Читать книгу Волна и камень - Илона Якимова - Страница 2

Лето тогда было сухим, и в разных местах курился дым от пожаров.

Королева затворилась в Плацентии в конце августа – верный знак, что сроки ее приближались. Тяжелеющее с каждым днем чрево носила она с гордостью, созревая сыном, которого так желал супруг, страна и она сама, потому что ребенок был для нее более, чем дитя – право царствовать. Первые месяцы она перенесла легко, но теперь вот началась дурнота по утрам, накопление воды к вечеру, не давала минуты отдыха ломота в спине. Анна казалась себе неповоротливой и некрасивой, нрав ее, без того не легкий, сделался, как шептались фрейлины, и вовсе несносен. Более всего королеву угнетала необходимость бездействия, затворничества, клетки – до самых родов. Она рвалась душою затеять праздник, охотиться, танцевать, цепко держать в руке весь змеиный клубок интриг двора… и вместо того, почувствовав легкий пинок, положила руку под грудь. Над мутной Темзой в небе не показывалось ни облачка, летний зной изнурял землю.

– Еще чуть-чуть, – прошептала, – мой нетерпеливый принц. Уже совсем скоро.

По лужайке внизу, под окном, возле которого она сидела как бы в дремоте, неслись верхом ярко разодетые лорды, возгласами подбадривая собак. Глаза ее, темные, широко расставленные, чуть раскосые, следили за ними неотрывно.

Младенец вновь повернулся, и мать ощутила пинок под сердце.

***

Лето тогда было сухим, и горели леса, села горели, пожженные татарами, отправлявшимися на Рязань. Великий князь призвал братьев своих, да бояр, да еще людей направил в помощь рязанскому воеводе. При селе Беззубове татары были разбиты, и прогнаны, и без промедления пошли прочь из русской земли. Одно неотвязно смущало умы и сердца. Тогда же, двадцать четвертого августа года тысяча пятьсот тридцать третьего, было на небе знамение на солнце. В первом часу дня верх его стал как будто немного срезан, и затем стало солнце убывать и уменьшилось до трети, стало как ладья, и только к пятому часу пополудни солнце прибыло и стало прежним; на небе же было светло и безоблачно. Люди, размышляя о виденном, говорили, что, верно, будет изменение какое-то в государстве.

Великий же князь Василий Иванович из села Коломенского, от военной ставки, пошел на Москву, и, придя в столицу, отпустил братьев по их уделам. А сам собрался ехать в монастырь живоначальной Троицы и к преподобному чудотворцу Сергию-игумену. Там он с княгинею Еленою вместе и с детьми молился и память святого праздновал. Оттуда, от Троицы, повлеклись в вотчину свою, Волок Ламский, тешиться охотою. Однако до Волока Князь Василий не доехал – начал недомогать.

Появилась в паху, на сгибе, маленькая болячка, с пшеничное зернышко, цветом багрова, и за малое время разрослась, так, что стало трудно ходить. Но погода удалась в тот вторник, и государь приказал на охоту. Позже, как прибыли после полудня в Колпь, расхворался совсем. И вечером на пиру уже едва сидел. С той поры к столу не выходил, ел понемногу в постели, а лекари Фефил Кроткий да Николай Люев прикладывали к болячке то печеный лук, то пшеничную муку с пресным мёдом. Позже на носилках снесли великого князя в Москву через Волок Ламский и Воробьевы горы, то и дело останавливаясь. Болезнь же князь повелел держать в тайне, так как было тогда в Москве много иноземных гостей и послов.

Государев изъян об эту пору источал до полуведра гноя в день, боль была мучительной. Василий уж не мог есть, с боку на бок переворачивался только с помощью слуг. Въехав в город через Боровицкие ворота и помолившись в храме, приказал нести себя в палаты, надиктовал духовную грамоту дьяку Путятину – и возлёг на одр.

Потянулись в палаты к государю и родичи его, и все его бояре, и духовенство с митрополитом во главе. Василий изнемог до крайности, и боли теперь не чувствовал. Запах от раны шел тяжелый, сочилась из нее липкая жидкость.

Предвидя близкий конец, государь возгласил: «Аллилуйя! Как Господу угодно, так и свершается». Приказал старцу своему Мисаилу Сукину и отцу своему духовному Алексию готовить его к постригу в иноки, так как хотел умереть монахом и избавиться от грехов земных. А ночью, незадолго до конца, сказал царь привести старшего сына, Иоанна Васильевича, которому сравнялось три года. Снял с себя крест Петра-чудотворца, и, приложив оный ко лбу маленького Ивана, благословил.

И потом перестал он языком владеть и правой рукой. Так что один боярин, что случился рядом, по имени Михаил Юрьевич, подымал княжескую руку и его крестил, и молился вместо него.

Князь великий отходил, и спешили постричь его. И только свершили обряд – отлетела душа государева. Говорят, сию минуту не стало смрада и горница наполнилась благоуханием. Узнав о смерти Князя, плакали бояре, плакал весь народ и самая земля – так, что от стенаний не слышно было колокольного звона…

***

Едва же на Востоке завершилась одна жизнь, на Западе началась другая.

К явлению принца Уэльского все было готово еще по лету. Королеву уложили на громадное родильное ложе. Эскиз колыбели был поручен самому Гольбейну, в канцеляриях лежали письма, уведомляющие чужие дворы о рождении наследника, курьеры, все в нетерпении, напоминали свору гончих на привязи. Будущие родственники и родственницы ссорились, скандаля о сладком будущем, покуда королева мучилась в родовых схватках, и тонкое лицо ее пленкой покрывал липкий, тяжелый пот. Иностранные послы планировали званые вечера в честь рождения принца Тюдора – принца, непременно, Господи, принца, ибо Англии жизненно нужен был мальчишка, продолжающий собою дерзкую по норову, но невеликую по длительности династию. И более всего он нужен был нетерпеливому, алчному, яростному «доброму королю Гарри», которого, ей-ей, никто при жизни в здравом уме не назвал бы добрым. Сорокадвухлетний рыжеволосый гигант, великий правитель, скверный человек, он сию минуту становился отцом не в первый раз, но тут-то уж был убежден, что точно не промахнется.

Ведь астрологи их так в этом уверили, царственную чету, но кроме астрологов – вещее сердце Анны и неистовое желание Генриха иметь сына. Да и могло ли быть иначе? Столько трудов, столько препон, терний столько пройдено королевой, столько раз король скорбел по умершим своим мальчикам…

Но солнце в небе над Гринвичем в августе стояло словно бы лодкой, светя лишь нижней половиною диска, стояло долго, не померкнув и ввечеру, и это видели многие. И вредоносная эта ладья, принесшая великую печаль в восточные дикие земли, привлекла с собою на запад не смерть, но гибельный обман. Седьмого сентября в Гринвиче Англия обманулась вся – от нетерпеливого короля до лондонского последнего угольщика. Ошиблись пушкари, прибравшие чрезмерный запас пороху для праздничной пальбы, ошиблись ювелиры, портные и золотошвеи, мастерившие колыбель и приданое, ошиблись Говарды, уже делившие места при дворе, ошибся король, навсегда рассорившийся со Святым престолом Петра – и в гневе отменивший его, он, наш бедный король Генрих, но горше прочих, страшнее прочих ошиблась страстная королева – и роковая ошибка эта стоила ей всего: любви, власти, брака, самой жизни.

Ибо королева родила дочь.