Читать книгу Публичное сокровище. Повесть. Только для женщин - Хелью Ребане - Страница 7

В радостном нетерпении я взбежала по лестнице пятиэтажки на четвертый этаж. В этот дом я впервые приехала в гости, когда мне было шестнадцать. Тетя Шура получила в нем квартиру в шестьдесят втором году. Теперь к этому стали в шутку добавлять «прошлого века». Но ведь действительно, с начала этого года двадцатый век стал вдруг прошлым. Это казалось очень странным. Ведь прошлым веком для нас всегда был век девятнадцатый…

В постоянстве места жительства тети было что-то незыблемое, тоже внушающее мне чувство, что мы все никогда не умрём.

– Сильвичка! Дорогая! Здравствуй! Ой, какая у тебя красивая куртка! – воскликнула тетушка, открыв мне дверь.

– Нет, чтобы сказать, какая я в этой куртке красивая, – пошутила я, переступив порог и поздоровавшись со стоявшей за тётиной спиной двоюродной сестрой Леной.

– Ты и без куртки хороша, – сказала тетя. – Похудела, наконец! Полнота тебя портила. А Лена все толстеет. И курит, – и, словно забыв о моём присутствии, повернулась к дочери. – Когда бросишь курить? Всё дымишь, дымишь… Сильви бросила! У нее есть сила воли.

– А нельзя ли как-нибудь так похвалить меня, чтобы не испортить настроение Лене? – принялась я, как всегда, отечески перевоспитывать тетушку. – Не критикуй ее все время. Ты же понижаешь ее самооценку!

– Продай куртку мне, – брякнула вдруг Лена.

Опять… Стоит ей увидеть на мне что-то, что мне идет, сразу – продай.

Мы расположились в узкой, похожей на вагон, спальне, где со стен были содраны обои – в квартире велись малярные работы. Мимо кровати к окну здесь надо было протискиваться боком, танцевальным шагом, влево-влево. Обратно вправо-вправо.

Сколько себя помню, каждое лето тётя затевает в квартире ремонт. В советское время рулон обоев стоил копейки, и она обои постоянно меняла. Клеила сама.

– Хочу закончить ко дню рождения Лены, – пояснила тетушка, показывая на царивший в квартире беспорядок.

Лена ушла в детский сад за дочкой, а тетя достала из холодильника бутылку рижского шампанского (интересно, где это в Латвии растет виноград?). На широкой кровати лежала доска, полка, вынутая из шкафа, на ней стояли две тарелки с румяными пирожками и фужеры.

– Ой, – вспомнила я. – У меня есть кое-что для тебя.

– Спасибо! Очень кстати! У меня как раз не хватает! – воскликнула она, развернув рюмки. – Сильвичка, как ты любишь делать подарки! Но зачем ты тратишься?!

После первого выпитого бокала я, конечно же, сунула тете под нос заветные фотографии.

– Ой, какой хитрый! – воскликнула она, глядя на Стаса. – Но хитрость у него не подлая.

«Нет, пожалуй, не подлая», – мысленно согласилась я, вместе с тем поразившись столь структурированной классификации хитрости. Сама я не привыкла думать подобным образом. Я тонула в море противоречивых фактов, не делая обобщений. Всегда и во всём сомневаясь. Боясь обидеть. Даже мысленно.

– А я – хитрая? – спросила я.

– Ты добрая, – ответила тетя после короткого раздумья. – Твоя доброта тебя подводит. А так у тебя тоже хитра хватило бы.

«Вот что значит – медики, – подумала я. – Разбираются в людях. Психологи. А может, это оттого, что она росла в большой семье? Когда много детей, то они, наверное, уже в детстве усваивают азы человеческой психологии. А не вступают в жизнь, зашоренные розовыми очками: „Мы в ответе за тех, кого приручили, даже змей“… Впрочем, мама ее родная сестра, но подобных обобщений не делает. Значит, всё дело в профессии». Тётушка – медсестра.

– Ой, еще как хватило бы, – подмигнула мне тетя Шура.

– Спасибо за комплимент. Надоело мне быть Буратино.

Пригубив шампанского, тетушка мгновенно захмелела и стала жаловаться на бессонницу. Уже которую ночь она просыпается в три часа, а то и раньше.

– Поясницу ломит, нога болит. Заснуть не могу, включаю телевизор. А там по ночам теперь такие гадости показывают. Не понимаю, что люди в этом находят? Тьфу! Как шины накачивают!

Я с трудом сдержала улыбку. В послеперестроечное время свобода и отсутствие цензуры, вольно или невольно, просветили всех.

Вернулась Лена с пятилетней Полиной, тетя легла вместе с внучкой «прикорнуть», а мы с Леной перебрались в ее комнату и продолжили посиделки.

Родных братьев и сестер у меня нет. Зато двоюродных сестер – одиннадцать. Целая футбольная команда кузин. Я не раз думала о том, что революционный надлом, так сказать, демаркационная линия, прошла по поколению тети Шуры, моей мамы и дяди Миши. Бабушка и дедушка, и со стороны мамы, и со стороны папы, произвели на свет всех детей, которых зачали. А их дочери без колебаний воспользовались тем, что запрет убивать своих будущих детей был снят и родили только по одному ребенку. Отрицание родительских ценностей – налицо.

Допив шампанское, мы с Леной открыли бутылку чилийского сухого красного вина, принесенную мной. С тех пор, как повсюду пишут, что оно полезно, противодействует свободным радикалам, и продлевает жизнь и молодость, я пью его чуть ли не с чувством выполненного долга.

Я стала изливать душу сестре и сетовать на Судьбу по имени Стас. Лена тоже сетовала; только ее Судьбу звали Семеном.

Правда, сначала она жаловалась на мать.

– Ты не представляешь, она такая завистливая. Даже может сглазить.

– Не выдумывай! Как это – сглазить?

– Представляешь, она увидела у меня в комнате на стене керамическую вазочку и говорит: «Опять новую купила? А у меня вообще никакой нет. Все тебе отдала». После её ухода вазочка со стены как грохнется! И – вдребезги.

Я в такое могущество взгляда ни тети Шуры, ни кого-либо другого, не верю. Завистливая? Не может быть. Просто Лена обижена на нее. Для меня тетя – олицетворение доброты и меткого юмора. Но подвергать слова Лены сомнению нет оснований. Факт явно имел место быть. А его объяснение зависит… ну да, от светопогляда. Нравится мне это болгарское словечко. От мировоззрения.

– Да ладно тебе, – сказала я. – И правда же, все, что только могла, твоя мать тебе отдала. Даже мебель.

– Так зачем же теперь попрекать этим? – воскликнула Лена.

Дверь комнаты бесшумно открылась, появился её муж, Семен.

– Секретничаете? – спросил он, широко улыбаясь нам с высоты своего роста.

– Ты же сказал, всю ночь будешь на работе, – хмуро глядя на него, процедила Лена. – Что, финны не приехали?

– Бумажник дома забыл.

– Зачем тебе бумажник, раз денег нет, – буркнула Лена.

– А вдруг будут? – ничуть не смутился он. – Все ждут джек-пот. Машина вот-вот будет давать.

– Машина? – удивилась я. – Давать?

– Игровой автомат. Термин такой в ходу, давать.

– У игроков, – сердито прокомментировала Лена.

– Ага, – весело подтвердил Сеня. – Сначала, пока все проигрывают, набирается сумма. Ну а потом – как посыпется! Джек-пота очень давно не было. Значит, вот-вот… Ну, я побежал.

В комнату тихо вошла маленькая Полина. Увидев меня, она застеснялась, попыталась спрятаться за спину матери и нечаянно столкнула со столика фарфоровую пепельницу с окурками. К счастью, пепельница не разбилась.

– Какая же ты неуклюжая! – рассердилась Лена. – Иди спать к бабушке.

– Я уклюжая, – обиженно возразил ребёнок.

– Иди! Уклюжая… Не видишь – я курю!

– Как они мне все надоели! – вздохнула Лена, когда дверь закрылась. – Мне так хочется побыть в одиночестве. Сеню я иногда просто ненавижу. Денег не дает, все просаживает в казино. Ненавижу свою работу. Я там насмотрелась, как себя ведут мужчины. У нас в баре есть сауна, в сауне – топчан, там можно по-быстрому…

Год назад, когда закрыли уличный ларёк, где работала Лена, я была категорически против того, чтобы она шла работать к подруге в бар. Пытаясь её отговорить, я пророчила, что это нанесёт непоправимый вред её внешности – там она растолстеет, обрюзгнет, да и вообще ей надо держаться подальше от алкогольных напитков. Она, в свою очередь, уверяла меня, что у нее всё под контролем. Я невольно отметила про себя, что мои слова сбываются, но моя способность прогнозировать меня отнюдь не порадовала – ни ее двойной подбородок, ни глаза, которые почти превратились в узкие щёлки.

– Я же просила тебя, не ходи в барменши, – начала было я. – Ты же имеешь высшее образование, в конце концов. Я тебя предупреждала… – и осеклась.

«Я говорю ей ровно то же самое, что говорил когда-то мне мой отец. „Мы же говорили“, „мы предупреждали“. И о муже, с которым я потом всё равно развелась, и о Стасе… А разве это нужно человеку? Ему нужно сочувствие, а не напоминание о том, как правы были другие люди».

– Легко сказать! – возмутилась Лена. – А куда прикажешь мне идти? Ты забыла, что наш институт в самом начале перестройки развалился? Я своих бывших сослуживцев, инженеров, на рынке Кадака в торговых рядах вижу! Кто-то рыбой торгует, кто-то мукой. Это ты предприимчивая. И как ты только не боишься одна ночью в Ригу ездить… А с Сеней я разведусь, – вздохнула Лена, отпив глоток вина. – Решено.

«Решение» это не было чем-то из ряда вон, на моей памяти за последние пять лет Лена раз шесть оповещала меня о скором разводе с Сеней (пару раз даже было подано заявление), но я опять поверила.

– Зачем?! Седьмой год уже живёте! – воскликнула я. – Ты же его любишь! Тебе скоро стукнет сорок!

– Нет, уже не люблю, – пробормотала Лена, потихонечку сползая на диване вбок, в сторону подушки. – Со-оовсем не люблю. Мне плохо. Очень плохо. Почитай мой дневник, там, в верхнем ящике тумбочки…

Пообещав потом непременно прочитать, я стала говорить о том, что и в одиночестве хорошего мало, попутно вымогая сочувствие сестры к себе рассказом о том, поворотном, понедельнике.

– Так в чем же дело? Отплати ему той же монетой, – равнодушно посоветовала Лена. – Только так, чтобы не узнал. Но я что-то не поняла: вы же напоследок помирились?

– Нет. Я вовсе не помирилась. Это была последняя капля. Такую обиду я не смогу простить. Просто… понимаешь… этот взрыв. Я безумно испугалась за Стаса.

– Ты же говорила, что он в метро не ездит, что его возит личный шофер. Какой-то Мульмулюк, что ли…

– Фахреддин. Да, но… как тебе объяснить… Просто я вдруг вспомнила, что и он смертен. Смертное существо. Понимаешь?

– Ну. Смертное. А он испугался за тебя?

– Нет, – сказала я, подумав.

– А ты-то как раз в метро ездишь.

– Он не растолстел? – спросила она после паузы.

– Да нет. Скорее, похудел.

– Усыхает, дедуля, – ни с того, ни с сего, съехидничала вдруг кузина.

Я изумленно уставилась на нее. Во-первых, всего год назад она говорила, что сама не отказалась бы с этим «дедулей»… Проболталась спьяну. А во-вторых, выглядит он прекрасно. Неувядающий. Странная перемена отношения. Ей хочется меня почему-то уязвить… Я снова полезла в сумку за фотографиями Стаса. Ну и что, что я с ним рву. Вот какой красавец у меня был…

– Вот. Смотри.

Лена долго изучала фотографии Стаса, развалившегося в кресле в моей, условно говоря, гостиной (какие уж тут гостиные в пятиэтажках, не зря эти дома прозвали хрущобами, и в Москве их сносят), тяжело вздохнула и выдала:

– Не люблю наглых.

Уследить за поворотами ее мысли или уточнить, что имеется в виду, не представлялось возможным: Лена уже приняла почти горизонтальное положение. Вид ее становился всё более отрешенным, глаза почти закрылись.

– Ты меня слушаешь? – спросила я.

– Он в губы тебя целует? – широко распахнув вдруг глаза и даже приподнявшись на локте, деловитым тоном, как доктор во время утреннего обхода, спросила Лена. И в упор уставилась на меня.

– Ну… да, – кивнула я.

Подоплека вопроса была мне ясна.

Моя наполовину спящая красавица-кузина пожала плечом, словно говоря все вовсе не так страшно, чего же тебе еще надо, пробормотала:

– Вот ты в Ригу едешь, потом летишь в Париж. Я бы хотела куда-нибудь поехать. Хотя бы в Печоры…

Вдруг, закрыв лицо большими ладонями, она заплакала.

– Печоры как перевернутая страница, – всхлипывала она.

Я давно не видела ее плачущей, но не только это тронуло меня, а больше всего то, что она плакала о нашей общей большой любви – тете Вере, умершей два года назад.

– Хотя бы в Печоры… – повторила она, вытерев слёзы, рухнула обратно на диван и отключилась.

Некоторое время я разглядывала ее, спящую. Клетчатый плед сполз на пол. Большая, с большими ступнями и ладонями, тело белое и плотное, в одних лишь слаксах и лифчике, она была похожа на лежащую кариатиду.

Я накрыла ее пледом. Мне вдруг взгрустнулось. Вспомнилось, как я, восьмиклассница, катила коляску с двухлетней Леночкой. Она была прехорошеньким, рекламным ребенком. Пухленькая белокурая синеглазка, словно сошедшая с обертки шоколадки. Тетя наряжала ее в белые платьица с кружевами и бантиками и белые гольфы с помпончиками… Вокруг моих загорелых коленок пританцовывала юбка, встречные парни подшучивали надо мной: «какая молодая мама!»

В жизни почти каждой современной женщины наступает момент, когда у нее руки просто чешутся окраситься в блондинку. А Лене это было дано от рождения. Увы… Не родись блондинкой, а родись счастливой. Мне было жаль Лену. Она напоминала мне картежника, которому выпал большой шлем, а он не только не сумел разыграть выигрышные карты, но и проигрался в пух и прах.

Я накрыла посапывающую кузину пледом, взяла из тумбочки тетрадку, в которой были исписаны всего две страницы и прочитала: «Ленка, ничего не бойся, ты все сможешь, обязательно сможешь. Будет и на твоей улице праздник…» Ну и дальше все в таком же духе. Что должна была смочь моя самая любимая кузина, об этом в дневнике не было ни полслова.

Меня странно тронул ее дневник. Это было как… проникновение в дом. Что же получается? Сколько ни говори с человеком «по душам», все равно эти беседы похожи на то, что ты стоишь снаружи, а он высунулся в окно. А прочитать дневник (или узнать, что человек в чем-то солгал тебе) это словно ты вошел в дом.

Я растолкала Лену, она вяло повозмущалась, но потом покорно встала, послушно надела ночную сорочку, пробормотала «продай мне куртку» и забралась в постель. А я вызвала такси и уехала к маме.

На следующий день сразу после обеда мне позвонила тетя Шура.

– Что вы вчера пили, что человек до сих пор беспробудно спит? – спросила она сердито. Очень сердито.

– Всего-навсего полбутылки шампанского, – удивлённо ответила я. – Допили то, что осталось после нас с тобой. Подожди… мы же открыли еще бутылку вина.

Тут мне вспомнилось, что потом Лена просила достать с антресолей еще бутылку, но я воспротивилась.

– Не ожидала от тебя. Ты старше и должна была подать ей пример воздержания. Не ожидала!

И тетя бросила трубку.

Лене скоро сорок лет, возмущенно подумала я. Интересно! Когда мне стукнет сто, а Лене восемьдесят шесть, то и тогда я должна буду подавать ей пример? А может, мне как раз тогда захочется побузить? Терять-то будет нечего… Что ж. Придется зарубить себе на носу: с Леной не пить. Но всё же… позвольте, а на работе у нее, в баре, что, сухой закон ввели?

Впрочем, упрёк тёти меня возмутил, но не обидел. Наша семья всегда ходила у нее в виноватых. И дяди мишина тоже. Маму и дядю Мишу она винила в том, что они, младшие дети в семье, сбежали из деревни в город, учиться, а она осталась с пожилыми родителями. Помогала им до тех пор, пока дедушка не умер, и дом пришлось продать…

Но её нападки ничуть не мешали мне любить ее. Она вспыльчивая, но отходчивая, никогда не дуется. Не подвергает остракизму. И у нее есть бесценная черта характера – безотказность. С какой бы просьбой к ней ни обратиться, она спешит на помощь.

А ее обвинения я всерьёз не воспринимаю. В конце концов, не винить же человеку в своей неудавшейся жизни себя…