и давай кулачищами как молотами работать, чтобы лицо было плоское, губы кровавое месиво и искры из глаз. С удовольствием п*здили, но не всех, через одного, кто еще более или менее держался на ногах.

Те, кто с пулемётом ласково заставляли, и кто нас так мило херачил, – были одни и те же «друзья-братья». Всё те же откормленные нацгварды. Ничего не поменялось. Им что? Тренировка. Мы груши для битья. Мясо. Харьковский фарш, которому надо было придать удобоваримую форму.

– Нет! Ну, сколько можно, – возмущался Диман. Ему опять досталось больше всех. – Это же полный п*здец! И этому не видно конца!

– Радуйся что живой, – сказал я ему.

– Ну, в принципе да.

«На сегодня уже все, – подумал я, – точно все!» Я уснул крепким сном. И мне ничего не снилось.

Утром выяснилось, что наступление захлебнулось – надобность в роте отпала, и на пару суток про нас забыли.

– Привет мама! – пользуясь передышкой, звонил я домой. – Как вы там? Как у Ивана? … У нас все хорошо. Валяемся. Ну, почти отдыхаем. Вот только вчера уговаривали нас полежать еще пару часов. … Не шучу. Какие шутки. Когда я тебя обманывал? … Все. Все не буду. Да, здоров. Только мазь от комаров кончилась. … Ну, уж как-нибудь вытерплю. Всем привет.

«Дом, и все, что было с ним связано, казались так далеко из другой жизни. Кажется я на этой войне так долго. Это я просто не адаптировался, – убеждал я себя. – Человек ко всему привыкает. И я привыкну».

***

К профессорскому сынку по прозвищу Груша, приехали родители. Привезли заключение, что его комиссуют в связи с плановой операцией на позвоночник. Мудреная латынь диагноза завораживала. Восклицательные знаки не оставляли сомнений. Все бумаги были в порядке. Этот еврейчик мне и раньше говорил, что он тут не задержится. Я не верил, но деньги и связи на Украине решали все. Майор аккуратно поместил предупредительно изготовленные родителями копии себе в папочку, поручкался с Грушой:

– Что ж ты сынок, такой больной и на войну к нам затесался. Жаль, жаль, а по виду не скажешь!!! – хитро улыбался майор.

– Да шо вы!!! Шо вы!!! – причитала мать, полная черная женщина похожая на заведующую магазином, – он у мини с детства в каких только больницах не лежал и ветья-янкой и скай-атиной и бхо-онхитом болил… очень болезненный был…

Она опустила пухлую холеную ладонь, унизанную кольцами в сумку за очередными бумагами, но майор остановил ее.

– Да верю, верю. Лечитесь, приходите здоровыми.

– Да уж обязательно… – скороговоркой причитала мать, с силой шпыняя Грушу в бок, чтобы пошевеливался. – Непье-е-еменно. Мы же не пьё-о-отив.

– Такие артисты! Такие виртуозы, шо майор, шо эта мадам! – шепнул Моня.

Грушевский-счастливчик, даже не зашел в палатку за своими вещами. Мать крепко схватила его и тащила, как нашкодившего школьника-малолетку к машине, что была остановлена караульными у контрольно пропускного пункта. Он спотыкался, оглядывался, наверно хотел с нами попрощаться, но мать была неумолима как бульдозер. Отец, блестя круглыми очками, какие носил Лаврентий Берия, ждал у машины. За происходящим с интересом глазели караульные с КПП. Муж верил в свою Мару Моисеевну и не зря. Вся семья воссоединилась в объятьях, встав в кружок.

– Попроси помощь у бога… и бог ответит тебе, – сказал я.

– Мимо войны. Мимо! Вот за шо нас не любят, – с глубоким вздохом обронил Моня.– Не помните, кто дал кочергой по голове дворнику Гохману, шобы он прекратил мучить маленькую сволочь, из которой теперь вырос наш Грушевский! Хотя он не сволочь. С таким хорошим поведением он таки когда-нибудь станет самым настоящим акадэмиком.

– Соломон Борисович завидуйте молча! – процедил Новиков. – Вам это не идет. Это же ваши единокровные братья.

– И это мои братья по крови?! Боже-эж мой! Какой я «адиёт!» – картинно ужаснулся Моня. – Тогда шо такое фашисты?!!!

Глухо заурчал двигатель наемного такси. Черная иномарка, подпрыгивая на колдобинах, тяжело переваливаясь, повезла счастливую семейку подальше от войны, подальше от смерти.

– Пару штукарей отдали! – бросил, морща лоб, Моня.– Минимум на полгода индульгенция. Да-а-а. Проблемы, которые можно решить за деньги, это просто расходы.

Ему никто не возразил. Нам остались: его броник, каска и дорожные шахматы. Броник и каску разыграли по жребию. Мне достался второй броник и я, поколебавшись, отдал его нашему маленькому гиганту Гаврилову. С его комплекцией словить пулю было на раз два.

Мы подсчитывали потери. Наш взвод почти не пострадал – два трехсотых, и три человека с царапинами. Просто чудо после такой передряги! Кормили роту до отвала похлебкой из горохового концентрата, чтобы наверно не заскучали. Канонада стояла знатная, ни один враг бы не сунулся, услышав такое.

На третий день, когда спала жара, майор собрал нас. Он сидел на воздухе, за раскладным столом с незнакомым капитаном из бригады и еще одним в штатском и смотрел на нас укоризненно и устало. Говорить речи, про новый выбор Украины, он еще не научился и майдан ему был далек и непонятен. Это был старый служака, переживший несколько властей, которому не дали спокойно год дослужить до пенсии. На проделки нацгвардов, на нужды призывников, – ему бы плевать. Он на все закрывал глаза… ему хотелось по краю пройти этот год, а там трава не расти. Говорил он о воинской дисциплине, но скучно и вяло. Абстрактно бубнил о Родине, и глаза его были тусклы и бесцветны.

Старые служаки зачастую совсем не военные. Двадцатилетие мирного существования вытравило в них все, что можно было убить, и им претила война. Она им была непонятна и чужда. Всю жизнь Синицын только и делал вид что трудился. Десятилетиями получал жалование, льготы, звания и вдруг за те же коврижки ему предложили начать напряженно работать, спать в палатках, ходить по колено в грязи, ловить радикулит, бронхит, а то и шальную пулю или осколок… Это казалось несправедливым, это была жесткая гримаса судьбы.

Закончив сумбурную речь, он торопливо и с облегчением передал слово штатскому.

Это был молодой мужчина, красавец, которого я видел впервые. Черная потертая куртка сидела на нем как влитая. Серебряные замки чуть небрежно распущены. Взгляд проникновенный.

«Киевский! – определил я, – или из-за океана прилетел».

Легкая аккуратная небритость шла ему. Прямо мужественный актер Голливуда. Он был похож на Майкла Фассбендера – рыжего немца с ирландскими корнями, который впервые появился в британском сериале «Пуаро». Красавец был предельно обходителен в выражениях. Он даже хотел казаться другом. Внедрялся в душу новобранцев. Создавалось впечатление, что он понимал солдатский быт и даже сочувствовал. Говорил он четко и по делу. Ничего лишнего. Его речь сводилась к тому, что великий воинский долг существует во всех армиях мира и при любом социальном строе без исключения.

– Вспомните ваших дедов и прадедов. Разве они не стояли насмерть, обороняя Киев, и сдали его только когда им зашли с тыла. А чтобы с вами сделали коммунисты, если бы вы, попав под обстрел, даже не вступив в бой, разбежались под стенами Москвы? Провинившуюся часть бы построили и расстреляли каждого десятого, каждого пятого или даже каждого третьего. И это было бы правильным решением. А вы не забыли приказ 227, «Ни шагу назад», заградотряды с пулеметами в тылу. Бросил позиции – смерть. Ладно, коварные коммунисты, но кто не знает великого Хемингуэя. Он писал, когда сражался в итальянской армии, что за аналогичные поступки не просто расстреливали, но и лишали семью правовой поддержки. Выставляли у дома караул солдат, и любой мог ограбить, изнасиловать, убить родственников нерадивого солдата который оставил поля боя. И это цивилизованная Европа, это Италия. Как же вы предлагаете поступать нам?!».

Это была чудесная речь достойная Гарварда или даже наверно спича президента США. Он любовался собой. И не безосновательно.

Наконец слово передали представителю бригады. Блестящие речи кончились. Нас сухо предупредили, что больше такого командование терпеть не будет и за вторичное бегство с поля боя или переход к противнику нас безоговорочно расстреляют.

– Интересно как расстреливать они стали бы тех, кто сиганул на ту сторону? – шепнул Гаврилов и недоуменно посмотрел на меня, – или сепаратисты бы пригласили их для совершения экзекуции лично!?

– Но порядок в армии должен быть, – сказал я. – Они правы. Тут не поспоришь.

– Да! Говорят хорошо, чудесно, но забыли, как пришли, скинули законного президента, совершили переворот, а теперь их защищай. Их гребанную власть. «Москва за нами». Лермонтова забыл лощеный. Либерасты проклятые, с заокеанскими деньгами. Тьфу! Красивая шелуха! И так во всем. Все держится на лжи. Дедов вспомнили, враг-то не у стен Киева, да и враг ли он?! Вот в чем вопрос.

– Да! … Быть или не быть. Извечный вопрос, – философски и нейтрально сказал я, вспомнив Гамлета. Но Гаврилова было просто остановить.

– А кто ответит за старлея, очкарика сдернутого с запаса без переподготовки; за отсутствие разведки, боевого охранения; за неработающие рации; ржавые патроны, которые может, вообще не стреляют; воровство на каждом шагу, рукоприкладство; да вообще за беспредел этого долбаного бардака, что зовется украинской армией?

– Не распыляйся, – сказал я.

– Я понимаю, тех, что обороняли Москву, тех ополченцев брошенных в бой без подготовки с одной винтовкой на двоих, троих. Их некогда было учить, не было оружия, артиллерии, танков, и люди шли на смерть. Они понимали что гибнут, но понимали за что. Выхода не было. А у нас что? «Строиться и в бой бараны. Родина в вас нуждается», это все что они умеют, но иногда в серебристую бумажку завернут, – упорствовал он, и выражение лица у него было жестким.

Распустили нас, когда уже начало темнеть и невидимая кукушка стала тревожно считать, сколько нам осталось. Тут главное не начинать считать. Неизвестно что у нее на уме.