Читать книгу Волна и камень - Илона Якимова - Страница 4

От сотворения мира лето 7050-е

(от Рождества Христова 1542-е),

мая месяца 1-й день, Белоозеро

«Бельский, Бельский… Непрост ты. Страстен, бурен, даровит, воевода хороший. Но спесив и властолюбив, не отнять… Кто еще дважды (дважды!) брал в осаду Казань и добивался, чтобы ханы только что не на коленях ползли на переговоры, готовые выполнить любые условия московитов? И кто еще умудрялся по возвращении получать разносы от великого князя, обвинения в гордыне? Наплодил врагов в Москве, те под него не покладая рук копали, а ему плевать, хоть и бит бывал не раз. Как брат твой, Семён, заговорщик, в Литву сбежал, кого бросили в темницу? Тебя! Четыре года на хлебе и воде, а ведь, по справедливости – ни в чем не был виноват, крест царевичу Иоанну целовал истово, искренне. Освободили – притих? Как бы не так! Ломал, ломал нас, Шуйских – и таки выжил прочь из великокняжеских покоев. И настал твой час. Что хотел – то и делал. Решил даже предателя Семёна вернуть в Москву добром – выслал в Крым обоз с дарами, послов отправил с просьбой отпустить родственничка. Да случилось так, как ни в одной сказке не сочинить: на полпути столкнулся русский отряд с войском Сахиб-Герая, которого Семён уговорил напасть на Москву. Вместо подарков и любезностей угостили крымчаков саблями да пищалями. С тех пор о Семёне Федоровиче – ни слуху, ни духу, по всему видать – погиб. Собаке – собачья смерть. А Бельский Иван, хоть и попал впросак, сделал вид, будто ничего и не случилось. Эх ты, борода торчком, чёрт тебя за ногу…

Вот так и обстояли дела еще в прошлом году. Отрок Иоанн Васильевич вроде как Московией управляет, но им самим Иван Фёдорович Бельский крутит на пару с дружником своим, митрополитом Иосифом…

Добился, шельма, своего? Как бы не так, как бы не так… Правда-то моя оказалась, сила – моя. А ты, дружок – здесь, на Севере, прохлаждаешься. И что хочу, то и сделаю с тобой. Только убить тебя – было бы и просто, и глупо. Ты мне по-другому послужишь. Я не то, что двух – трех, а то и четырех зайцев вместе с тобой убью…»

Так думал, трясясь в возке по не подсохшим еще после весенней распутицы ухабам, боярин, ближайший советник великого князя Андрея Старицкого, а по существу, правитель земли Русской – Иван Шуйский. А за окошком, будто в противовес тяжёлым мыслям князя, играла на солнце светлая и лёгкая северная природа: дымчатые берёзы, замшелые ёлки, заливные луга. Дорога извивалась и пропадала в рощах, забиралась на пологие пригорки и ныряла в сырые низинки, а вела – далёко от столицы, в Белозёрский монастырь.

Имел право, пожалуй, Шуйский торжествовать – сейчас-то сила и вправду его. В одном обозе с ним, там, в хвосте, под усиленной охраной верных новой власти всадников трясется сын великого князя Василия Иоанн. Ни войска сейчас за ним, ни боярской партии, только одного слугу, постельничего, Истому Безобразова, и оставил при нем Шуйский – сопли малолетке подбирать. Едет-едет ублюдок-князюшка все дальше от Москвы, и, если все Шуйский сделал правильно – обратно уж не вернётся! А тёзка Ивана Шуйского, главный соперник, Иван Бельский, сидит в Белоозере в заточении и смерти ждёт.

«Только уходит сила. Если ничего не сделать вот прямо сейчас – совсем может уйти. В стране смута, волнения, сторонники колеблются, противники вот-вот объединятся и тогда конец Шуйским, конец! Не все, вишь, поверили, как надеялись князья, будто бы Иван и младший брат его – не Рюриковичи вовсе, а ублюдки Глинской от красавчика Телепнёва-Оболенского. Не все крест бросились целовать истинному Рюриковичу Андрею Старицкому, не все поверили невинным овечкам Шуйским, мол, они не власть, они лишь при власти… Мне теперь и с Иваном поди разберись, и убогий младший брат его, Юрий, хоть туп, глух и нем от рождения, мешает одним только своим существованием. А как было бы хорошо без этих наследничков, а? Хотя, как знать, не будь необходимости опекать до времени царя-недоросля, подобрались бы мы, Шуйские, так близко к настоящей-то власти?

Однако, еще посмотрим, чья возьмет. Шуйские соображают быстро, особенно если, того и гляди, бороду подпалят. Попал на свадьбу – пляши. А плясать мы будем красно, с коленцами…» – думал Шуйский, безотчетно продирая короткими перстами серебристую бороду свою. – «Вот только бы согласился на мои предложения дружок Иван Федорович Бельский. Впрочем, сейчас я ему кошка, он мне мышка. Все будет по-моему, даст Бог».

И Шуйский перекрестился на как раз показавшиеся одесную из-за хвойного гребня купола Успенского собора.

Смотрел из окошка своего возка на вырастающий вдали монастырь и богато одетый отрок с чуть заметным черным пушком под орлиным носом – Князь Иоанн. Не по годам высокий, обогнавший в росте большинство взрослых, он ссутулился, выглядывая в окошко. Не рассеяно, как Шуйский – во все свои темно-ореховые, навыкате глаза глядел. Для него Кирилло-Белозерская обитель имела особое значение.

Немногим менее четырнадцати лет назад сюда прибыли на богомолье его будущие родители. Василий и с первой своей женой оказался бездетен, и со второй, Еленой Глинской, долго не мог родить ни сына, ни даже, на худой конец, дочь. Битвы с попами, противниками развода и повторного брака, уже казались зряшными. Отчаявшись, правящие супруги бросились бить поклоны по монастырям. Это принесло плоды – не в первом и не во втором монастыре, а именно в Кирилло-Белозёрском. Так, по крайней мере, считал Князь Василий.

Вот они, храмы, что достраиваются сейчас в честь дарования наследника, уже видны отсюда, с поворота дороги. Один – Архангела Гавриила (с приделом, названным Еленинским – порадовать жену), второй – именной, в честь небесного покровителя, Иоанна Предтечи. Василий щедро дал денег не только на церкви. Как на дрожжах взлетела каменная стена без малого в шестьсот сажен длиной – почти такая же протяжённая, что и в главном монастыре Руси, Троице-Сергиевском. Подвластных монастырю сел и деревень стало гораздо больше. Считай, все густонаселённое побережье Шексны отошло монахам. Крестьян монастырских стало свыше десятка тысяч. Кладовые и сокровищницы расходились по швам от богатств.

Всем этим монастырь был обязан Иоанну, так удачно родившемуся вскоре после великокняжеского богомолья. И, наоборот, благодаря молитвам братии, верил Иоанн – он и появился на свет. Странная ирония судьбы: возможно, сживут его со свету тоже в этих местах. Помогшие рождению – воспрепятствуют ли смерти?

А ну как не убьют, если только заточат? Монастырь уже привык принимать высокопоставленных узников – князь Патрикеев сидел тут еще в прошлом веке. Но то был хитрец и вор, даже в сказках пройдоху Лису стали с тех времён называть Лиса Патрикеевна. «Стану ли я самым великим и самым невинным сидельцем в этих стенах?» – думал Иоанн. И вдруг накрепко решил для себя: «Ежели буду спасен, вознесусь на царство – на склоне лет постригусь сюда в монахи, как и мой отец сделал перед смертью своей, клянусь в том Богу!»

Однако ближайшую судьбу малолетнего Князя знал только его злой гений, боярин Шуйский. А в его планы делиться сведениями с попутчиком не входило.

Конный поезд между тем втянулся в Святые ворота и растекся надвое. Повозки, сопровождающие Иоанна, уклонились к скромным гостевым кельям. Краснокафтанная охрана без лишнего шума спешилась и заняла посты, перекинув удила монахам, которые споро повели коней к стойлам: будто сызмальства занимались приёмкой конвоев. Возки же свиты Шуйского направились дальше направо, к белоснежной, с нарядными наличниками у маленьких окошек Казенной палате. Регент, не дав себе и минуты на отдых, скорым шагом поднялся к знаменитой на весь православный мир книгописной мастерской. Из «мирских» построек монастыря она была самой светлой и просторной. Там уже ждал Шуйского узник, опальный князь Бельский.

На человека неподготовленного Бельский производил впечатление неизгладимое, не сказать – устрашающее. Войдя, Шуйский увидел, что с последней встречи Иван Федорович изменился немного – разве что круглое пузо его почти рассосалось. Шапка Бельского валялась на лавке, и бритый на военный манер череп боярина отсвечивал синевой, как ясный день. Знаменитая же борода торчком растекалась смолью от самых глаз, будто тёмная ночь. Все, что промеж, похоже было на грозу – глаза сверкали, брови похаживали, в общем, сразу было видно, как рад Бельский «старому другу». Шуйский, однако, сделал вид, что не замечает смурого вида белозерского сидельца, разбежался к нему, растянул улыбку к ушам:

– Здрав будь, Иван Федорович! Давно не виделись, а?

– И еще бы не видеться, Иван Васильевич, – отвечал Бельский.

– Ай-ай, князь, всё язык твой никак не унимается. Ну, да я не серчаю. Не злобливый ведь, только добра желаю. Тебя кто от каменного мешка освободил? Я. А кто тебя от греха подальше сюда укрыл? Опять я. Не будь меня – глядишь, зимой этой и укокошили бы тебя случайно камнем по голове или пистольной пулей. А?

– Не устаю благодарить тебя за это, добрый князь, бью Господу поклоны что ни день. Благо, место ты мне определил удачное, к Богу близкое, достучаться проще, особливо если об пол лбом!

Бельский подстроился под ядовито-шутливую манеру разговора без малейших усилий. Он прекрасно ее помнил – Шуйский был умён, а потому не боялся напускать на себя глупый вид. Взять хоть это шутовское «а» в конце чуть не каждого вопрошания… Много умников на эту манеру попались, но вот тут еще посмотреть надо, кто кого переговорит. Бельский думал об этом, пока гость, пыхтя и припадая на ногу, стряхивал с себя шубу, ставил на скамью шапку, садился к столу. В тесное окошко просторной бревенчатой кельи бил яркий свет, в луче этом носились пылинки. Так и расположились – по обе стороны луча. Шуйский сцепил руки замком, навалился на столешницу, стал серьёзен:

– Иван Федорович, времени у меня мало, дел в Москве много, так что ходить вокруг да около не буду. Давай без обиняков. Я могу тебя изничтожить вот хоть прямо сейчас, – Шуйский щелкнул культяпыми пальцами. – Но это мне ни к чему, я не душегубец и считаю месть делом глупым. Но, с другой стороны, ты мне мешаешь. Сын Глинской и, может быть, Василия (тут Бельский вспыхнул и выпрямился) мне тоже поперёк горла. Предлагаю вот что: вы вместе отправитесь в Соловецкий монастырь. Там примерно через месяц появится лодья, да не простая, а какой ты еще не видывал, лучше прочих. Все море-окиян перемахнуть может. Это я тебе обещаю. Забирай Иоанна и отправляйся на судно. Я келейно уговорился доставить вас в иное государство – Данию, Англию, как сами пожелаете. Живы останетесь, но чтобы мне здесь больше палки в колёса не ставили. Великим князем есть и будет Андрей Старицкий, а ежели вдруг помре, не дай Бог (Шуйский споро перекрестился на образ Оранты), найдем с боярами ему замену. Доволен?

Бельский, не ожидал такого странного предложения. Он готовился или к смерти, или, чем черт не шутит, к возвращению в столицу. Поэтому смешался. Но виду не подал.

– Таак… Давай-ка, Иван Васильевич, перескажу своими словами. Кажись, меня и великого князя придушить кишка тонка оказалась. Покусился на помазанника Божия, ан жжется, ан колется. Чертей боишься, что на том свете припекут за воровское намерение, или людей опасаешься, что того и гляди стульчик твой, что троном тебе возомнился, расшатают да и сволокут вместе с тобой в ближайшую яму выгребную. А тут придумал – отправить нас от родины далече. И греха на душу не возьмешь, и соперников лишишься. Что дружника твоего Старицкого, что убогого Юрия опасаться ведь нечего… По случайности род Рюриковичей, ан глядь, – и прервется. Оба оставшихся отпрыска в могилках возлягут, а Иоанн, помазанник, смотри-ка, предателем оказался, сбежал за рубеж, ату его! Обратной дороги не будет…

– Помолчи, Бельский! – регент вышел из себя, вскочил, уперся кулаками в стол, – языком своим не то, что яму, целую печёру себе отрыл, и как тебя такого языкастого еще земля носит? Здесь проповедовать некому, а со мной можно начистоту. Изведу тебя, изведу Иоанна. Или отправлю по воле волн жить-не тужить, в другое государство. И не в дубовой бочке, как в былинах поётся, а на хорошем судне. Золота дам, лучших яств, вина, всё, что нужно. Или-или, Иван Федорович!

Бельский спокойно взирал, откинувшись, на раздухарившегося боярина. Пальцами постукивал по столу да улыбался в усы – будто придумал что-то забавное.

– Ну, а клятву дашь в том, что не держишь намерения Князя смерти предать? И меня? Не пошлешь гонцов в Англию или Данию, или куда нас нелёгкая занесёт – с письмом? Мол, прошу покорно изничтожить сошедших на берег самозванцев. Уважаю я, боярин, твою хитрость и ум, и посему, прости, привык не верить…

Шуйский тяжело задышал, наклонился вперед, заговорил протяжно, вкрадчиво:

– Бельский, брат мой во Христе, какие тебе, пёс, клятвы? Место свое нынешнее не забыл? А, впрочем, изволь, раз ты так уперся, дам. Охотно дам. Мне главное – жизнь драгоценного отрока Ивана Васильевича сохранить, ты же знаешь… Я не спасу – так злые люди, бояре, кому мать его, ее любовник и вся их клика были поперек горла, разорвут, растопчут.

Бельскому вдруг будто надоело играть в кошки-мышки. Он встал, протянул Шуйскому руки, разулыбался во всю ширь:

– Ну, смотри, боярин, смотри. Считай, убедил ты меня. Почти убедил. Утро вечера мудренее. Дай ночь мелочи продумать, да исполни одну маленькую-маленькую просьбу мою – о ней завтра скажу. И, считай, договорились. Нам, знать, дорога с Великим князем в Соловки и на чужбину, тебе в Москву блюсти покой страны. Так получается? А сейчас позволь просить игумена распорядиться о трапезе, а то, гляжу, ты так торопился нас защитить, что и не перекусил с дороги-то!

Шуйский хмыкнул, пожал протянутую руку, и переговорщики, натягивая на ходу одежу, пошли на воздух. Можно было подумать – старые приятели после разлуки спешат друг друга угостить чаркой в честь долгожданной встречи. На пороге Бельский придержал Шуйского за рукав:

– Скажи, ведь лодья та самая?

Шуйский осклабился:

– Она и есть. Догадлив. Вот ведь как лыко в строку пошло, князюшка…

Луч заходящего солнца дрогнул и погас, затемнив горницу.

Ко сну в монастырях уходят рано. Завершилась скорая трапеза, отпелась вечерня. Беспокойным сном уснул отрок Иоанн, свернулся на бараньей шкуре в прихожей и тонко засопел слуга его Истома, храпел в запертой снаружи горнице опальный Бельский, клевали носом охранники, затихли последние шепотки в кельях взбудораженной вторжением братии. И никто, кажется, не заметил, как несколько человек в красных единообразных кафтанах прошли в горницу Шуйского, вскоре вышли оттуда, сбежали по сходням к небольшому стругу, что покачивался на волнах Сиверского озера в глубокой тени монастырских стен, и бесшумно отчалили. Не в Москву, не в Соловки, а в сторону Белого моря, там, где стоит в глубине заповедных лесов поселение Святого Николая…

Прощались ранним утром, у монастырских ворот. Шуйский приобнял Бельского (седая борода прислонилась к чёрной), троекратно облобызал:

– Ну что, Иван Фёдорович, уговор?

– Поклянись сначала, как обещал, Иван Васильевич…

– Клянусь всеми святыми, что никто из морских людей, что придут на корабле, не готовит вашей смерти, клянусь, что и те, что отправятся с вами, и те, которых вы узнаете на всем вашем пути, не попытаются вас убить или причинить зло! Доволен? А?

– Пожалуй, доволен. Что же, уговор, Иван Васильевич. Но только с условием малым. Помнишь, просил об услуге? Передай вот это брату моему Дмитрию. Не забудь, да смотри, не открывай, а то знаю я тебя. Не про твои глаза это – наши дела, семейные. Видишь, всего ничего прошу.

Бельский достал из широкого рукава небольшой цилиндр из толстой кожи. С обоих концов он был залит сургучом.

– Что там, Иван Федорович? – Шуйский принял штуковину, заложил ее в карман на дверце своего возка.

– Письмо. Запечатал получше, дорога дальняя, небось в грязь залезете, дождичком польёт… Любопытный нос какой появится… – Бельский хитро прищурился. – Правду говорю, Иван Васильевич. Ничего там интересного, не открывай. Совет это тебе мой. Откроешь – узнаю.

Шуйский хохотнул:

– Да как узнаешь-то? Ты ж не Святый Дух вездесущий! Ладно, боярин, не обижай, нужно мне твое письмо как утке зубы. Ты своё дело делай, я свои буду делать. Распоряжения необходимые раздал я. В Соловки отправлены люди, подготовятся к встрече дорогих гостей. Часть монастырской казны передадут вам, голодранцами не останетесь. Извиняй, охрану вам не сниму, сам понимаешь. Опять же, вдруг разбойники, да и как таким высоким людям без сильного и пышного сопровождения? – регент озорно подмигнул. – Так, что еще? Корабль будет в срок. Никому, прошу, об этом только не сказывай – ушей неприятельских много, не сорвался бы план вашего спасения. Прощай на этом.

Вскарабкавшись на подножку, он махнул рукой вознице, и поезд тронулся за ворота, поскрипывая колёсами и позвякивая бубенцами. Бельский задумчиво глядел вслед. Пробормотал:

– Ну что же, Иван Васильевич, а теперь узнаем, можно ли с тобой дело иметь. Вот тебе, друже, последняя проверка…

Сплюнул на сторону и с легким сердцем пошел в келью – досыпать.

…Не успели монастырские постройки скрыться за поворотом, как Шуйский вынул посылку Бельского, внимательно рассмотрел со всех сторон, взвесил на руке – и резким движением сломил сургучную крышку. Заглянул. В нос шибанула затхлая пыль какого-то болотистого духа. «Тьфу!» – подумал боярин – «На старом манускрипте поверх жития чьего-то писал, что ли?»

Противу ожидания в письме ничего интересного не оказалось – ни секретных указаний по борьбе с ним, Шуйским, ни призывов о помощи, ни распоряжений по поводу имущества. Там вовсе ничего не было, кроме трёх слов: «Не судьба, видно!». Разочарованный Шуйский закинул письмо под лавку, привалился к стене и задремал.