Читать книгу Забытая цивилизация Запада. Издание второе, дополненное - Игорь Ярмизин - Страница 13

П. Брейгель. Обычный пейзаж тех дней

Как нам представить в своем воображении средневековую Европу тысячу лет назад? А человека того времени? Как он выглядел? Что думал? Что ел, наконец? Разумеется, «человека средневековья» или «города средневековья» никогда не существовало: за тысячу «средневековых» лет абсолютно все – камни, деньги, мысли, чувства – не раз поменялось. Изменения происходили не только во времени, но и в пространстве, – от жаркой Андалусии до норвежских фиордов и от Шотландии до Греции. Так что воспримем термин «средневековый» как упрощающую конструкцию, и постараемся выделить важнейшие элементы с раннего утра до наступления полудня эпохи. То есть в течение V- XII веков.

Пространство

Мы уже говорили о такой характерной особенности организации средневекового пространства как полное отсутствие средств навигации. Не только GPS и других навигационных систем. Карт не было. Дорожных указателей тоже. Как и, в большинстве случаев, самих дорог. Но как все-таки человек жил, а значит, передвигался в таком мире?

Однозначного ответа нет. Существует предположение, что люди того времени обладали врожденным чувством пространственной ориентации, способностью интуитивно чувствовать окружающий мир (причем, видимо, включая весьма отдаленные области). Как птицы, как рыбы10. Не исключено, что это качество досталось им «по наследству» от предков-кочевников. Последние – и это уже исторический факт – обладали уникальной способностью ориентации в пространстве, подобно крылатым или водоплавающим братьям, плывущим/летящим за тысячи километров, руководствуясь лишь собственным инстинктом.

Источники полны описанием случаев, когда самые обычные люди, не путешественники, не купцы в силу той или иной необходимости отправляются в долгий путь и, в целом, идут верной дорогой, выходя в те точки маршрута, которые нужны, и о которых, по идее, они не могли ничего знать.

А вот совершенно невероятный для нашего понимания пример. Когда по Верденскому договору в 843 году Лотарь, Людовик Немецкий и Карл Лысый разделили на три части огромную империю Карла Великого, они очень внимательно отнеслись к тому, чтобы никого не обидеть: лес, пашни, виноградники, города, – всем поровну… В наши дни трудно представить себе столь сложный раздел территории площадью больше миллиона кв. километров без использования очень точных и подробных карт. Однако их попросту не было. Никаких. И еще очень долго не появится, особенно если иметь ввиду земли вдали от морского побережья.

В течение всего Средневековья, в документах, имевших юридическую силу, даже наиболее сложные территориальные вопросы разбирались посредством словесного описания. Сегодня мы в первую очередь стараемся соотнести данные с картой; но ни к одному из этих текстов вплоть до XVI века не прилагались даже схемы. Однако ж люди понимали друг друга и умели каким-то загадочным для нас образом обходиться без графических изображений.

Время

Средние века… Другой мир. Другое пространство. И другое время! Совершенно иное, нежели сейчас, восприятие времени человеком, пожалуй, ярче всего показывает нам, насколько отлична эта цивилизация от всего, к чему мы так привыкли. Это была по-настоящему другая планета.

Для человека той эпохи не существует исторического времени, все события происходят здесь и сейчас. Ну, или почти сейчас, недавно. Иными словами, все мы становимся современниками событий мировой истории. И не стоит удивляться, что в XI или XII в. в поэмах Карл Великий, гунны Аттилы и античные герои изображаются рыцарями… все того же XI или XII вв. А король Артур предстает перед читателем в латах, которые появятся лишь лет через 600 после его смерти11.

Римские императоры становятся абсолютно схожими с современными государями, что полностью соответствовало реальности, ведь это для нас античность и средневековье – принципиально разные цивилизации. В сознании же человека, скажем, XII века Римская империя по-прежнему продолжала свое существование, он был ее современником, а саксонские или франкские короли – прямыми наследниками Цезаря и Августа. Все люди продолжали отвечать за грех Адама и Евы, все евреи – за распятие Христа, все мусульмане – за магометову «ересь».

Поэтому эпохе был присущ принципиальной иной взгляд на то, что мы сейчас расцениваем как подделки, фальшивки, в изобилии встречающиеся в средневековых исторических сочинениях, документах и прочих свидетельствах эпохи. По большей части они не намеренное введение в заблуждение, а порождение сознания и его восприятия времени. Именно огромное уважение к прошлому парадоксально заставляло «реконструировать» его, делать настоящим.

Такое же «смешение» (с современной точки зрения) происходит и с пространством. Например, авторы поэм, восхищаясь прекрасными средиземноморскими оливковыми деревьями, помещают их на холмы Бургундии или Пикардии. И это никого не смущает.

Все существенное в мировой истории для средневекового человека является также и современным, – по большому счету, это и по сию пору так, только не столь явственно проявляется, и в этом глубочайшая истина эпохи. Люди того времени не были чужды чисел и дат, просто у них существовали иные понятия о том, что важно, что и как нужно датировать и т. д. Например, «Сколько времени Адам и Ева пребывали в Раю? – Семь часов – Почему не дольше – Потому что немедленно, после того как женщина была создана, она предала…».

Проблема измерения

О наступлении нового дня подавляющее большинство людей средневековья узнавало от петуха. Его «кукареку» было столь знакомо всем, что превратилось в символ раннего утра, утренней зари.

Песочные, водяные, солнечные часы были только при дворах очень богатых людей, либо в монастырях (церквях). Песочные, к тому же, активно использовали моряки, заменяя, правда, песок мраморной крошкой. Так что, исключая очень узкий круг избранных, для всех остальных именно церковь обладала монополией на время, – самый фантастический вид монополии из всех возможных. Монахи, по части измерения времени, были весьма изобретательны. Например, в Клюнийском монастыре это делали следующими способами. Перво-наперво, конечно, петух. Куда ж без него! Требование Устава предписывало вставать зимой до петушиного пения, а летом – как раз в тот момент, когда оно раздается. Был еще целый сборник «Монастырские звездные часы». В нем рекомендуется находиться в монастырском саду, около куста можжевельника, и, увидев определенную звезду, звонить в колокол, пробуждая монахов, либо зажигать светильники в церкви. Аббата полагалось будить со словами «Господи, уста мои отверзеши», а поскольку часто этого было недостаточно, рекомендовалось тянуть его за ступни! Из других способов измерения времени можно отметить наблюдение за длиной тени, чтение псалмов с одинаковой скоростью и горение свечи.

Солнечные же часы нередко украшались надписью: «Non numero horas nisi serenas», имевшей двойной смысл: «Отсчитываю лишь часы светлого времени суток» или «Отсчитываю лишь светлые (счастливые) часы».

Монахи несколько раз в сутки звонили в колокол, возвещая вечерню, заутреню или полдень. Так монастырь оповещал сельскую округу о наступлении того или иного часа. Этих знаний было более чем достаточно, если не сказать много. Крестьянина совершенно не интересовало, какой час дня наступил: его деятельность не включала в себя ничего такого, что следовало делать точно по часам. Поэтому, если поблизости не было монастыря, а следовательно и часов, он не очень страдал.

По вопросу измерения времени существовал полнейший разнобой, если не сказать, анархия. Не могли даже договориться, когда отмечать Новый год. Можно было выбирать практически любой день, за исключением 1 января. Последнее было заблокировано Церковью как языческий праздник, во время которого римские магистраты вступали в должность; последний день карнавала, «праздник безумцев», когда все вставало с ног на голову.

В Германии и Англии (хотя и далеко не везде) начинали год с Рождества, т.е. с 25 декабря. Такого же мнения придерживались в графствах Анжу, Пуату и в Суассоне год начинался 25 декабря, в Бовэ, Реймсе, аббатстве святого Бенедикта на Луаре – 25 марта, на праздник Благовещения, то есть зачатия Спасителя. В Париже – на Пасху, в Мо – 22 июля (праздник святой Марии Магдалины). Если говорить в целом, то для начала года чаще всего выбирали следующие дни: Рождество – запад и юго-запад Франции, Благовещение – Нормандия, Пуату, центр и восток, Пасха – Фландрия, Артуа. Поскольку Пасха не имела фиксированной даты, то в году бывало два апреля или наоборот половина. Так, в 1209-й начался 29 марта и закончился почти через 13 месяцев – 17 апреля, то есть в апреле оказалось 47 дней (30+17). Напротив, в 1213-й начался 14 апреля, а закончился 29 марта, то есть апрель насчитывал всего лишь 16 дней.

В общем существовало 6—7 дат, в широком диапазоне от 25 марта, например, 999 года до 31 марта 1000 года, т.е. наступление одного и того же года можно было праздновать в течение целого года и даже больше! Так что, хотя у всех народов Европы календарь начинается «от рождества Христова», но буквально любой желающий «начальник», вплоть до канцелярии или аббатства, мог вести свое летоисчисление с какой угодно даты. Но разнобой на этом не заканчивался. Поскольку так и не удалось прийти к согласию относительно даты рождения Иисуса, постольку, например, на всех христианских территориях Пиренейского полуострова отсчет вели от 38 года до новой эры. То есть для французов или немцев первый крестовый поход начался в 1096 году, а в Испании в то же время шел 1058 год.

Сам по себе год для средневекового человека был наполнен религиозным содержанием и воспринимался как последовательность событий из истории святых и Христа, начиная от Рождества. К этим праздникам привязывались все хозяйственные события, – день уплаты налогов, выходные и пр. – тем самым религиозное и практическое, деловое содержание жизни переплетались до полной неразличимости.

Не только год, но и сутки начинались по-разному: помимо привычного для нас ноля часов, в каких-то местностях было принято отсчитывать их с полудня, а где-то – с заката. Час был примерно равен нашим трем, но не всегда, т.к. у него была разная протяженность. Понятно, что при таком разнообразии смысла в часах было немного.

И, тем не менее, именно средневековью мы обязаны появлением первых «настоящих» механических часов (1386 г., собор в английском Солсбери). В XIV- XV веках они украсили собой многие ратуши в центрах больших городов. Правда, тогда еще у них была всего одна, часовая стрелка. Ее вполне хватало. Счет минут был излишним. И вопрос «который час?», который мы по сей день задаем, он оттуда, с тех давних лет, когда минуты не имели значения.

Города и люди

Если бы мы взглянули на средневековый ландшафт с высоты птичьего полета, а еще лучше с космической орбиты, то нам бы открылась удивительная картина, абсолютно не похожая на современную Европу. Бескрайний зеленый океан. В нем, словно проплешины, виднеются островки полей, с прилепившимися по обочинам немногочисленными убогими домиками с хозяйственными постройками. Это деревни, в которых проходила жизнь абсолютного большинства населения. А везде, куда ни кинешь взор, – нескончаемые просторы, где, как и десятки тысяч лет назад, на заре человеческой истории, царят примитивные охота да собирательство. После античного праздника жизни мир вновь обезлюдел.

И таким безлюдным он будет оставаться еще очень долго. Жоффруа Легро в «Житии святого Бернара Тиронского» (речь идет уже о начале XII века) пишет: «Обширное безлюдье, простирающееся на границе области Мэн и Бретани, давало в то время приют, подобно новому Египту, множеству анахоретов, живших в уединенных кельях, – святым отшельникам, известным отменной строгостью своей жизни… Среди них был пустынник по имени Петр… Свое жилище он построил, используя кору деревьев, в развалинах церкви, посвященной Св. Медару, лучшая часть которой была разрушена бурей». Речь идет не о каком-то труднодоступном захолустье, а о местности на северо-западе Франции, менее чем в 200 км от Орлеана. Так что не будет преувеличением сказать, что Европа того времени представляла собой огромное пространство, где небольшие группы людей, живших в уединении и редко общавшихся друг с другом, предпринимали робкие попытки освоения земли.

Даже самые крупные города в подавляющем большинстве по современным меркам были ничтожны. В Лондоне и в конце XIV века жило всего 35 тысяч человек. В Йорке – чуть более 10 тысяч, еще в пяти городах Англии 5—10 тысяч. Все остальные были значительно меньше! В огромной Священной Римской империи лишь полтора десятка городов имели размер Йорка. Самым большим был Регенсбург, – он насчитывал около 25 тысяч. На этом фоне Париж с его 100 тысячами населения в XIII—XIV вв. (некоторые оценки доходят и до 200 тысяч) кажется просто монстром. Но следом за ним шли Гент и Монпелье с 40 тысячами населения, потом Тулуза с 25 тысячами, а дальше… Обычные города представляли собой всего лишь небольшие рыночные местечки с сотнями, в лучшем случае тысячами жителей.

Одна из причин такого безлюдья – фантастическая смертность: из десяти родившихся семеро умирали еще в младенчестве! Что говорить о простонародье, если даже у высшей аристократии, к примеру, у королевы Бланки Кастильской (а это уже XIII век) из 11 детей умерло четверо.

Но, несмотря на малолюдность, плотность населения в городах была не ниже нынешней. Почему? Все очень просто. Их площадь была крайне незначительной. Не было широких проспектов, их заменяли узенькие кривые проходы между домами. Не было огромных торгово-развлекательных центров, скверов и парков, стадионов. Не было даже магазинов и аптек. Отсутствовала вся жизненно необходимая инфраструктура. Так что Париж в XIII в. занимал около 380 га, Лондон в XIV в. – около 290 га, а подавляющее большинство городов – всего несколько десятков гектаров (Тулон, например, в XIII в. имел площадь 18 га, – меньше очень среднего по размерам современного завода).

Города чаще всего представляли собой остатки античных поселений, в которых жили священники, воины, ремесленники. «Внутри» они состояли из узких улиц, темных, лишенных свежего воздуха и солнечного света, без какого-либо дорожного покрытия. Ведь даже в Париже мостовые появились только в XII веке, после того как власти обязали каждого горожанина замостить улицу перед домом (т.е. «тротуар» состоял из десятков или сотен разномастных «заплаток»). К XIV веку то же самое сделали и жители других французских городов, где в то же время появились и водосточные канавы. Но, например, в Аугсбурге мостовых и тротуаров не было до XV в.

А в VIII—XI вв., да и позже, в смрадном чаду грязных, не мощеных городов, на месте нынешних роскошных и супердорогих мест, вроде Марсового поля в Париже или Вестминстера в Лондоне, была непролазная грязь, слонялись свиньи и другая домашняя скотина (нередко их специально выпускали попастись, чтобы естественным образом избавиться от помоев, выплеснутых горожанами из своих жилищ)12. Чтобы представить себе размеры поселений того времени, достаточно сказать, что холм св. Женевьевы – самый центр нынешнего Парижа – был тогда всего лишь пригородом.

Улицы в городах не имели названий, дома – номеров, а люди – фамилий. Вместо этого на строениях рисовали щиты с красным медведем, волком, полумесяцем, золотым мечом или еще каким-нибудь символом. Тем и отличали. Кроме того, каждый дом как-нибудь назывался. Обычно так же, как и его хозяин. Отсюда и произошла немалая часть нынешних европейских фамилий. Тут мы опять имеем дело с радикальным отличием мировосприятия средневекового человека от современного: вместо бездушных цифр – «личностное» отношение. Каждый дом имел имя собственное, равно как и колокол и даже какая-нибудь темница. Почему? Просто весь мир одушевлен. Что-то (кто-то) в большей степени, а что-то – в меньшей, но ничего не воспринималось всего лишь как бездушный предмет, противостоящий человеку.

Почти всегда ремесленники одного цеха или купцы, торговавшие однородным товаром, жили на одних и тех же улицах, образуя товарищества, – богоугодные братства, имевшие свой устав, хоругвь и покровителя. Последний защищал купцов и ремесленников от притеснителей.

Полицейских в то время не существовало, поэтому жители сами контролировали ситуацию, для чего в определенное время выходили из дома с зажженными смоляными факелами Вечером, после удара колокола, наступали «запрещенные часы», в домах гасили огонь, городские ворота запирались и жизнь замирала. Летом – в 9 вечера, а зимой – еще раньше, с наступлением темноты. Иначе можно было попасть под арест как «ночной бродяга». Из дома выходили лишь в случае крайней необходимости. И не только из-за «лихих» людей. На улицах в дождливое время бывало столь грязно, что по ним было возможно передвигаться или верхом или на ходулях. Больше никак. Сырость была так велика, что ржавчина моментально покрывала железо на дверях и окнах. Смрадные испарения порождали и распространяли страшные болезни, преимущественно проказу.

Сырость дополнялась пожарами, – вечными спутниками открытого огня, настоящим бичом средневековых городов. Например, Руан только в 1200—1225 годах сгорал шесть раз, – в среднем раз в четыре года! Чтобы как-то препятствовать этой напасти, дома ставили перпендикулярно улице, хотя проблемы это не решало. Положение усугублялось отсутствием пожарных. Существовали, конечно, дозоры и ночные сторожа, но часто не было водоемов, что делало тщетными все усилия. Из страха перед огнем умышленный поджог стога, хлева, любого строения приравнивали к «преступлению с пролитием крови», за что следовало строгое наказание: виновников заколачивали в бочки и сжигали. По принципу «око за око, зуб за зуб».

В те годы город и природа не противопоставлялись друг другу. До создания техносферы было еще очень далеко, а потому городская стена вилась меж полей, прекрасных садов и виноградников. В самом городе явственно чувствовалась смена времен года, свежесть наступления весны и холодные зимние сумерки. Связь человека и природы ощущалась непрерывно. Нередко даже короли и герцоги проводили свои торжественные ассамблеи за оградой, на ее лоне. Например, Людовик Святой любил творить правосудие, не во дворце или суде, а в Венсенском лесу. Он лежал на ковре под огромным дубом, «одетый в тунику, грубого сукна безрукавку и плащ, свисавший до черных сандалий».

Такое тесное сосуществование с миром мы видим, например, в старейшем описании Лондона, сделанном в конце XII века: «На востоке высится большая и мощная королевская цитадель (Тауэр), внутренний двор и стены которой воздвигнуты на глубоком фундаменте, скрепленном раствором на крови животных. На западе находятся два хорошо укрепленных замка, а стены города высокие и толстые, с семью двойными воротами и на севере укреплены через равные промежутки башнями. Подобным образом и с юга Лондон был укреплен стенами и башнями, но большая река Темза, изобильная рыбой, своими приливами и отливами незаметно в течение долгого времени подмыла и разрушила стены. Также на западе над рекой возвышается королевский дворец – здание несравненное, с крепостным валом и укреплениями.

Дома горожан в пригородах повсюду окружены большими и великолепными садами. На севере также расположены поля, пастбища и живописные луга с бегущими по ним речками, которые с приятным рокотом приводят в движение мельничные колеса. Невдалеке находится огромный лес с густой чащей – убежище диких зверей: оленей, серн, вепрей и туров. Пахотные поля города – не бесплодные пески, но подобны тучным полям Азии…

В северном пригороде, имеются замечательные источники с целебной, сладкой, прозрачной водой, которые струятся по светлым камням. Среди них наиболее известны Святой источник, Источник монахов и святого Клемента; их чаще всего посещают школяры и городская молодежь, гуляя летними вечерами. Город благоденствует, если имеет доброго господина…

На берегу реки в Лондоне, среди винных лавок, находящихся на кораблях и в погребах, имеется открытая для всех харчевня. Здесь ежедневно, в зависимости от времени года, можно найти тертые, жареные, вареные кушанья, крупную и мелкую рыбу, грубое мясо для бедных и более изысканное для богатых, дичь и разную птицу… Какое бы множество воинов или паломников ни пришло в город или ни собиралось уйти из города, в любой час дня и ночи ни те, ни другие не останутся голодными…»13.

В этом коротеньком тексте бросаются в глаза две вещи. Во-первых, наличие чистых источников и дремучих лесов на территории столицы Англии (!); а во-вторых, харчевня. О ней говорится в единственном числе, и, судя по описанию, она считалась предметом гордости горожан. Сравните с XVII веком, когда, согласно Т. Деккеру, в Лондоне насчитывается «добрая тысяча кабачков», которые давно никого не удивляют.

И еще. Представление о городе того времени будет неполным, если мы не вообразим себе две важных составляющих повседневной жизни: шума и запаха. С рассвета и до заката на его узких улицах не смолкали крики носильщиков и водовозов, гремели телеги, звонили колокольчики, стучали молотками кузнецы и изготовители оловянной посуды, перекликались мастеровые, плотники и бондари, работающие бок о бок. Сыромятни и пивоварни, бойни и лавки, где продавали уксус, харчевни и мусорные кучи создавали непередаваемый «букет» запахов. К нему добавлялась вонь помоев из канав, проложенных посреди улиц. Это «амбре» в своей густоте не уступало смогу, который будет царить в этих местах через полтысячи лет, после наступления индустриальной эпохи Его не мог разогнать даже самый сильный ветер. Кроме того, пивовары, пекари и кузнецы в своих «технологических процессах» использовали уголь, застилавший городское пространство едким дымом.

Справедливости ради, однако, отметим, что средневековье вовсе не было полностью чуждо гигиене, как это нередко представляется. Так в конце XIII века в Париже работало 26 общественных бань. Помимо помывки, клиентам предлагались услуги парикмахера, застолье, ну и, разумеется, старый, как мир, сервис, – «девушки по вызову»14.

В целом, конечно, для раннего средневековья, вплоть до XI века, город был довольно редким явлением. Он малонаселен, необустроен, лишен любой, даже самой необходимой инфраструктуры. Но постепенно он принимает на себя все новые функции. Административные центры сочетаются с торговлей (ярмарки на перекрестье путей), ремеслом, цехами, производством в целом, культурными и религиозными функциями, а в конце рассматриваемого периода сюда можно добавить и образование, появление первых университетов. Плюс сельскохозяйственная округа, которая, взаимодействуя с городом – потребителем своей продукции и городом – источником инноваций и инвестиций, процветала. Иными словами, происходит формирование того города, который в XIII—XIV веках произведет переворот в средневековой цивилизации.

Плоский мир

Мир средневекового человека был плоским. Во всех смыслах. Именно поэтому, а вовсе не из-за отсталости и неумения средневековье не знает перспективы. На любой картине или миниатюре того времени предметы, расположенные вдалеке, ничуть от этого не уменьшаются в размерах. Возникает вопрос, – как, столь чуткие к малейшим нюансам окружающего мира, люди могли упустить настолько очевидный факт? И тут мы сталкиваемся с особенностями мировосприятия. Картина средневекового мастера – это не фотография, она призвана не копировать видимость, стремясь к полной идентичности, а попытаться отразить иную реальность, ту, которая управляет нашим миром. Поэтому Мастеру не нужна была перспектива, ведь он не срисовывал объекты, это считалось слишком просто.

Столь же «плоским» было и восприятие времени, о чем уже говорилось. Все исторические события интерпретировались как случившиеся совсем недавно. А потому ныне живущие евреи, например, несли прямую ответственность за распятие Христа. Об этом мы уже говорили.

Ну и, конечно, взгляды на мир как таковой, нашу планету. Она тоже, разумеется, была плоской. Рассмотрим вопрос о ней поподробнее. Как она виделась интеллектуалам того времени (не интеллектуальной элите, но, скажем, образованному среднему классу)? Возьмем энциклопедию (очень популярный литературный жанр времен расцвета средневековья). Вот произведение первой половины XII века «Об образе мира» Гонория Августодунского.

Из него любознательный читатель узнает, что Земля похожа на огромный диск, окруженный океаном. Она делится на пять зон. Две крайние необитаемы по причине холода (что, странным образом, сущая правда), так как солнце никогда не приближается к ним. Центральная зона необитаема по причине жары, потому что солнце никогда не удаляется от нее. Две срединные зоны обитаемы – умеренный климат им обеспечивают холод и жара соседних территорий. Эти зоны, или круги, называются: северная, солнечная, равноденственная, зимняя и южная. Но только в солнечной живут люди, в других вряд ли, по крайней мере, об этом ничего не известно. Солнечная зона образует обитаемый круг. Средиземное море делит его на три части. Они называются Европа, Азия и Африка.

Азия находится недалеко от Земного Рая, который есть место наслаждений. Но он недоступен для людей, так как окружен золотой стеной высотой до неба. В Раю растет Древо жизни, плоды которого делают всякого вкусившего их бессмертным и избавляют от старения. Там есть также источник, из которого вытекают, и тут же уходят под землю, четыре реки. В дальнейшем они вновь появляются, на этот раз в разных странах. Это Ганг, Нил, Тигр и Евфрат. Удаляясь от Земного Рая, можно встретить много пустынных земель. Люди в них не живут по причине обилия змей и диких зверей. Далее следует Индия, получившая название от реки Инд, которая берет начало на Северном Кавказе. Интересно, что Инд, в отличие от Ганга, к Раю не причастен. Река эта из Индии течет на юг и впадает в Красное море. Последнее не совпадает с Красным морем известным нам, а охватывает весь Индийский океан. В нем расположены роскошные острова, такие, например, как Тапробанес (Цейлон), где находятся десять городов и каждый год бывают два лета и две зимы. Он покрыт вечнозеленой растительностью. Есть там еще остров Криза (Япония) земля, богатая золотом и серебром, с золотыми горами, недоступными из-за кишащих там драконов и грифонов.

Индия делится на 44 области. Каждый год здесь бывает по две зимы и два лета. В высоких, достающих до самых облаков лесах растут удивительные деревья: у одних – листья шириной с дом и даже больше, у других – огромные и красивые с виду плоды, внутри полные пепла, третьи снабжают необыкновенным углем, горящим целый год без перерыва. Орехи там с человеческую голову, а виноградные гроздья – такие тяжелые, что за один раз можно унести не больше одной. У змей вместо глаз – драгоценные камни. А во всех реках, кроме Ганга, можно найти золотые самородки; Ганг же славился огромными угрями длиной более 100 метров.

Страна населена множеством народов, некоторые из которых просто удивительны. В горной части страны живут пигмеи в два локтя ростом, которые почему-то постоянно воюют с журавлями, дают потомство, начиная с трехлетнего возраста, и стареют к восьми годам. Есть еще макробии с туловищем льва и орлиными крыльями. Ростом они в двенадцать локтей, сражаются с грифонами. А вот брахманы ни с кем не воюют. Они любят иную, загробную жизнь и, движимые этой любовью, бросаются в огонь. О еще одном народе сообщается, что там люди, повзрослев, убивают своих престарелых родителей, варят их, едят и считают нечестивцами тех, кто так не поступает; также их меню включает в себя сырую рыбу и морскую воду. Нередко в Индии можно встретить человекоподобных и иных чудовищ. Из первых назовем сциоподов, которые на одной ноге бегают быстрее ветра и этой же ногой прикрывают голову от солнца, когда ложатся отдыхать; есть люди без головы, с глазами на плечах, с носом и ртом на груди. Одно племя, живущее у истоков Ганга, питается только запахом определенного плода, чтобы не умереть от голода его всегда носят с собой.

На юго-западе, между Индией и Египтом находится Эфиопия. Местные племена, как и индийские, весьма странные. Одни питаются исключительно сушеными кузнечиками и потому живут не более 40 лет. Другие едят мясо львов и пантер, по причине чего рычат, как хищные звери; одежды они совершенно не носят и абсолютно ничего не делают. У одних королем была собака (!), у других – гигантский циклоп. И еще одна важная особенность, которую необходимо знать каждому путешественнику в эфиопские края: источником драгоценных камней здесь служат не змеиные глаза, а мозг драконов!

Край земли теряется во мраке и населен жуткими племенами, одноногими людьми, людьми-волками и т. д. Говорят, что время от времени они собираются в страшные полчища, нападая на добрых христиан. Это предвестники прихода Антихриста. Он заточен в темнице, там же, где-то на краю земли. Но он еще освободится, он вернется в мир, и день этот поистине будет страшен. А пока от нас его отделяют стены, до которых, при должном упорстве, также можно дойти. За ними же находятся проклятые до скончания века племена людоедов Гог и Магог, которых, как считают ученые, заключил туда Александр Македонский.

У плоского мира есть центр – Иерусалим. Все люди доброй воли обращают свои взоры к этому святому месту, где когда-то Спаситель принял мученическую смерть и вознесся на небо. Центр этот, однако, пребывает в плену и удерживается неверными. Так что общеизвестно: на земле есть райский уголок, где всегда сухо, хорошая погода, всегда тепло; там бьет ключом вода, горит огонь и расцветает земля, радуя глаз и веселя душу. Досадно лишь, что он очень далеко и принадлежит мусульманам.

Впрочем, другие авторы более толерантны, нежели Гонорий. Так францисканец Бертольд Регенсбургский поместил «все состояния мира» в единую семью Христову. Исключение составили лишь евреи, жонглеры и бродяги, которые включены в семью Диавола.

Мир, таким образом, расколот на три области: область господства ислама, – царство зла, прихватившее к тому же самые святые и лакомые кусочки; Византия, православные, – полузло; и, наконец, сам Запад. Запад, понятное дело, пытается отстоять свою область добра от набегов сил зла, а заодно освободить от него территории, занятые злом и полузлом. Вот такая нехитрая география вкупе с геополитикой того времени.

Мироощущение человека

Тысячелетие назад наша цивилизация была молодой. И, подобно юному человеку, каждый миг существования переживался ей намного более остро, волнительно, нежели на закате жизни. Краски были ярче, чувства – обнаженнее. Добро и зло, алчность и великодушие выступали во всей своей силе из светлых высот и темных глубин божественной души.

Религиозное, сказочное, волшебное мироощущение, имеющее отчасти еще дохристианские истоки, придавали этим чувствам тем более сильный, а зачастую и возвышенный характер. Церковные таинства служили мерой человеческой жизни: крещение, бракосочетание, посвящение в рыцари, смерть, – благодаря им, она приобретала характер мистерии. Человек жил бок о бок с чудом, рядом со сказкой; точнее даже, человек жил в чудесном и сказочном мире. Но самое главное было то, что он всякий раз удивлялся этому миру; в течение веков не утрачивая эту, на самом деле ключевую способность.

Беды и несчастья в то время были намного суровее: моряку в шторм или купцу в дальней дороге можно было рассчитывать только на себя. Хотя нет, не совсем так. Несмотря на страх перед стихией и смертельный риск, странник не чувствовал себя одиноким. Ему всегда было на кого положиться. По многочисленным свидетельствам того времени, на помощь в трудной ситуации приходили духи, отшельники, звери, неизвестно откуда появляющиеся люди, в крайнем случае – ангелы и Бог. Такое вмешательство, с нашей точки зрения, выглядит фантастично, но в те годы оно было весьма распространено; оно – свидетельство веры в то, что человек в этом мире не был покинут, брошен на произвол судьбы, за ним всегда кто-то «присматривает» и может прийти на помощь.

У каждого человека был свой ангел, – милый, но могущественный спутник. А, с другой стороны, имелся и свой, «персональный» демон. Миллионы ангелов, но миллионы и демонов, поэтому расслабляться, уповая на высшие силы, никогда не стоило. Будучи под двойным надзором, как со стороны сил добра, так и зла; он был буквально опутан целой сетью зависимостей между землей и небом. Так и существовал в двух шагах от Бога, обдаваемый жаром преисподней, постоянно глядя в лицо Вечности этот загадочный средневековый человек.

*** *** ***

Медицины в современном понимании не было, а потому граница между здоровьем и недугом выглядела более резко. Болезнь зачастую протекала быстро и катастрофично, а лечение нередко не уступало ей с точки зрения опасности для жизни. С учетом полного отсутствия анестезии и антисептиков люди часто умирали от болевого шока или различных заражений. Даже природные катаклизмы несли гораздо больше смертей и разрушений, чем сейчас. Например, обычный град. В 1359 году близ Шартра во время Столетней войны он был размером с гусиное яйцо и в течение дня только в английской армии Эдуарда III убил более тысячи человек и 6000 лошадей! О раненых не сообщается, но ясно, что их было значительно больше. Можете вообразить себе град, который людей косит словно пулемет? А представьте замерзший Нил, Черное и даже Средиземное море (1326 г.), обозы, спокойно переезжавшие зимой 1210—11 гг. Адриатику, паводок, снесший в 1316 году все мосты в Париже? Из-за холодов, – а в Иль-де-Франс в течение нескольких месяцев температура опускалась до -24, – колокола трескались во время звона, а замерзшее вино продавалось кусками, на вес.

Жизнь была очень короткой, и закончиться могла в любой миг, а потому от нее нужно было брать по максимуму, как можно скорее, здесь и сейчас, не откладывая на потом. Потому с таким азартом люди демонстрировали все самое лучшее, кичась богатством, но не копя его, раздавая, нередко, другим. Тем более, от богатства до кричащей нищеты было рукой подать, – часто их разделяли всего лишь стены замка. За ними сотни прокаженных вертели трещотки, сообщая о своем приближении, – отверженные, мертвые в мире живых; нищие вопили на папертях, обнажая свое убожество и уродства; голод и болезни выкашивали людей тысячами.

Еще более резкая граница отделяла лето от зимы, свет от тьмы, тишину от шума. Четкая отгороженность, границы, пролегающие везде, – от общества до природы, – вот что отличало средневековый город от современного, в котором невозможно ни увидеть настоящую темноту, ни услышать настоящую тишину.

Люди стремились по максимуму и как можно быстрее использовать все имеющиеся возможности, здесь и сейчас насладиться властью и богатством, ибо завтра будет поздно. Но и самые незначительные блага жизни доставляли им огромное удовольствие, – потрескивающие дрова в камине, бокал доброго вина, теплый плащ на меху, гостеприимно скрипнувшая во тьме ночи дверь, – спасение запоздалого путника от лютой стужи и пронизывающего ветра.

Люди, жившие среди этих контрастов черного и белого, света и тьмы, голода и изобилия, тишины и шума, сами часто бросались из одной крайности в другую, резко усиливая нестабильность и без того совершенно неустойчивого мира. Им были присущи спонтанные взрывы необузданности, переходящей в жестокость, которые сменялись раскаянием, слезами, абсолютно искренней душевной отзывчивостью. Но это видимое противоречие: добро не существует без зла, если есть одно, тут же появляется другое; чем выше дерево тянется к свету, тем глубже его корни впиваются вглубь, в недра земли.

В средневековом сознании существуют как бы два полюса: к одному, благочестивому, аскетическому устремляются все добродетели; но тем необузданнее и опаснее становится другой, мирской полюс, полностью предоставленный в распоряжение диавола. Когда что-нибудь одно перевешивает, человек либо устремляется к святости, либо становится злодеем, грешит, не зная ни меры, ни удержу. Но, как правило, эти воззрения пребывают в шатком равновесии, хотя чаши весов то и дело колеблются, устремляясь вверх или вниз, и мы видим обуреваемых страстями людей, чьи грехи временами заставляют еще более ярко вспыхивать их рвущееся через край благочестие.

Вот поэт слагает прекраснейшие хвалебные гимны вслед за стихами, полными всяческого богохульства и непристойностей. Вот богач, известный своим пристрастием к роскоши, переходит на хлеб и воду и погружается в абсолютно аскетичное благочестие. Вот Неаполитанский король Иаков Бурбонский, торжественно вступает в город. Но не с триумфом, как все ожидали, а в убогой одежде, сидя… в помойном корыте, как писал очевидец, «отличий не имевшем от носилок, на которых выносят обычно отбросы и нечистоты», и «во всех городах, куда он вступал, из уничижения вел он себя подобным же образом».

И, разумеется, были вещи, явления, перед которыми абсолютно любой знатный, богатый, властный аристократ чувствовал свое ничтожество, благоговел с замиранием сердца. Один из самых возвышенных, пожалуй, примеров, – это история выкупа и доставки во Францию тернового венца Спасителя. Вот последний этап этой драматичной истории. Вся знать страны во главе с 25-летним Людовиком IX и его матерью Бланкой Кастильской встречают сокровище не в своем дворце, и даже не у городских ворот, а в десяти днях пути от Парижа, в местечке Вильнев-Ларшевек. Дрожащими руками король поднимает крышку ларца, и их взору предстает бесценное сокровище.

Не в силах больше сдерживаться, цвет европейского рыцарства, высшая аристократия Франции, в голос начинает рыдать. Каждый из них потрясенно лицезреет муки Господа на кресте. Тысячелетняя мистерия предстает наяву. В слезах, с разорванным от боли сердцем, король и его младший брат Роберт принимают бесценный дар. Босоногие, прикрытые лишь холщовым рубищем, много километров, под палящим солнцем, они идут до города Санса. За ними следуют такие же босые, умиленно и возвышенно плачущие рыцари. Герои многих кровавых схваток. Санс их встречает колокольным звоном, божественными звуками органов. Улицы устланы коврами и богато украшены. Клирики и монахи вынесли самые почитаемые мощи святых. Людей охватило раскаяние. Повсюду можно было видеть слезы и рукоплескания. Очевидцы вспоминали, что время в те божественные мгновения остановилось, и все словно застыли на пороге вечности.

Меж тем смерклось, но процессия продолжала движение, теперь уже при свете множества свечей. Ее по-прежнему вел босоногий король (он так и будет идти «нищим паломником» вплоть до Парижа, и в самой столице тоже не сменит «одеяния»). Эта «униженность» становится понятной, если учесть, что дорогу Людовику освещал не только факел, но и сам Христос. И он, и весь город в эти часы поклонялись не реликвии, но живому Господу. Они видели Его, и эти часы, по признанию архиепископа Санса, стали необыкновенной и высшей наградой за всю его жизнь, посвященную Богу и королю.

Глубокие, самые интимные религиозные чувства в ту эпоху захватили всех, даже самых красивых и знатных женщин: молодые аристократки, поглощенные пустословием и легкомысленностью, казалось бы, наслаждались жизнью, сплетнями, интригами. Но… Возьмем, к примеру, Беатрису ван Равестейн, – одну из первых дам Бургундского двора. На ней, как и подобает, роскошнейшее платье с множеством драгоценных каменьев. А под платьем – власяница, надетая прямо на голое тело. Овечья или козья шерсть, из которой она сделана, очень жесткая и ежесекундно колет веселящуюся или ведущую учтивую беседу даму. Современник говорит о Беатрисе: «Одетая в золотошвейные одежды, убранная королевскими украшениями, как то подобает ее высокому рангу, и казавшаяся самой светской дамой из всех; обращавшая слух свой ко всякой пустой речи, как то многие делают, и тем самым являя взору внешность, полную легкомыслия и пустоты, – носила она каждый день власяницу, надетую прямо на голое тело, нередко постилась, принимала лишь хлеб и воду, и, в отсутствие мужа, немало ночей спала на соломе»15.

А вот потусторонний мир: черти, ведьмы, лешие, просто умершие, пришедшие к живым. Их видели бессчетное количество раз: мужчины и женщины, старые и молодые, богатые и бедные. Такой выдающийся интеллектуал как Рауль Глабер признается, что лично видел демонов и самого Сатану. Последнего – целых три раза. Причем он не соблазнял, а ужасал и преследовал проницательного монаха как жертву. Один из таких случаев произошел в предрассветной мгле, в монастыре Сен-Лежар-де-Шампо. От Глабера не ускользнули даже мельчайшие детали внешнего облика Нечистого. «Вдруг я увидел, как у меня в ногах появилось некое страшное на вид подобие человека. Это было, насколько я мог разглядеть, существо небольшого роста с тонкой шеей, худым лицом, совершенно черными глазами, бугристым морщинистым лбом, толстыми ноздрями, выступающей челюстью, толстыми губами, скошенным узким подбородком, козлиной бородой, мохнатыми острыми ушами, взъерошенной щетиной вместо волос, собачьими зубами, клинообразным черепом, впалой грудью, с горбом на спине, дрожащими ляжками, в грязной отвратительной одежде».

Кажется, дух Средневековья с его кровавыми страстями мог царить лишь в мире идеального. Каким-то феерическим крещендо он взвинчивается до предела, до невозможности, недостижимости. Он – настоящее испытание, ниспосланное людям. Он настолько высок, что даже достигнув высочайших вершин, даже уровня Франциска Ассизского, человек все равно оставался в полной уверенности в своей ничтожности, бесконечной греховности, его мучало постоянное чувство вины. Без неистовства, охватившего миллионы мужчин и женщин, без фанатиков и изуверов святые той эпохи просто не могли существовать.

И только один звук объединял всю эту феерию цветов, эмоций, криков, красок; соединял пестроту и многообразие быстротекущей жизни в единый лад неба и земли. Это звук колокола: он возвещал горе и радость, покой и тревогу, созывал народ и предупреждал об опасности. И каждый отличал эти колокола по звучанию и именам: Роланд, Страшный, Толстуха Жаклин… Их голоса раздавались первым человеческим криком и завершались последним погребальным звоном, призывающим недостойного раба божьего в укромные недра бытия.

Отношение к детям

Не будет преувеличением сказать вслед за одним историком, что хотя средневековье – это эпоха молодых, тем не менее, она не знала детей. На протяжении целой тысячи лет мы не видим маленьких королей жизни, не встречаемся с бесконечными попытками угодить им. Ни сюсюканий, ни нарочитых обожаний со стороны взрослых, ни забрасываний игрушками и другими подарками. К слову отметим, что такая ситуация продолжалась вплоть до XVII столетия, и изменение отношения к детям – еще одна важная деталь в процессе «изживания» остатков средневековья. А в те далекие века даже де-юре человек считался взрослым, начиная с 12 лет. В этом возрасте, скажем, в Англии он приносил присягу на верность королю и обществу (позже эта клятва легла в основу английского общего права), а также вступал в «сообщество десяти». Т.е. десяти человек, которые сообща несли ответственность за деяния каждого.

Равно как и не было никакого особого отношения к беременной женщине. Последние были беременны почти постоянно, лишь с небольшими перерывами, поэтому равнодушное или, точнее, нейтральное отношение к ним характерно для всех без исключения слоев общества.

Несмотря на колоссальную детскую смертность, общество в те времена было (в среднем) очень молодым, – возраст половины населения не превышал 18 лет! Понятно, что немногочисленные (в процентном отношении) труженики, обладавшие, к тому же, крайне низкой производительностью труда, физически не могли обеспечить всех. Поэтому детям с самого раннего возраста приходилось много и тяжело трудиться. Хотя и время для игр все равно всегда находилось. Доказательством тому служит множество игрушек, найденных археологами, – от свистулек и мячей до маленьких предметов кухонной утвари и кукол.

В целом, бросается в глаза, что у средневековых авторов отсутствуют, пожалуй, две такие естественные и общераспространенные сегодня вещи: умиление детьми и жалобы на усталость. Последних тоже нет вообще. Интереса ради каждый может сравнить нынешние тяготы, вызывающие столько стенаний (вроде маленькой зарплаты или дорогой ипотеки), с теми, которые приходилось испытывать людям в средние века.

Конечно, ровное отношение к детям не означает, что в те годы не существовало родительской заботы и любви: эти чувства универсальны для всех времен и народов. Они были. Но иные, не такие, как сейчас. Даже родительская любовь другая. Вот воспоминания отца, потерявшего от чумы в середине XV века жену, сына и семерых дочерей, о смерти единственного наследника. «Подойдя к порогу смерти, он являл собой восхитительное зрелище, когда, несмотря на свой столь юный и нежный возраст – 14,5 лет – сознавал, что умирает… В течение своей болезни он три раза с большим раскаянием исповедался, принял святые дары Господа Нашего Иисуса Христа с таким благоговением, что все присутствующие преисполнились любовью к Богу; наконец, попросив священного елея и продолжая читать псалмы вместе с окружавшими его монахами, он мирно отдал душу Богу».

Жесткость средневековья выражалась в том, что Церковь раздражало даже самое ненавязчивое, скорее мимолетное, хотя может быть и глубокое, проявление любви: все эти поцелуйчики, это «милование», могло показать (по ее мнению), что создания Бога для кого-то важнее Его самого. От церкви же исходили и важные советы в деле воспитания. Например, не расспрашивать ребенка, не смотреть на него чересчур пристально – это ему повредит; внимательно следить, чтобы в него не вселился бес, как это нередко случается.

Так что, с одной стороны, расцвел культ святых невинных младенцев, а с другой, в случае любой провинности, ребенка наказывали; ведь если он плачет, значит, в него вселился злой дух, и он будет бит. Как и все в ту эпоху, родительская суровость имела религиозный характер.

Итак, родительская любовь, конечно, была. Но было и нечто выше ее. Вот один из примеров. Любимый сын Бланки Кастильской Людовик, король Франции. Он отправляется в очередной крестовый поход. Бланка провожает. Проходит день, и второй, и третий. Она все едет рядом. Наконец король мягко намекает, что пора бы и расстаться, ведь в столице много дел. На что властная, железная Бланка разражается потоками слез и падает без чувств. Придя в себя, она, рыдая, в отчаянии кричит, что никогда больше не увидит своего любимого сына (так и случилось), и вновь падает в глубокий обморок. Но, с другой стороны, Людовик всю жизнь помнил ее слова, что лучше увидеть своего сына мертвым, чем впадающим в смертный грех. То есть их связь самая глубокая, но честь, совесть, тем более Бог стоят выше.

Учитывая исключительно высокую детскую смертность, важнейшее значение имело своевременное крещение. То есть обряд необходимо было провести как можно раньше. Проблема смерти некрещенных младенцев в то время была одной из самых важных. Она волновала и интеллектуалов, и общество в целом. Что с ними будет? Куда они попадут? После долгих ожесточенных дебатов возобладала мысль, высказанная Фомой Аквинским, что умершие без крещения младенцы попадают в преддверие рая, так называемый «детский лимб», где они не будут испытывать каких-либо мучений, однако лишаются возможности видеть славу Божию. Не самое плохое, кстати, место, учитывая то, что если бы у них состоялось крещение и дальнейшая жизнь, то количество грехов в ней в абсолютном большинстве случаев вряд ли позволило бы рассчитывать даже на вариант «преддверия рая». А в XV веке появляются «алтари отсрочки», куда приносили мертвых младенцев. Считалось, что они там на короткое время обретают жизнь, исключительно с целью покреститься.

Но в целом христианская традиция, начиная со святого Августина, всех людей считает греховными, даже если они живут всего один день. Сам Августин подолгу наблюдал за младенцами, пытаясь прояснить важнейший вопрос: откуда в мире берется зло? И пришел к выводу: младенец не добр сам по себе, он просто по причине слабости не в состоянии нанести взрослым вред. А само Зло рождается вместе с ним. Ребенок же должен встать на путь борьбы с ним, и чем раньше, тем лучше. Разумеется, с помощью родителей. И именно в этом, а вовсе не в слащавой сентиментальности, заключается родительская любовь. Ведь только борясь со злом, пусть поначалу усилиями матери и отца, маленький человек мог обеспечить будущее спасение своей души.

Казни и слезы

Пожалуй, нигде жизнь на грани, контраст между жестокостью и милосердием, не проявлялась так ярко как в казнях, в которых в средние века недостатка не было. Соучастие в экзекуциях, лицезрение эшафота, палача и преступника стали важной частью народных празднеств. Более того, казнь нередко превращалась в настоящий спектакль, «педагогическую поэму» с ярко выраженным назидательным уклоном. Причем действенность ее была исключительно высока, поскольку более наглядного урока воздаяния за грехи, раскаяния нарушителей законов и установлений человеческих и божеских, даже представить себе нельзя. Вот в Брюсселе молодого поджигателя и убийцу сажают на цепь, которая с помощью кольца, накинутого на шест, может перемещаться по кругу, выложенному горящими вязанками хвороста. Пока не разгорелся костер, он искренне кается и «трогательными речами ставит себя в назидание прочим». В конечном итоге, по свидетельству очевидца, «он столь умягчил сердца, что внимали ему все в слезах сострадания».

А мессир Мансар дю Буа, которого обезглавили в 1411 году, в Париже по политическим мотивам, не только дарует от всего сердца прощение палачу, о чем тот просит его со слезами, но и желает, чтобы палач обменялся с ним поцелуем. И опять говорит свидетель: «Народу было там в изобилии, и чуть не все плакали слезами горькими».

Поскольку казни были важным событием в жизни людей того времени, подобным нынешним шоу, то каждый уважающий себя город обустраивал для их проведения подобающее место. Во французской столице это была Гревская площадь. Сегодня она называется Отель-де-Виль. Рядом с ней в стародавние времена находился речной порт, загружали и разгружали суда, так что здесь всегда было оживленно, и трупы казненных еще долгое время служили назиданием множеству снующих по своим делам людей. На площади стояли виселица и позорный столб. И они не пустовали. Более 500 лет здесь пытали, вешали, сжигали, четвертовали, варили заживо преступников, еретиков и политических противников. Здесь в 1240 году Людовик IX Святой сжег 20 телег – целую гору – Талмуда, отобранного у местных евреев. Множество жертв было принесено уже в «просвещенные» времена, – после Великой революции. Эпоха разума началась с гильотины, и в конце XVIII века она работала непрерывно. Случалось, в день казнили до 60 человек, но врагов «нового порядка» меньше не становилось. Среди них был и король Франции Людовик XVI. Зловещий конвейер работал без перерыва.

Гильотина, однако, понравилась далеко не всем. Многие зрители были разочарованы. Шоу получалось так себе, вяленькое, без задора и драматизма. Одно движение ножа и человек уже на небесах, или где там еще. А экшн, как в старые добрые времена? Для привлечения искушенных зрителей приходилось брать массовостью. Зловещий конвейер работал непрерывно. Кровь, море крови… От нее сходили с ума. Знаменитый палач Шарль Сансон даже не мог есть. Везде – на скатерти, на тарелках, на столе ему мерещилась кровь. Ей было залито все.

То ли дело раньше. В минувшие столетия казнь была праздником. Его ждали, к нему готовились. В назначенный день на Гревскую площадь толпами валили парижане. Бывало, собиралось до 100 тысяч человек! Приходили целыми семьями, с детьми, а жильцы окрестных домов с выгодой сдавали свои комнаты состоятельным зевакам. Король же наблюдал за казнью из ВИП-ложи, расположенной в ратуше.

Но вскоре одной Гревской площади оказалось недостаточно, и вот на рубеже XIII—XIV вв. на окраине Парижа воздвигается поистине циклопическое сооружение – зловещий Монфокон. Оно представляло собой куб высотой 16 метров и сторонами по 12 метров. На каждом из трех этажей, на трех сторонах куба находилось по 5 окон. Внутри куба не было ничего. За ненадобностью. Ведь это была виселица! Много виселиц. В каждом из окон. Иногда в них висело сразу по два человека. Бывали времена, когда, обойдя Монфокон по периметру, в его окнах можно было насчитать до 90 трупов. Но места все равно не хватало. Сооружение «работало» более 300 лет, вплоть до 1629 года. Одной из первых жертв стал… ее же проектировщик, советник короля Филиппа Красивого де Мариньи.

*** *** ***

Но плакали не только на казнях, – зрелище поистине трагическом и тяжелом даже для несентиментальных людей. Рыдали и без всяких трагедий. Вот брат Ришар, в дальнейшем назначенный исповедником к Жанне д'Арк, заканчивает свою последнюю, десятую за день, проповедь в Париже и объявляет, что на этом все, власти, мол, запретили мне говорить долее. Так, опять же со слов очевидца: «все, стар и млад, рыдали столь горько и жалостно, как если б видели они предание земле своих близких, и он сам вместе с ними». К слову, свою первую проповедь брат Ришар каждый день начинал около пяти утра и заканчивал между десятью и одиннадцатью часами (т.е. длительность речи – 5—6 часов!!!). Слушателей набиралось по 5—6 тысяч человек. Он взывал к горожанам, стоя на высоком помосте спиной ко рву, заваленному до верха трупами, лицом к изображению «Пляски Смерти». Когда же брат Ришар покидал Париж16, шесть тысяч человек, в надежде на хотя бы еще одну проповедь, заранее, накануне вечером, двинулись в Сен-Дени, заняли место, и провели там под открытым небом, в ожидании, целую ночь.

И все же брату Ришару было далеко до настоящей звезды XIII века, – немецкого проповедника Бертольда Регенсбургского. Его проповеди привлекали по 20, 40, 60 и даже почти невероятные 100 и 200 тысяч человек17. Разумеется, помещений, способных вместить такое количество народа, тогда попросту не существовало. Поэтому в чистом поле или посреди прекрасного заливного луга сооружали деревянную башню, – что-то вроде кафедры. Над ней водружали знамя, благодаря которому, к тому же, можно было определить направление ветра и выбрать место, с которого лучше будет слышно оратора. Конечно, его проповеди был присущ высокий пафос (ср. «подобно саламандре, которая имеет много цветов, вы должны обладать многими достоинствами и добираться до небесного царства, противопоставляя свое противоядие ядам дьявола»). Но и решением бытовых, практических вопросов Бертольд «не брезговал». Например, как-то раз во время выступления одна публичная женщина раскаялась и захотела встать «на путь истины». Он тут же перевел вопрос в деловую плоскость и поинтересовался, кто в таком случае возьмет ее замуж? Один желающий нашелся. Правда, при этом запросил 10 фунтов приданого. Проповедник пустил шапку по кругу, и она очень быстро наполнилась деньгами. Причем сбор пожертвований был остановлен Бертольдом ровно в тот момент, когда они достигли искомой суммы в 10 фунтов. Без чуда сие было бы невозможно, – заключает очевидец. «Молодые» сразу же поспешили в церковь.

Многие очевидцы видели вокруг головы проповедника сияющий нимб. Так или нет, но количество раскаявшихся под влиянием его проповедей – огромно. По словам Роджера Бэкона, он один принес больше пользы, чем все проповедники обоих орденов (францисканцы и доминиканцы) вместе взятые.

К сожалению, сегодня мы не в состоянии воспроизвести атмосферу средневековой проповеди. Тексты, дошедшие до нас, никогда не заменят ее живого звучания. Ведь даже на современников письменное изложение не производило особого впечатления. Слышавшие проповедника, а потом читавшие то же самое утверждали, что они улавливали едва ли тень Его слов. Собрания проповедей, дошедшие до нас, это, скорее, конспекты, лишенные ораторского блеска, сухие и рассудочные.

Но как мы можем узреть эти накатывающие огромными волнами на многотысячную толпу устрашающие картины адских мучений? Эти внезапно разверзнувшиеся бездны неотвратимых наказаний за грехи: страх, ужас, смятение, охватывавшие людей. Падшие души дрожащих, как осиновый лист слушателей, уже готово было поглотить адское пламя, как волею проповедника им бросался спасательный круг, – это лиризм Страстей Христовых в божественной любви ко всем нам, грешникам.

О громадном потрясении людей мы можем только догадываться, читая, как разные города завлекали на «гастроли» проповедников, точно поп-звезд, как чиновники и горожане окружали их чуть ли не монаршими почестями; и как проповедники вынуждены были порою прерывать свои страстные речи из-за тяжких рыданий толпившихся вокруг них слушателей.

Но не только выдающиеся проповедники заставляли людей рыдать. На мирном конгрессе 1435 года в Аррасе все присутствующие, внимавшие проникновенным речам послов, в волнении попадали на землю, словно онемев, тяжело вздыхая и плача. Люди не стеснялись эмоций, ибо «благочестие есть некая умягченность сердца, когда легко разражаются кроткими слезами». А слезы – это крыла молитвы, или, по словам св. Бернарда, вино ангелов. Ведь через них сам Господь посылает знак, что услышал твое раскаяние. И это, пожалуй, самое важное. Говоря современным языком, слезы – признак эффективности обратной связи между человеком и Богом! Людовик Святой молит о них Всевышнего, как о «слезном даре», но часто сердце его остается сухо и черство18. Но все же, по словам его исповедника Жоффруа де Болье, «если Господь порой посылал ему несколько слезинок во время молитвы, ему сладостно было ощущать, как они струятся по его щекам».

Неожиданное подтверждение глубинной, самой интимной связи между слезами, Богом и человеком подарило нам в XVIII веке творчество великого немецкого композитора Баха. Оно было настолько религиозным, что его и поныне многие считают «пятым евангелистом», только писавшим свою священную книгу языком музыки. А потому ответ на часто задаваемый вопрос: «Почему музыка Баха так чистит душу, почему она вызывает слезы?», по мнению выдающегося музыканта и мыслителя современности Андрея Гаврилова, совершенно очевиден: «В каждой ноте музыки Баха Jesus живой. Этот человек настолько глубоко впустил Христа в свое сердце, что он стал изливаться в мелодиях, идущих от него. Вместе со звуками Христос проникает в вашу душу. Отсюда слезы. Так что ничего удивительного. Христианство, адекватно изложенное в звуках, – великая сила очищения и умиления. На том стоит уже 2000 лет».

Но, быть может, слезы лили лишь особо впечатлительные, сентиментальные граждане? Ничуть не бывало. Закаленные в боях и неимоверных тяготах походов, мужественно переносившие адские муки от ужасающих ран и увечий, рыцари плакали как дети при расставании с родным краем, любимой, при утрате друга или боевого товарища.

Говорится в «Песне о Роланде». А главный герой даже падает в обморок, и лишь ноги, предусмотрительно вдетые в стремена, позволяют удержаться ему в седле. И в таком проявлении чувств нет ничего постыдного. Ведь сам Иисус, по свидетельству Священного писания, не раз плакал. Отнюдь не сентиментальные отшельники, десятилетиями жившие во враждебном окружении пустыни и диких зверей, и ежедневно совершавшие духовные и физические подвиги плакали от раскаяния, стыда за свои грехи. Они полагали, что слезы молитвы и покаяния благотворно воздействует на человека, заставляя его обратиться к горним высям, они – свидетельство искренности, очищения от грехов и божьей благодати, а для рыцаря – еще и доказательство его мужественности (!) и силы духа. Самый знаменитый из рыцарей Круглого стола Ланселот, рыдает, уткнувшись в плечо своей любимой, королеве Гвиневере, то из-за пропуска очередного турнира, то из-за кратковременной разлуки. А она, ничуть не осуждая, утешает его. Настоящий мужчина того времени не стеснялся проявлять свои чувства ни перед возлюбленной, ни в переполненных залах, ни на площадях. И все же существовало одно место, где плач, равно как и проявление боли, страданий были попросту недопустимы. Это – поле боя. Даже после окончания сражения изрубленный рыцарь, показывая свои раны, не жаловался, а хвалил противников, которые так умело и профессионально нанесли ему эти ужасные удары.

Итак, впечатлительность и душевная восприимчивость, – вот две важнейшие черты средневекового человека. Именно так ведет себя живая душа, со всеми взлетами и падениями, в противоположность холодному цинизму мертвой души современного человека.

Религия

Сказать, что религия играла важную роль в средневековье, – значит, не сказать ничего. В то время она была настолько везде и всюду, что даже понятия «религиозный» не существовало. В нем просто не было необходимости, ибо ничего вне религиозного восприятия мира не существовало. Само же понятие появится лишь в XVIII веке. В противопоставление своему антониму, – атеизму.

Конечно, и в средние века, бывало, человек покидал лоно своей веры, переходил из христианства в ислам (и наоборот), намного реже в иудаизм, бывало, даже продавал душу дьяволу, но все это было лишь падением грешников. Неверные, язычники все равно оставались в религиозных рамках. Они верили в истуканов, в огонь, в звезды, в дьявола, т.е. в какого-то злого, неправильного, с ног на голову перевернутого, но «бога».

Атеизм же для средневекового человека, то есть мир без Бога и вне Бога, был таким же фантасмагорическим бредом, каким нам, в свою очередь, представляется мир средневекового человека с лешими, русалками и пр. Да, интеллектуалы того времени иногда цитировали псалом, где приводится дискуссия иудейского царя и его ненормального оппонента: «И воскликнул безумец в сердце своем: «Нет Бога!», но только лишь для того, чтобы обратить внимание на содержащееся в ней противоречие (откуда, мол, понятие Бога могло взяться в сердце, если Он не существует?). Противоречие служило подтверждением того, что изрекающий сие – настоящий безумец! В этом с интеллектуалами полностью соглашалась и менее образованная публика. Т.е. безбожие приравнивалось к безумию. Причем последнее было не ругательством, а клиническим диагнозом. Отсюда можно сделать вывод, что мнение о нас наших отдаленных предков, если бы при помощи какой-нибудь машины времени мы встретились, вряд ли оказалось столь лестным, как представляется авторам некоторых фантастических книг, завороженных техническим прогрессом и считающих его единственным мерилом развития цивилизации. Нет, скорее всего, люди того времени решили, что встретились с настоящими унтерменьшн, недочеловеками, происками Сатаны. А все достижения современной науки и техники были бы восприняты как дьявольское наваждение, с которым, безусловно, надо бороться.

Но это отступление, и всего лишь предположение. Основывается оно на том, что религия в то время не «играла роль». Религия была самим средневековьем. Его жизнью и его историей, его душой и движущей силой. Она была везде: в монастырях, соборах, дворцах, хижинах, в книгах, мебели, календаре, праздниках и буднях, в привычках и одежде. Вся культура, искусство, литература были пронизаны религиозной идеей высшего божества, а сей мир мыслился лишь как слабый отблеск Его. Мир и все твари в нем – лишь символы. Уловить этот отблеск, связать его с божественной сущностью, понять его природу, а еще лучше, его высшую природу, восходящую к Единому, к Божественному Лику, – в этом главная задача человека. Ее, каждый по-своему, решали скульпторы, архитекторы, философы, теологи и даже короли (ведь строительство государства тоже надо осуществлять, максимально приближая страну к идеалу Небесного града).

Следующий случай прекрасно иллюстрирует разницу между средневековым мировоззрением и современным, нынешней наукой и тогдашней «доктриной». Как-то раз во дворике Парижского университета между учеником и учителем – «ангелическим доктором» Фомой Аквинским и «универсальным доктором» Альбертом Великим – вышел спор о том, есть ли у крота глаза. Несколько часов длится этот словесный турнир – и все безрезультатно. Каждый стоял на своем истово и непоколебимо. Крики гениев (а эти двое были величайшими умами средневековья) случайно услышал проходивший мимо садовник. Он тут же предложил изловить животное, рассмотреть его, да и покончить с дискуссией (то есть, по-современному, провести эксперимент). «Ни в коем случае, – воскликнули в один голос спорщики. – Ни в коем случае. Никогда! Мы ведь спорим в принципе: есть ли в принципе у принципиального крота принципиальные глаза»…

Да, Боги были и раньше, и в больших количествах: в Риме, в Греции, да хоть в Египте или Карфагене, но такой силы Идеи, такой всеобъемлемости ее и проникновения повсюду, вплоть до последнего крота, Европа еще не знала (а в дальнейшем и подавно не узнает). Пожалуй, и в других странах и континентах ничего подобного не было. По масштабу охвата народных масс, накалу страстей, подчас доходящих до фанатизма и истерии, овладевавшей целыми народами. А, с другой стороны, в достижении высочайших идеалов святости, мужества и самоотречения.

Для человека той поры вопрос о смысле жизни не стоял, в силу очевидности ответа. Единственная цель человека в этом мире – напрямую обратиться к Небу. Достучавшись до небес, излиться в Бога и тем самым победить смерть. Те, кто твердо шел по этой дороге, дороге отречения и покаяния, правды и любви, везде, в каждой вещи обнаруживали Его во всех видах и формах. Христос был всюду: о Нем свидетельствовал животный и растительный мир, очертания памятников, украшения, краски; куда бы человек ни обернулся, он видел Иисуса.

Тот мир, заколдованное Божественное творение, был полон загадок и тайн. Везде, стоило лишь вглядеться, постепенно, как при печати старых фотографий, начинал проявляться Божественный смысл, волшебный и непредсказуемый. В нем не существовало четких границ между обыденностью и чудом, между живыми и мертвыми. Мертвые не покидали этот мир, они всегда были с живыми. Жизнь несла в себе колорит сказки.

Вера присутствовала во всем. В каждом предмете, действии, помысле. Вот перед нами выдающийся интеллектуал Генрих Сузо. Он кушает яблоко. Просто он любит яблоки. Многие и сейчас любят яблоки. Но кто их может есть так, как делает это Генрих Сузо? Он разрезает плод на четыре дольки: три съедает во имя св. Троицы, а четвертую – «в любви, с коею божия небесная матерь ясти давала яблочко милому своему дитятке Иисусу», и посему очищает кожуру, ибо малые дети едят яблоки очищенными. В течение нескольких дней после Рождества четвертую дольку он не ест вовсе, ведь Иисус был еще слишком мал, чтобы есть яблоки. Эта долька приносится в жертву Деве Марии, дабы через мать яблоко досталось и сыну. Всякое питье Генрих выпивает в пять глотков, не больше и не меньше, по числу ран на теле Господа нашего; в конце же делает двойной глоток, ибо из раны в боку Иисуса истекла и кровь, и вода.

Презрение к телу

На протяжении веков тело человека рассматривалось как его враг, орудие дьявола, которое порождает желания, уводящие душу от Бога. Оно считалось «мерзкой оболочкой души» (Григорий Великий) и подвергалось умерщвлению различными способами. От простого повсеместного презрения к комфорту (в том числе отказа от омовения и других гигиенических процедур), до самобичевания флагеллантов, ухода в пустыни, самозамуровывания в пещерах и т. д.

Тело презирали, унижали и осуждали, ведь только так можно было достичь спасения. Воздержание и целомудрие причислялись к высшим добродетелям. В противоположность чревоугодию и сладострастию, считавшихся самыми тяжкими грехами.

Во имя Евангельской нищеты множество людей восставало против роскоши и излишеств (впрочем, все еще весьма скромных) формирующегося «общества потребления», а также против развращающего влияния городов. В относительно благополучном XIII веке появляются монашеские ордена, которые будут беднее самих бедных, причем они умышленно создаются в новых точках экономического роста – непосредственно в городах. Чтобы противостоять разъедающему духу наживы и голого практицизма. Это нищенствующие ордена францисканцев, объединившихся вокруг св. Франциска Ассизского, а также кармелитов и доминиканцев. Позднее к ним присоединятся тринитарии, мерседарии, сервиты…

Вместе с тем, хотя тот же святой Франциск изнурял себя бесконечными постами, нищетой и лишениями, он не отвергал телесного, называя самого себя «брат тело», и, в конце концов, получил высшую телесную награду – стигматы, как знак отождествления с Христом (речь об этом еще впереди). Более того, несмотря на презрение к телу, в средневековье расцвел культ мощей, т.е. телесных мумий. Люди преодолевали тысячи километров, подвергаясь лишениям и опасностям, лишь бы только прикоснуться к ним или хотя бы взглянуть. На бывших святых. А в честь обычных покойников на кладбищах устраиваются торжественные церемонии, во время погребальных литургий восхваляется прошлое каждого трупа индивидуально. Само тело на протяжении всей жизни освящалось таинствами от крещения до соборования. А вот что с ним будет после окончания этой жизни – большой вопрос. Положение тела в потустороннем мире на протяжении всего средневековья вызывало жаркие дискуссии. Например, теологи бились над вопросом: обретут ли умершие наготу первозданной невинности или же после земной жизни они пребудут в белых одеждах, дабы прикрыть стыд.

В целом отношение к телу было двойственным, – как и все средневековье. Как разгульные и бесшабашные праздники, бесконечный поток веселья и богохульства, в один момент сменяемый самым строгим и благочестивым постом, как жестокая и разрушительная ярость, во мгновение ока оборачивающаяся чистосердечным и искренним раскаянием. В отношении к телу, как в капле воды, отражается вся великая эпоха.

Идеал святого

Образец святости практически не менялся на протяжении всего средневековья. Вот св. Франциск (не Ассизский, это другой Франциск), калабрийский отшельник, которого еле-еле уговорили и доставили ко двору Людовика. Пройдя все испытания, он убедил короля, что перед ним не мошенник, а самый настоящий святой.

Каким человеком был этот святой? Мягко говоря, очень необычным. При виде женщин он убегал. С детских лет пальцем не притрагивался к золоту. Спал чаще всего либо стоя, либо облокотившись на что-нибудь, волос не стриг, бороду не брил. Никогда за всю жизнь не ел ни мяса, ни рыбы, соглашаясь принимать только коренья.

Или вот монах Дионисий. Ежедневно прочитывает почти всю Псалтирь целиком. Чем бы ни был занят, даже когда одевается или раздевается, он читает молитвы. После всенощной, когда другие уже отдыхают, он все еще бодрствует. Ест только испорченное: масло с червями, вишни, объеденные улитками. Если вдруг встречает свежий продукт, то предпочитает его предварительно подготовить, то есть испортить. Например, сельдь подвешивает и ждет, пока она не протухнет, ведь «вонючее лучше, чем соленое». Любимый предмет его проповедей – бесы, яростно набрасывающиеся на умирающего. Он постоянно общается с покойниками. Часто ли ему являются их духи? – спрашивает как-то один из братьев. О, сотни и сотни раз, ответствует Дионисий. Он узнает своего отца среди обитателей чистилища и добивается его вызволения. Видения, откровения, образы наполняют его беспрестанно, однако говорит он об этом с неохотой. Он стыдится экстазов, которые испытывает в связи с разными внешними поводами: прежде всего, когда слушает музыку, иной раз – когда находится в окружении благородных людей, внимающих его мудрости и увещеваниям.

Авторитет святых был столь высок, что обладание хотя бы частичкой мощей, пусть даже самого заурядного из них считалось большой удачей. Ради этого можно было поступиться своей репутацией, да и вообще, пойти на многое. Так велико было искушение. Даже для епископа, даже для святого. Как св. Гуго из английского города Линкольн. Вот он посещает обычный нормандский монастырь Фекан. Коллеги, в знак уважения, выносят из сокровищницы самое ценное – мощи Марии Магдалены. Ничтоже сумняшеся Гуго ловко выхватывает ножик, вскрывает им защитный чехол и тут же… впивается зубами в мумию. Пока оторопевшие монахи сообразили, что к чему, он успел, хотя и не без труда, отгрызть пару кусочков, а в ответ на крики братии, довольно нагло заметил, что тем самым «изъявил сугубое почтение святой, ведь и Тело Господне он принимает внутрь зубами и губами». Спешно покинув обитель, он любовно упаковал частички Христовой грешницы в обруч, в котором хранились останки еще трех десятков святых. Тем самым это украшение представляло огромную ценность, и обладатель носил его на руке, никогда не снимая. А уж про силу благословляющей руки епископа в глазах современников и говорить не приходится. Пусть сомнительное деяние, но игра стоила свеч: мощь руки Гуго достигла почти неземной силы19.

Смерть

Мы уже говорили, что в Средние века граница между миром живых и миром мертвых была размыта, переходы как в одну, так и в другую сторону совершались регулярно. Это проявилось, в частности, в появлении кладбищ в центре городов, что было невозможно в античности. Более того, самых знатных покойников, в том числе королей, хоронили не просто в центре города, а еще и в центре соборов, чтобы они были близки к месту молитвы, в том числе молитвы за них, к месту общения с Богом.

Смерть в представлении человека того времени – это не конец, а начало, к которому следует готовиться с верой, почти с радостью. Она освобождает душу и дает возможность воссоединиться с идеальным миром, достичь истинного света. Это, конечно, не исключало ни боли, ни страданий при расставании с миром, но давало самое главное – надежду, ожидание встречи с Всевышним. Невероятное событие, самое главное в твоей жизни. Жизнь же дается как награда, как некий шанс от Бога. Главное, чтобы ты проявил себя и не подвел Его. Вот почему так важно, как ты живешь и как ты умираешь. Вот почему самоубийство – смертный грех. Ведь из-за него твоя ничтожная воля нарушает величественный замысел божий, постичь который мы не в состоянии.

Миры живых и мертвых интенсивно общаются друг с другом. Люди просят (и получают) помощь с «того света», бывает, даже возвращаются обратно, то есть умирают «не навсегда». Иногда их отпускают буквально «на минутку». Так один монах снял клобук и надел легкую рабочую одежду. По причине жары. Потом, от полученной производственной травмы, он скончался. Вроде бы, он монах, все хорошо, беспокоиться особо не о чем. Но нет, святой Бенедикт, не пускает его в рай. Куда, мол, прешь в «рабочем»? Одет не по форме. Ибо «если ты монах, где же твое одеяние? Сие есть место упокоения, а ты лезешь в него в рабочей одежде». Покойник устыдился, с разрешения святого вернулся в свое тело, ожил, доложил обо всем аббату, оделся, причастился и поспешил вновь испустить дух. На сей раз представился как положено, не придерешься.

А в аду полный ералаш – шум, суета, путаница. Одни тащат души усопших, другие принимают, третьи пытают. Запарка, суматоха. Не обходится без «накладок». Вот вталкивают гильдесгеймского епископа Конрада, намереваясь, не откладывая дела в долгий ящик, приступить к пыткам и издевательствам. Но князь Тьмы раздраженно бросает бестолковым бесам: оставьте, «не наш он, ведь убит невинным».

А вот как происходила встреча представителей двух миров на «этом свете»: монах пасет овец, внезапно перед ним возникает недавно умерший родственник. Нисколько не удивившись, монах спрашивает: «что ты здесь делаешь?». Следующий короткий диалог ведется абсолютно спокойно, как о самых обыденных вещах:

– После смерти я попал в чистилище, и вот пришел просить вас молиться за меня.

– Мы будем молиться.

На этом покойник поворачивается и идет восвояси. На краю луга он сливается с природой и исчезает.

Живые не оставляли своей заботой мертвых. Последние были благодарны за это. Так некий рыцарь читает на кладбище молитву за усопших и вдруг видит тысячи рук, взметнувшиеся из-под земли, – так мертвые выразили свою благодарность. Те же руки из отверзшихся могил тянутся к священнику, читающему мессу. На этот раз за святой водой. А голоса из-под земли вторят ему: «Аминь!».

Старый призыв «Помни о смерти» материализовался в каждодневную реальность для всего населения Европы во время эпидемии Великой чумы в середине XIV века. Смерть постоянно врывалась в человеческую жизнь и если не забирала последнюю, то, по крайней мере, властно напоминала о себе. Человек не только жил перед лицом смерти, он готовился к ней, понимая, что, как мы уже говорили, важнейшее дело в жизни – это правильно умереть. Отсюда и восхищение отца очень «правильным» умиранием совсем еще юного сына.

Со временем люди приспособились жить вместе со смертью, насколько это вообще возможно. Они с большим уважением относились и к покойникам, и к потустороннему миру, понимая его могущество. Поэтому кладбище имело столь высокий статус. Это совершенно отдельное место, место убежища и мира. Де-факто оно пользовалось статусом экстерриториальности. Никто, даже знатный вельможа, не мог появиться там верхом или при оружии. А беглецы и изгнанники получали здесь защиту от преследования. Тут же собирались на свои сходы жители деревни или квартала, обсуждая животрепещущие вопросы; встречались молодые, проходили ярмарки и праздники урожая. Тому было и чисто утилитарное объяснение: кладбища зачастую располагались в центре города, и в условиях сверхплотной застройки были одним из немногих более-менее открытых мест.

Один из примеров, – парижское кладбище Невинноубиенных младенцев. Позже на его месте разместился гигантский рынок, – знаменитое «чрево Парижа». Среди непрерывно засыпаемых и вновь раскапываемых могил гуляли и назначали свидания. Подле склепов ютились лавчонки, а под арками слонялись женщины, предлагавшие себя за скромную плату. Какая-то фанатично настроенная особа добровольно замуровалась в келье у церковной стены. Рядом нередко проповедовали нищенствующие монахи. В день похорон, после того как помолились «всем святым», здесь же танцевали и пировали. А везде и всюду, вдоль галерей для променада, стояли гробы, валялись черепа и кости. На стенах красовались многочисленные интерпретации одного сюжета, – Пляски смерти. В нем Смерть в облике обезьяны, ухмыляясь, тащила за собой всех без разбору, – папу и шута, монаха и императора. В конце концов, самое популярное в Париже место веселья и скорби украсила огромная статуя смерти.

Время от времени под ней собирались огромные толпы детей (до двенадцати с половиной тысяч). Процессия со свечами направлялась к собору Notre Dame, а после мессы шла обратно. Ну и, конечно, в дни праздников тут было особенно многолюдно. Непреходящий ужас современного человека в то время стал обыденной повседневностью. Как повседневной была и смерть, и жизнь после смерти. Правда, по «вольности» отношения к покойникам европейцам все же было далеко до индийцев. Там в те же времена на кладбище нередко можно было увидеть сцену, когда некий гуру в позе лотоса медитировал верхом на трупе. А аскеты агхоры шли еще дальше. Они всячески показывали, что ничего не боятся и демонстративно ели и пили вино из человеческих черепов, жили на кладбищах, практиковали каннибализм и кровавые жертвоприношения. Зловещая вакханалия продолжалась сотни лет, вплоть до конца XIX века, пока безжалостным колонизаторам, хотя и с огромным трудом, не удалось наконец порушить традиционные ценности и разогнать эту веселую религиозно-трупоедскую компанию.

Духи «длинного средневековья»

Могущественные и необъяснимые силы в самых разных проявлениях, подчас жуткие и необъяснимые, сопровождали всю жизнь человека. Вот 22 апреля 1494 года около Мона скончался Филипп де Кревеккёр, тот самый, который предал Марию Бургундскую и отдал Аррас Людовику XI после трагической гибели Карла Смелого. В ту ночь во Франции засохло много виноградников, птицы кричали необычными голосами, земля дрожала от Анжу до Оверни. Повсюду, где прошла похоронная процессия, прежде чем она достигла усыпальницы в Булонь-сюр-Мэр, «происходили страшные бури и грозы, и все было затоплено – дома, овчарни, конюшни, скот и коровы с телятами».

А вот некий обычный человек, проходя мимо соседнего кладбища, имел привычку каждый раз читать молитву за упокой усопших. В один не самый хороший день на него напали то ли грабители, то ли хулиганы. Он бросился бежать, а мертвецы встали из могил на его защиту. С серпами, топорами, косами, – каждый со своим привычным орудием труда, которым пользовался при жизни.

Общение человека с потусторонним миром продолжалось еще долгие годы и даже века спустя после формального окончания средневековья. Тень отца Гамлета зрителями XVI и XVII в. воспринималась вовсе не как красивая метафора.

Так что, хотя рациональное время потихоньку вступало в свои права, жизнь нередко по-прежнему была жутковатой. Как, например, в описании теолога Ноэля Тайепье: «Когда дух умершего появится в доме, собаки жмутся к ногам хозяина, потому что они сильно боятся духов. Случается, что с постели сдернуто одеяло и все перевернуто вверх дном или кто-то ходит по дому. Видели также огненных людей, пеших и на коне, которых уже похоронили. Иногда погибшие в битве, равно как и мирно почившие у себя в доме, звали своих слуг, и те узнавали их по голосу. Часто ночью духи ходят по дому, вздыхают и покашливают, а если их спросить, кто они, то называют свое имя».

Отсюда вытекали конкретные, практические вопросы. Например, должен ли жилец платить хозяину за аренду, если в доме поселились привидения? Этот вопрос разъясняет эксперт, советник управы Анжера, юрист Пьер Ле Луайе: «…если… жилец не однажды испытывал этот страх, то он вправе не платить хозяину за квартиру, но только в том случае, если причина страха законна и обоснована».

Несмотря на прогресс, дух средневековья не спешил покидать обыденную жизнь. Проявляясь иногда в самых причудливых формах. Например, в виде настоящего ренессанса покойников в конце XVII – начале XVIII века в Венгрии, Силезии, Богемии, Моравии, Польши и Греции. В Моравии души умерших постоянно принимали участие в застольях в компании друзей и знакомых. В Силезии вещи покойников ни с того, ни с сего начинали передвигаться по дому. В Сербии вампиры нападали на жертв, и пили их кровь из шеи, пока те не умирали. После вскрытия могил трупы обнаруживались в них румяные, как живые, с кровью на губах. Им отрубали головы и заливали гашеной известью.

Не все мертвецы, однако, зловещие. В Бретани, к примеру, в середине XVII века, отец Монуар пишет о тех, «…кто сложил очаг и, стоя перед ним, читает „Отче наш“, полагая, что души умерших родственников собираются там, чтобы согреться у огня». Здесь никто не решается мести пол ночью, чтобы невзначай не задеть и не прогнать уважаемого предка. Их тени объединены в особое сообщество «Анаон», члены которого по ночам покидают могилы и расходятся по своим земным домам. Трижды в год они собираются вместе: перед Новым годом, на праздник Святого Иоанна и День всех Святых. Местные жители раз за разом становятся свидетелями целых процессий покойников, среди которых многие узнают знакомых и родственников, а потому подобные шествия неизменно вызывают огромный интерес. В общем, живые к мертвым настолько привыкли, что отношения между ними нередко становились фамильярными. Хотя покойников все же побаивались, поэтому не рекомендовалось ходить ночью на кладбище. Мертвые не считались кем-то абсолютно, принципиально иным. Нет, они живые, но несколько особенные. Ведь они теперь не могут умереть. Хотя бы в течение некоторого времени.

Живые, как могли, продолжали заботиться об усопших. Так в Лангедоке разбирали часть крыши дома, чтобы душа беспрепятственно его покинула. В гроб или прямо за щеку покойника клали монетку. Это вовсе не плата перевозчику душ Харону. Это символическая «компенсация» за имущество: мол, мы его делим и приобретаем честно, поэтому у покойника нет причин возвращаться и оспаривать свое состояние. В Бретани, едва сгрузив гроб, катафалк разворачивали и гнали коней прочь, чтобы усопший не успел вскочить на повозку и вернуться домой.

Мирное сосуществование живых и мертвых намного пережило свое время, иногда встречаясь и в наши дни. К примеру, исследователь Ван Женнец отмечает: «Во Франции в течение веков во всех слоях населения жила вера в то, что покойник все же может вернуться в свой дом. Лишь в последнее столетие эта вера начала угасать, причем в промышленных центрах быстрее, а в деревне – очень медленно».