Читать книгу Стена. Иллюзия одиночества - Илья Александрович Таранов - Страница 11

Жалостливая история

Часы на башенке пробили девять, когда в гостиной за завтраком собралось всё лесное общество. Прошла неделя после ужасной грозы и появления стены, и всем стало наконец-то ясно, что рассчитывают они на чудесное избавление совершенно напрасно: непонятный вычур природы уже произошёл, и пора подумать о том, как дальше с этим жить. Откладывать разговор не имело смысла. Все каким-то общим чутьём поняли, что избежать его уже нельзя: пора ссыпать в горстку мысли и тревоги, выискивая истину сообща, или хотя бы умозрительно угадать кривизну времени, сбой в природном механизме, из-за которого произошло это невольное заточение, неизвестно что таящее в своей сути, и тем самым получить какой-никакой ответ о причине данного явления в природе.

– Могу вас обрадовать, что с голоду мы быстро не умрем, – ответила на волнующий всех вопрос Вероника. – Запасов хватит надолго, если их расходовать рационально.

– Ha-поди, Вероничка! Это вторая хорошая новость в моей жизни за последние пятьдесят три года, – громыхнул толстяк Клювин. Внешне он выглядел чуть помятым и, если можно так сказать, размундиренным, потерявшим уверенность свою, но врождённая бравада так и дышала от него жаром русской печи.

– Какая же первая? – полюбопытствовал Тартищев, дымя сигаретой. Вид его напоминал раненого отпускника из района боевых действий.

– Первая – что я родился!

– Бедный Алексей! Тебя надо канонизировать православной церковью прижизненно! Вся твоя жизнь – жизнь мученика, – продолжил взятый тон разговора Виктор.

– Глупости! Я родился святым!

– Расхристанный громила-святоша! Новое явление народу.

– Неплохо, дорогой Виктор! Я готов позировать.

– Мужчины! Давайте серьезно обсудим ситуацию, – продолжила Вероника.

– Я же не против, но у меня нет никаких мыслей на этот счёт, – сказал уже серьезно скульптор. – Вот Тартищев на своей шкуре, так сказать, ощутил новую ситуацию.

– Хорошо, я готов начать обсуждение этой, как все говорят, ситуации. Все эти дни я страдал вместе с вами от неизвестности, но кроме того, я страдал и физически. Это де-факто: моя рана тому свидетель, – Тартищев многозначительно обвёл взглядом присутствующих, закурил новую сигарету, расстегнул ворот рубахи, подчёркивая этим намерение долгого разговора, и продолжил самоуверенно и твёрдо: – И поначалу мне было обидно, что я первым телесно пострадал от этой ситуации. Когда я очнулся на следующий день, такая жалость! и обида! душили меня, хотя я – человек не сентиментальный. Голова болела ужасно! Будто внутри сидел чёртик, сучил своими копытами и пырял своими чёртовыми рожками. Я вспомнил картинку из детства: их у каждого много хранится в памяти.

Тартищев сделал паузу. Генри показалось, что оратор несколько секунд был в замешательстве, не решаясь продолжить разговор. Будто спортсмен на старте – замешкался, но всё же бросился вдогонку за соперниками – своими мыслями.

– Тут много пострадавших. Факт! – не к месту сказал Лёва, многозначительно посмотрев вокруг, но никто не поддержал эту тему. Одна Вероника решила сгладить шероховатость начатого разговора. Она твёрдо ответила:

– Тут все пострадавшие, Лёва. Продолжай, Николай Николаевич.

– Так вот, отправились мы – компания мальчишек – рыбу ловить на речку Свиягу. Мало того, что у меня спуталась леска на удочке, оторвался крючок, и я ничего не поймал, – да и ловилась-то плотва с ладошку, – мальчишки надо мной стали сначала подтрунивать, а потом слово за слово принялись обидно обзывать да измываться. Неудачная рыбалка лишала меня воли: у всех мальчишек рыба трепыхалась в садках, а мне и ответить нечем! Тон задавал старший среди нас – горбоносый Гера – рыбак отменный и юный выкрест. Собаки его боялись, видимо, адреналина не было совершенно в его крови. Иной раз схватит Гера огромную бездомную псину, швырнёт её в открытый канализационный колодец и наблюдает за мучениями животного. Живодёр настоящий… Нас рядом держал, иной раз требовал участия. Вот с его-то согласия и выбрали меня жертвой в тот день. И подзатыльники давали, и пинками упражнялись. Ужасный был день!

Тартищев опять прибегнул к паузе, закуривая новую сигарету.

– Но на этом не закончились мои злоключения, – продолжил он рассказ. – На обратном пути залезли мы в чьи-то сады и огороды, рвали недозрелые помидоры и переросшие огурцы, кислые яблоки и сливы. Гера приказал мальчишкам стараться и пригрозил: кто, мол, меньше соберёт, будет ему весь месяц папиросы носить. Я решил проявить себя, забрался в большой сад, а там хозяин с собакой! Покусала мне ногу овчарка: до сих пор шрам. Вот здесь, Аннушка знает, – похлопал он ладонью по ноге.

– Ужасный шрам! Вы – мужчины – не можете жить без этих штучек, – поспешно ответила Анна и, видимо, вспоминая недавний разговор в подвале, добавила: – Всегда лезете на стены, которые построены другими.

Тартищев открыл было рот, но так и застыл, с удивлением глядя на супругу.

– Ha-поди, Анна! Да ты философ! Николай, твоя школа?

– Опять вы отвлекаетесь, – прервала Вероника. – Рассказывай, Николай Николаевич!

– Да… Так вот, я скрыл тогда от родителей, что сторожевой пёс покусал меня. Сам забинтовал ногу, йода не пожалел. Потом узнал, что уколы в таких случаях делают. От бешенства! Но обошлось. Досада, а более того, обида нестерпимая кусали мою детскую душу несколько дней: слезами душился, вынашивал планы мести. Тогда-то отец подсел ко мне вечерком и рассказал о своих обидах детства. И много их в его жизни оказалось: иные горше моей намного. И сказал он мне удивительные слова: «Это, сынок, колючки да крапива, через которые надо продраться к своему счастью. Другого пути нет. А счастье – жить самостоятельно, независимо и смело. Надо в жизни что-то уметь делать лучше других. Быть сильнее, а где-то и хитрее, если силой да умом не взять…»

– Жалостливая история, – хмыкнул Клювин. – Ну что, Тартищев, ты свернул шею этому мерзавцу?

– В общем, погодя денёк-другой, пришёл я в свою компанию, но стал более проявлять характер, а он у меня был; отец меня в том утвердил, – продолжил Тартищев, будто не услышав реплики толстяка. – Я стал командовать младшими мальчишками… Не сразу. Постепенно. В футбол я играл неплохо, и шрам придал мне авторитета: ни у кого такого не было. Я стал заниматься в спортивной секции футболом, а года через три почти отошёл от дворовых: уезжал летом в спортлагерь, ездил на соревнования в другие города, ходил с модной спортивной сумкой, в дорогих джинсах, рассказывал при встречах во дворе о тренере и о команде, о рейтингах и турнирных положениях, о своём капитанстве в команде, и о том, о чём мои дружки и не ведали.

– Так ты, Николай Николаевич, был спортсменом? – Лёва с уважением посмотрел на Тартищева.

– А то! Выступал целых два сезона за сборную области.

– А почему бросил спорт?

– Заметили меня областные вожди и взяли, как тогда говорили, на ответственную партийную работу.

– Вот как!

– Да, но мы отвлеклись. Вот теперь-то все в нашем дворе пытались заиметь со мной дружбу, считали за честь посидеть со мной на лавочке и послушать мои рассказы. Гера понял, что мы на разных рубежах, и ему никогда не встать на мой, как, впрочем, и мне на его. На заработанный этот авторитет он никогда не покушался, но и дружбы у нас не было. Кличку мне дали во дворе – Капитан, и я после этого вполне утешил своё тщеславие и забыл мальчишеские обиды окончательно. Через год мы переехали в центр города, я учился в институте, а Гера, как я случайно узнал, сел в тюрьму за поножовщину.

– Таких надо ещё в детстве изолировать от общества! – воскликнула в сердцах Анна.

– Э-э, нет, дорогая Аннушка! Рядом с такими бандюгами и формируется характер. Тут я согласен с Николаем: сам вырос в такой же дворовой компании – среди московской шпаны. В памяти такое, от чего у слабонервных мурашки по коже побегут, – сказал Клювин.

– Да, вот ещё одна подробность: кличка у Геры была – Шакал, – Тартищев пристально посмотрел на Клювина, болезненно поморщился, аккуратно трогая раненую голову и продолжил: – Для чего я это рассказываю? Тот день и та рана стали переломом в моей судьбе. Да! Именно так! Я мог полностью попасть под власть Шакала и стать его подёнщиком или просто затеряться по жизни, как со многими из тех мальчишек и произошло. Раньше я боялся воспоминаний того дня. Сейчас скажу, что с честью прошёл через эти колючки и крапиву. Теперь я известный в городе человек, живу самостоятельно, независимо и смело. Имею хороших друзей, прекрасную жену. Но семь дней тому назад надо мной произошло насилие: меня отгородила стена; отгородила от мира, где я всё-всё устроил для своей жизни, где имею определённую власть и уважение, деньги и положение, о которых и не мечтал мой отец. Мало того, она – стена – причинила мне физическую боль и нанесла душевную травму. Но кто теперь меня утешит и укажет путь?.. Остаётся одно – подчиниться стене, а значит, погибнуть… Или установить свой статус-кво внутри стены и жить с ней рядом, но независимо, считая это пространство всей Вселенной, а нас – единственными жителями. Жить, не замечая её, и тогда она отступит. По крайней мере, мы в это будем верить. Так?

– Есть разумное зерно в твоих рассуждениях, дорогой Тартищев! Действительно, укус сторожевой собаки не помутил твой ясный и крепкий разум. И слава Богу! Продолжай! Скажи что-нибудь о своей единственной и неподражаемой харизме. Я с нетерпением жду окончательных выводов из твоего интереснейшего доклада, – весело воскликнул скульптор, воспользовавшись паузой. Он с наслаждением открыл банку пива, шумно отхлебнул и многозначительно посмотрел вокруг.

Вероника почувствовала, что наступает важный момент разговора, но именно в данный миг эта важность может быть разрушена необдуманным шагом слушателей. Поэтому она предложила продолжить беседу за чаем. Никто не стал противиться, очевидно, чувствуя необходимость небольшого перерыва.