Читать книгу Хроника людоеда - Илья Злобин - Страница 1

Я и впрямь печалюсь сильнее, чем верно полагают некоторые; да, я негодую на бесчувствие многих людей, которые отличаясь своими познаниями, любовью к словесности, красноречием, не радеют о том, чтобы, запечатлев на бумаге, донести до тех, кто придет, после них, дела, кои Всемогущий столь часто творит во всех уголках земли. Не только у первых отцов христианской веры, но и у язычников издавна существовал обычай записывать все дела и деяния злые и добрые. А наши современники о коих я говорю, без сомнения, далеко не столь ревностные, как те христиане и язычники, беспечно позволяют угаснуть памяти обо всем, что совершалось в их время и что могло бы быть полезно последующим поколениям. Богодухновенный псалмопевец восклицает Богу: «Да хвалят Тебя, Господи, все дела Твои!» Иными словами, Господа надлежит прославлять всем делам Его, но как может прославлять Его то, что никому неизвестно? И как люди, кои сих дел не видели, познают их, если им не расскажут? Как они сохранятся в памяти далеких веков, коим предназначено прийти на смену нашему, если о них не написать? Сие безразличие, кое погружается в бесплодное молчание, достигло ныне такой степени, что все произошедшее за последние четыре или пять столетий, в церкви ли Божьей, в христианских ли королевствах, нам, как и всем, почти неизвестно. В самом деле, столь велико различие между нашей эпохой и прежними, что нам достоверно известно все, случившееся пять столетий или тысячелетий назад, и вместе с тем мы пребываем в неведении о событиях, случившихся много позднее или даже в наши дни. Есть великое множество древних историй, церковных актов, книг, заключающих в себе великое учение, наставления и примеры Отцов. Но стоит нам обратиться к событиям эпох, соседствующих с нашей, едва ли мы найдем хоть один труд, коий о них повествует. Древние историки, от души желавшие собрать все, что можно обратить на пользу, заимствовали в самых отдаленных народах и чужеземных языков все, заслуживающее интереса; все, что сии народы и языки могли дать; все, что способно принести пользу людям. Египтяне усердно изучали язык и науки греков, греки – язык и науки латинян, латиняне – язык и науки греков, евреев и многих других народов; и все, что они находили особо пригодного и полезного, они распространяли посредством писаний и переводов. Те же, кто в наши дни столь привержены латыни, поступают совсем иначе: они не только не интересуются тем, что происходит за пределами их страны, но и не дают себе труда ни узнать, ни познакомить других посредством письменного или устного слова с тем, что творится в двух шагах от них.

Преступим же к повествованию дел, коим я был свидетелем и в коих участвовал лично. Так уж установлено, что мы не властны избирать для себя времена, но можем лишь жить и умирать в них. Но эпоха, в коей живу я, во сто крат светлее эпох языческих, ибо ныне сияет свет христовой веры, с чем не сравнятся никакие удобства и красоты Рима времен языческих тиранов.

Я родился в годы понтификата Бенедикта V, коий пришелся на 964-966 года. Ныне год Господний 990. Получается, мне не более 26 лет. Родившись в семье горшечника, я был обречен на бедность, если бы не голод, пришедший с воцарением в 969 году папы Иоанна XIII. Сей год ознаменован был великим бедствием наводнений, вызванных проливными дождями. Тибр затопил Рим и окрестности, а с ними и урожай. Погиб весь скот, а с ним от голода стали изнывать и люди. Господь, оставаясь глух к нашим молитвам, продлил губительный мор и на следующий год, поддержав бедствие страшной засухой. Хотя даже воспоминания об этом сущая для меня пытка, для памяти потомков я готов претерпеть ее.

Переев всех кошек и собак, люди стали есть лошадей, кои всегда в цене. Потом дошло до крыс. Похлебки из крыс не забыть мне никогда, как не забыть и радости при виде миски с супом, в коем плавали куски крыс в плоть до голов, лап и хвостов. Когда и крыс было уже не сыскать, люди обезумели до того, что появились случаи похищений трупов воров и убийц с виселиц, чтобы пожирать их. Попутно с трупоедством явилось и людоедство.

К тому времени голод царил уже во всех землях империи и во всех королевствах. Не было уголка, где можно было скрыться от этого мора. В Германии были нападения мышей. Епископ Майнца Хатто был в 970 году загрызен мышами. Перед этим он повелел согнать голодных крестьян своей епархии в амбары и запереть там, а после велел всех их там сжечь. Через две ночи епископа самого загрызли мыши, копошащиеся в его замке в поисках еды.

В семье нас было трое: я и двое братьев. Я был самым младшим и любимым у матери, ибо она считала меня умнее братьев. Старший был любимцем отца, ибо отец считал его самым трудолюбивым. Среднего, о чем я подозреваю, мы съели. Он внезапно исчез, но в доме в тот же день появилось мясо. То, что мы ели именно брата, не вызывало у меня сомнений и потому, что даже я, самый младший, успел уже потерять друга Уберто, коего съели его родители. Он, как и мой брат исчез. Я пришел к нему дабы позвать его есть желуди, кои нам в те дни казались вкусными, если их пропарить. Зайдя к нему, я от его матери услышал, что Уберто исчез, но в тоже время я учуял запах мяса, а в котле увидел вариво, с белой пенкой. Каждый знает, что если пенка у бульона белая, значит, там варится человеческое мясо. Скрывая ужас, я соврал, что на улице меня ждут друзья и пообещал вернуться, но только я вышел за дверь, тут же поспешил удрать прочь.

Голод не прекращался. Вскоре старший брат и отец стали липким взглядом смотреть и на меня. Заметив их голодные взоры, мать сделала вид, что не замечает этого и не верит моим подозрениям, что я стану следующим. Однако, ночью она подняла меня и велела идти с ней. К утру, мы добрались до монастыря бенедиктинцев.

Так я оказался в тихой и безопасной обители, где поначалу выполнял всякую работу, но братия, разглядев во мне тягу к знаниям, направила меня в школу при монастыре. Науки я осваивал так быстро, что учитель счел меня лучшим из учеников и требования его ко мне непрерывно умножались.

В аббатстве имелось два вида школ. Одна находилась за стенами обители и была открыта для всех желающих бесплатно получить образование. Никому никогда не отказывали. Даже мне, сыну горшечника, оказан был весьма теплый прием. Хотя тогда, как и ныне мальчики больше мечтали о мастерстве рыцарства, нежели об учености.

Когда я обнаружил таланты, меня отправили во внутреннюю школу аббатства, где учились углубленно. Тут уже порядки царили по-настоящему суровые. Не дозволялось даже на мгновение оставаться одному. За ослушание – розги. Даже учителю не дозволялось оставаться наедине с учеником во избежание греха. Если учитель Горация Орбилий был щедр на розги, то мой учитель розги не выпускал из рук.

Мой учитель, брат Убертино, следовал идеалам Кассиодора, основателя монашества VI века и нас приобщил к тем же идеалам. В чем же идеалы Кассиодора, кои и я почел своими? Чем же и учителю моему брату Убертино и мне не подошли идеалы соперника Кассиодора святого Бенедикта Нурссийского? Мирское знание монахи Кассиодора приобретали путем чтения хороших и, что главное, правильно написанных текстов. Умение правильно писать, соблюдая строгие заповеди орфографии и грамматики, считали они приоритетным. Сперва грамматика и орфография – потом уже богословие. Святой Бенедикт имел другую последовательность: сперва богословие, потом грамотность. Обитель святого Бенедикта – это школа служения Богу. Обитель Кассиодора – академия наук, где готовили, прежде всего, просветителей, а не священников. Брат Убертино весьма сокрушался о смерти традиций Кассиодора, имя коего ныне почти позабыто. Его идеи умерли, и их заменили идеи святого Бенедикта.

Ныне же, будучи секретарем Его Высокопреосвященства кардинала Джованни Сколари де Синьи из графов Конти, держа в руках послание к нему от его осведомителя в Милане, я и сам сокрушаюсь, что не идеалы Кассиодора сегодня в цене, а святого Бенедикта: «Затем герцог сел на коня и отдал себя в полное распоряжение лошади. Но мы не опечалились его скорому отъезду. Даже епископ Арнульф Миланский стоял бодро, что его правая щека весело улыбалась. Герцог собой весьма красив, но супруга его отнюдь нет, ибо имеет курносый нос, резко переходящий в шею. У самого герцога есть привычка облизываться до ушей, что смущает всякого свидетеля сего действа». Нет смысла продолжать сии бессмыслицы изложенные таким языком, что не знай мы автора послания и лиц, описанных в нем, мучительно гадали бы каких чудовищ нам тут описали. И все это результат того, что предмет логики ныне тоже не в почете.

Что там письма современников моих, если даже Академия Карла Пипинида не блистала никакой грамотностью и логикой: несовершенная латынь, не связанность описания событий, изменчивая на правильность орфография, никуда не годная пунктуация. Ошибки в литургических текстах Карл Пипинид терпел до того, пока не прочли ему: «Царь Небесный ходит и нас утешает, все наполняет и вселяется, чистит нас и начищает. А потом выходит и открывает нам рты, дабы мы вопили ртами хулу на Него». Карл повелел сжечь большинство написанных в Академии книг. Но основная часть клириков и по сей день неграмотна, зато шустры они на толкование самовольное Священного Писания, что всякий слушающий готов прийти от их слов в ужас.

Кассиодор всегда советовал своим монахам изучать трактаты о медицине, космосе и мире, ибо сие полезно и весьма развивает человечество. Святой Бенедикт настаивал на изучении только Священного Писания. Ныне почти никто не знает, к примеру, что внутри человека два разных потока крови, кои движутся, туда-сюда, не переставая. Кровь гоняет селезенка, а сердце помогает голове думать и учащенно стучит, когда мысли метаются. Почти никому неизвестно, что люди с более холодной кровью глупы, а люди, кровь коих горячая, отличаются чувственностью. Посему глупы дети и старики – у стариков кровь остыла, а у детей еще не нагрелась. Пожилые люди выживают из ума, когда живут долго, а дети шаловливы и не ведают, что творят.

Учитель брат Убертино о знании говорил так:

«Запомните сыны, что все узнанное требует должного обмысления и как следствие – рождения выводов. Благоразумие, как учит нас Аристотель, есть правильное рассудительное поведение в повседневных делах, где приходится давать советы, их выслушивать и делать выбор. Но помните, что благоразумие не приходит само по себе. Оно подобно могучей крепости у одного и шаткому сараю у другого. Сие от того, что благоразумие состоит из опыта и знаний. Первое подобно кирпичу, второе – цементу. Ежели ни опыта, ни знаний человек не накопил, то жизнь его несчастна и дух немощен и разум бесплоден».

Из обители я вышел с рекомендацией написанной рукой аббата, где говорилось о весьма успешном окончании школы монастыря. С этой грамотой я мог легко найти себе работу у купца или владельца лавки.

Вернувшись в Рим, я обнаружил в своем доме иных жильцов. В реестрах района я числился как «принявший постриг». Как я узнал, мой брат, мать и отец сгинули во время голода, так что хозяина у жилья по сей день официального не было. Эти жильцы просто заселились в пустую квартиру и жили в ней незаконно. Мне удалось доказать, что я – это я, что не принимал пострига и для мира жив. Незаконных жильцов вышвырнули на улицу, а я смог заселится в свою квартиру на предпоследнем этаже. Радости было не много, ибо за нее за годы накопились такие долги, что скоро меня самого могли из нее вышвырнуть.

Об обеспеченности человека в Риме говорят не кварталы, как то принято в Византии, где есть богатые и бедные районы, а этажи. Так повелось с древности, что на первом этаже живут весьма обеспеченные римляне, а на последних этажах самые бедные. Квартиры в Риме стоят в пять раз дороже, чем во всей Италии. Ныне я живу на первом этаже в другом округе Рима вблизи Латерана. Три дня назад из нашего дома выселили ремесленника, жившего на третьем этаже. Вся его семья оказалась на улице. При этом разговор короткий. Если задолжавший жилец запирается, то могут взломать дверь и вышвырнуть его или, если жильца нет дома, то в его отсутствие могут просто замуровать дверь. При этом все вещи должника и мебель остаются внутри, а сам должник остается в том, в чем утром вышел из дому.

Вообще цены и налоги сильно подскочили при нынешнем папе Иоанне XV, коий всех убеждает, что сии поборы нужны на случай обороны Рима от сарацин. Ныне все меньше простолюдины верят в сии увещевания, ибо уже ни для кого не является тайной, насколько разбогатело семейство ди Галлины Альбы, из коего родом папа. Но дабы совершенно не утратить цепь событий, но обрести ее вновь, верну читателя сей Хроники в год Господний 980, когда я покинул монастырскую школу.

В сей год была слишком засушливая весна, потом не менее засушливое лето. И явился голод, который прозвали Великим голодом, ибо длился он целых три года и охватил уже всю Европу. В какое бы королевство или местность ты бы не подался, всюду стенания, смерть и покойницкий дух.

Обрушилось бедствие сие на нас подобно казням египетским, и мир стал подобен эшафоту. Господу надоели людская подлость, взаимная ненависть, ложь и языческое идолопоклонство, кое выражается в поклонении деньгам, что даже здесь, в Риме у Святого Престола деньги делают все. И Он, в сердцах, отступив от утвержденного Им же самим милосердия и всепрощения, размахнулся полной мощью своей, не слишком прицеливаясь: пусть мы, люди, сами рассуждаем кому за что.

Уже через неделю после начавшегося Великого голода, желание есть, сосущее чувство голода становилось в разы надоедливее. Оно гнало слоняться по мрачному Риму в поисках еды. Но тогда еще находились те, кто мыслили себя вне гнева Божьего и пытливо старались обогатиться на бедствии. Я говорю о ростовщиках, кои бесстыдно брались торговать хлебом, извлекая его из своих амбаров и требуя за него непомерную плату. Но впоследствии и ростовщиков перемалывали суровые жернова гнева Божьего.

Иные делали другую ошибку – делились запасами с другими. Впоследствии щедрым дуракам не помог никто. Интерес к ним также быстро иссяк, как их запасы. Дружба бывает, но в сытые годы. В голод у нас в ходу иная мудрость: «если ты мне друг – накорми меня!» – собой, то есть. Нужно запретить себе всякое милосердие, дабы выжить. Лучше прослыть жадным и жестоким, но остаться живым. Надлежит иметь и деньгам счет строгий и помнить – сегодня пожертвованное, уже завтра будет потребно самому.

Когда все монеты были отданы ростовщикам, люди несли им всё, что имели ценного. Но, как правило, к этому времени ни у кого нет ни хлеба, ни крошки от него. К этому времени от голода изнывают и умирают сами ростовщики, сидя на своем золоте, нечестиво накопленном. И бедные, и богатые одинаково слоняются по мрачным улицам Рима, падают и умирают.

В церковь первое время ходили. Истощенные епископы и священники, вели литургии и читали проповеди. В это время даже в святой обители надлежало сидеть, поджав ноги, ибо по полу бегали крысы.

Поначалу церковь пыталась бороться с голодом, раздавая еду из своих запасов. Помню, как сам ходил к церкви святой Цецилии, где давали немного каши. Как-то я подошел, но, не имея с собой никакой посуды, протянул священнику свою калошу, кою снял со своей ноги. Он не отказался наполнить ее кашей и даже скрыл удивление. Я сел тут же, не имея сил отойти в сторону, и жадно хлебал из своей калоши кашу, выгребая ее пальцем из всех закоулков, заглатывая ее не переводя дыхания.

Скажу еще, что вскоре голод становится как бы неутолимым. Он словно накапливается, что уже через час после съеденной жидкой каши, вновь с тем же голодом вгрызаешься в зачерствевшую корку хлеба из последних своих запасов.

Вскоре уже начали есть вещи немыслимые: кору деревьев, глину, солому с полов и крыш, пропитавшиеся человеческим потом одежды. Я ел свои башмаки из воловьей шкуры, после коих меня рвало зеленой рвотой. Иные стали собирать помет животных и поедать его. Особенно охотились за коровьем, но его было трудно найти, а коров к тому времени не осталось.

Развилось трупоедство до того, я что поедали не только тела только что умерших родственников, но и крали их с амбаров, где они, сваленные в кучу, гнили, не дождавшись захоронения, кое в те дни было всегда массовым. Когда некому было уже и вывозить покойников из амбаров и хоронить их, они, забытые там, стали напоминать о себе гниением, что гниль с них сочилась из-под ворот амбаров и текла по каменным улицам Рима. Но покойницких дух почти уже не ощущался, ибо стал воздухом Рима, к коему все уже привыкли.

К тому времени, в церквях уже не велись мессы – некому было вести их и не было ни у кого сил их посещать. Да и о Боге тогда мало кто помышлял. Все мысли были охвачены голодом и страхом. Всюду валялись тела в ободранной одежде, исклеванные коршунами, гниющие под пеклом жары в мерзких и страшных позах.

Следом в Риме появились стаи волков, кои беспрепятственно входили в открытые врата Рима, ибо некому было их запирать и стеречь. Стаи сих хищников манил покойницких дух, коий стоял над Римом, что сам воздух казался влажным от смрада. Прямо на площадях и улицах волки терзали неубранных мертвецов, вороша червей в их гниющих утробах. Рим был оглушаем волчьем воем. И становились люди пищей и находили погребение в желудках диких птиц и зверей.

Я всегда любил узнавать прошлое, но как болезненно порой иметь его самому. Крысы. В Великий голод они словно мстили нам за то, что в предыдущий голод мы почти всех их переели. Теперь же они расплодились до того, что стали угрожать живым. Когда люди ослабели до того, что и голоса их походили на писк птичий, а движения становились все медленнее, крысы стали нападать на живых. Теперь ими кишел весь Рим, и они не боялись более ослабевшего человечества и подобно демонам царили над венцами творения по попущению Творца.

Нападая на живых стаей, они могли опрокинуть человека наземь и поедать заживо. Порой стаи их, пожиравшие мертвецов, нападали на шедшего человека, отрываясь от своей жуткой трапезы. На меня, ослабевшего, нападали крысы множество раз. Как-то ночью крыса забралась ко мне в кровать. Я нашел в себе силы отбиться от нее, но пережитый мною ужас не забыть мне никогда. Тварь пыталась мне, спящему, обгладать лицо.

Кто не видел ужаса, названного в народе «крысиным водопоем», тому не возможно даже представить это. Колоны крыс, плотно друг к другу одной серой волной несутся по всем улицам Рима – к воде. Громкий писк этой когорты слышен уже издали. Они идут напиться воды. Кого встречают живого – пожирают в мгновение. Если натыкаешься на эту лавину – ищи, на что взобраться и оставайся там, пока не пробежит вся стая. Подобравшись к Тибру, они покрывают собой весь берег, что кажется, земля ожила и движется, окрасившись в серый цвет.

Мы становились все медленнее и неповоротливее, что, в конце концов, сталкиваясь друг с другом на улицах, мы не видели друг друга, не замечали случайных толчков и не уступали друг другу дороги. И между всеми царило полное молчание. Говорить не было сил, и нечего было сказать.

Всему живому свойственно от природы желать постоянства бытия и избегать гибели. В сотворенных вещах нет ничего, что не было бы изменчивым. Ничего нет в мире без Божьего промысла, что доказывается Священным Писанием. Никакие причины, пространства, качества, времена, эпохи не сменялись бы, не будь Того, кто Сам оставаясь неподвижным, содержит в Себе все возможные перемены.

Великий голод изменил и меня. Перемены сии таковы, что я из человека, обращен был Богом в зверя. Великий голод закончился давно, но я сохранил его школу, уроки коей позволят мне выжить, не умереть, ни сгинуть, чтобы не случилось. Ныне же я потомкам, кои будут познавать через Хронику историю и моей жизни, своим примером готов доказать – можно есть мясо людей в случае голода, без коего не обходится ни одно десятилетие. Можно поедать себе подобных даже не имея на то причин. Господь попускает людоедов, дабы наказывать общество, живущее добровольно по людоедским законам и традициям, коими отменили они Слово Божье и Заповеди Его. Людоеды нужны, ибо каждый из нас был сотворен для того, для чего не сотворен никто другой. Исходя из этого, благодаря счастливой находке разума, коей в годы Великого голода стало людоедство, велел я себе погрузиться в сосредоточенное созерцание сих деяний.