Читать книгу Срок годности. Сборник экологической прозы о человеке и планете - Группа авторов - Страница 8

Папина дача была в «Чернобыле». В детстве это слово для меня ничего не значило. Оно было как черная быль. Что-то эфемерное, немного сказочное.

Дачный участок в восемь соток был миром коричневых торфяных лужиц со мхами на дне, жуков, осиновых и березовых листьев, я жарила их на костре вместо хлеба. Лужицы я ворошила палкой. Дачный участок в восемь соток был для меня огромным. Я слонялась туда-сюда в бороздках между грядками, у канавы, подходила к краю елового леса на соседнем участке.

В «Чернобыле» под Сыктывкаром дали участки всем, кто, как и папа, ездил сразу после аварии брать на анализ почву. Папа был радиобиологом, он не мог не поехать, это была его миссия. Изучать радиацию было его работой, прямо как у Марии Кюри и ее мужа. Я не знаю, боялся ли он радиации.

Но знаю: тяжелый ящик, набитый зараженной землей, он тащил вдвоем с коллегой через границу пешком, чтобы не фонил автобус. Эту землю они вырезали ножом большими кусками, как режут торт, коричневые и черные пласты.

Эта земля прилетела в Сыктывкар и осталась фонить где-то там, в одном из кабинетов института. Земля связала всех этих людей-ученых дважды: зараженная и та, которая теперь была чистой и своей. На которой можно было вырастить овощи для своих семей.

Папа любил дачу. Это была его земля, его личное место. Там он был дома, хотя дома там не было. В семейном архиве есть цветная фотография: мне лет пять, я с закатанными рукавами и в огромных варежках из грубой болотного цвета мешковины сдираю шкуру со спиленного дерева. Я помню этот момент. Мне нравилась работа, которая была не совсем по силам. Мне нравилась идея будущего дома, я мечтала, как летом мы сможем жить на даче, ходить каждый день в лес, пить чай из кружек с цветочками, которые привезем из городской квартиры.

На участке папа хотел все делать сам. Деревья он сначала спиливал зубастой ручной пилой и валил на землю, потом мы вместе распиливали каждое на несколько частей, рубили мелкие сучки топором, сдирали грубую кору, под которой оставался нежный молочный ствол, гладкий, как кожа ребенка. Его хотелось обнимать, прислоняться к нему щекой. Деревья недолго были такими. Они быстро серели, седели. После смерти папы все срубленные стволы подгнили и растрескались. Несколько бревен украли с участка соседи для своих домов и сараев.

Папа успел заложить квадратный фундамент: вбил сваи и положил горизонтально несколько бревен: обозначил место для будущего дома. Внутри этого квадрата потом вырос новый лес.

Папа заболел и не мог дальше строить дом. Но продолжал ездить туда, а потом стал ходить пешком. Несколько часов в одну сторону по плохой дороге – я не знаю, как он проходил из раза в раз этот маршрут с заплетающимися ногами, трясущимися руками. Его часто принимали за пьяного, потому что так выглядела его болезнь.

На даче не было дома, но всегда был сарай. Сарай служил временным убежищем, штабом, в сарае хранились инструменты, одежда, семена и бутылки с водой. Один раз папа не пришел ночевать домой. Была поздняя осень. Мама позвонила сестре. Уже в темноте они поехали на дачу. Он был там, в своем убежище, в своем логове. Лежал в сарае прямо на полу, укрывшись штормовкой. Дача – его бегство от болезни, от семейных ссор, от себя, форма забытья.

Каждый раз, когда я иду в лес, попадаю в воронку воспоминаний. Джоан Дидион в книге «Год магического мышления» после смерти мужа старается избегать всех мест, где она бывала вместе с ним, потому что эти места выбивают почву из-под ног, в этих местах проваливаешься так глубоко в воспоминания, что никак не можешь выбраться назад. Воронка тебя затягивает, ее края скользкие, не за что зацепиться. В середине воронки дырка, скользишь вниз по спирали и проваливаешься в эту дырку, как в открытый космос. Воспоминания летят, как астероиды, хочешь увернуться, но не можешь – и вот уже от тебя откололся кусок. Воронка – маленькая черная дыра.

Когда я первый раз приехала после смерти папы на дачу, я пошла в лес одна. Пробравшись через чащу, я вышла на просеку. По ней мы всегда долго шли вперед, искали красноголовики и землянику. Мне хотелось кричать, но крик застрял галькой в гортани, и я молча плакала. Откуда-то с дач пахло костром, а лес пах мокрыми хвощами и листьями. Лес – моя самая сильная ностальгия. Я грущу в нем и не могу жить без него. Лес как хорошая песня. Ее переслушиваешь тысячи раз.

Я вспомнила, как мы с папой заблудились в этом лесу. Папа не говорил мне, что мы потерялись. Я просто почувствовала, что мы ходим слишком долго и что я голодна. Тогда он достал бутерброд с холодной котлетой. Любая холодная котлета – моя воронка. Я ем их только горячими.

На нашей даче все же появился дом. Мама заказала его у строителей, и, когда был готов каркас, уже можно было сидеть внутри рядом с печкой, выпить чаю за столом у окна и полежать на раскладушке. Она привезла туда отца на такси, сам он уже не выходил из дома. Он кое-как выбрался сам из машины, ступил на необлагороженный участок, тут же запнулся о корень дерева и упал. Он сильно разодрал руки и ноги и не сразу поднялся. Зайти в дом он так и не смог.

Мама продала дачу вместе с участком через несколько лет после смерти отца. Она никогда не хотела заниматься ни домом, ни огородом. Она хотела построить этот дом для нас, для семьи и в первую очередь для папы.

Когда я приехала на похороны, нашла в его комнате «Книгу садовода», всю в белых бумажках-закладках. Это были его недавние планы по высаживанию растений. Как-то он сказал мне, что хотел бы вырастить грядку с арбузами на крыше нашей девятиэтажки в Сыктывкаре. Думаю, он правда верил, что это возможно. У себя дома я ращу из косточек мушмулу и авокадо. В этом мы с ним похожи.