Читать книгу Летиция, или На осколках памяти - Ирина Июльская - Страница 2

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «ДЕТСТВО – ЮНОСТЬ»
ГЛАВА 1 Подруги

Оглавление

Тогда она была просто Люськой или Людмилой Веревкиной, так было записано в классном журнале старой школы, еще дореволюционной постройки на окраине Москвы, куда волею судьбы их с Тоськой Нечаевой записали в один первый «Б» класс. Собственно, Люська и была ее подругой по парте и по дворовому послевоенному детству.

Старая, деревянно-барачная Москва конца 40-х годов… голубятни, сараи с курами и кроликами, поленницы дров для печек, незапертые двери… сейчас диву даюсь, как не боялись восьмилетней девчонке давать в руки топор. Тоська, крепко сбитая, лихо научилась колоть дрова, а бывало, что вставала в пару со взрослыми пилить бревна. Уж не знаю какой от нее был толк, но занятие это ей нравилось, и она с радостью соглашалась. Взрослые, сами недавние деревенские жители, перебравшиеся в Москву, резонно рассудили: – Пусть приучается… мы-то в ее годы уже во всю помогали: и дрова кололи, и воду носили, и много чего еще! С самого малолетства тяготы несли и ничего. Короче, благодаря Богу, руки-ноги Тоси остались целы после близкого общения с колюще-режущими предметами, ведь и топор, и пила были всамделишные, настоящие.

Но было в том бесшабашном детстве и много радости: ощущение полной свободы действий и передвижений. Главное было вовремя вернуться к ночи, а так… где-ты, с кем ты, старенькую бабушку волновало мало. Мать Тоськи была все время на работе, приходила усталая и поев, заваливалась спать, чтобы встав рано утром, успеть сделать какие-то дела по хозяйству и бегом на завод. Опоздание на режимном предприятии каралось жестко, а за прогул можно было и под суд пойти, как в недавние военные времена. Хорошо, что завод был совсем рядом, минут семь ходьбы, а если бегом, то и того меньше.

Ради правды скажу, что в тогдашней барачной Москве дрались часто и громко. Жили скученно и «уплотненно» в комнатушках с тонкими перегородками, битком набитыми родней от мала до велика, развернуться было негде, поэтому дрались во дворах с криком, ором, до крови, собирая тем самым толпы зевак. Привычка бегать смотреть на драки и пожары перекочевала в Москву вместе с бывшими деревенскими жителями, прибывшими в нее в двадцатых-тридцатых годах прошлого столетия. В шестидесятые началась массовая застройка пятиэтажками, люди переехали в отдельные квартиры, так постепенно племя это вымерло. Дети их стали москвичами, пусть и в первом поколении, а сейчас, по прошествии более полувека, окончательно исчезли и бабульки на лавочках. Современным бабушкам и дедушкам некогда, они лучше в соцсетях посидят и там все пообсуждают. Даже соседи по лестничной площадке теперь не знают друг друга по имени и в лицо. И все изменилось за какие-то полвека.

А тогда мы росли на улицах города, он был нам, как дом родной. В старых дворах, среди зарослей космей и мальв бегали дети, понятия не имеющие, что такое мобильник и затягивающие в него соцсети и игры. Играли в мяч, в классики, в скакалки, мальчишки в войнушку и в казаки-разбойники. Все это доставляло нам огромную радость. Кино было сродни улету в виртуальную реальность, эффект был почище чем от новомодного 3Д, а эскимо на палочке за 11 копеек радовало не меньше чем поход в Макдональдс современных детей. Уже давно став взрослой, понимаешь, что настоящее счастье человек испытывает только в детстве, несмотря на склоки родителей, школьные неприятности, ты твердо веришь, что впереди жизнь и так хочется побыстрее вырасти.

Их было трое закадычных подруг: Тося, Лида и Люся. Втроем они образовывали единую сущность, хотя по отдельности были такие разные: бесхитростная до дури Тося, хитренькая, но так, что все об этом знали, Лида и мудрая не по годам Люся. Умна она была каким-то чисто житейским умом, которым обладали женщины опытные, постарше. Может сказалось то, что растила Люську бабка, которая ей не была родной, а так, какой-то дальней одинокой родственницей. Именно от этой молчаливой и всегда чем-то озабоченной женщины Люська и научилась житейской мудрости. Она могла все чувства выразить одним словом и взглядом, и… как припечатывала. Пока бабка была жива, Люська была у нее на посылках: и на рынок, и в жилконтору, и еще куда пошлют. Если задание было по какой-то причине не выполнено, Кузьминична, так звали бабку, надевала на нос старые круглые очки с оторванной дужкой и начинала дотошно выпытывать у Люськи, что, да, как и почему поручение не было исполнено. Обманывать ее было бесполезно, Люська знала, что бабка обязательно узнает правду, не поленится пойти по ее следу и докопаться до истины:

– Для тебя ж, дурехи стараюсь, ум в тебя вкладываю. Вот не будет меня, останешься ты с жизнью один на один, вспомнишь тогда меня. —

Говоря современным языком, Кузьминична была настоящим педагогом-психологом, имея за душой всего два класса деревенской школы, жизнь она знала получше иного академика. Частенько приводила случаи из своей жизни и рассказывала, как осталась одна на белом свете сиротой и проживала, как говаривала, «в людях». Кем только она не была: и нянькой, и батрачкой, поэтому и школу ей пришлось рано бросить, а читать она заставляла Люську. Читали все подряд: газеты, книги, которые им попадались. Постепенно Люська полюбила чтение и брала книги у соседок, одиноких сестер-немок, старых дев. Они были образованные, занимали две комнаты в доме напротив. В одной из комнат стояло черное пианино с подсвечниками и было множество книг на полках. Люська любила приходить к ним, хоть и бывала у них реже, чем хотелось. Она стеснялась своего старого платья и босых, грязных ног от немощеных мостовых.

Соседки в их бараке жалели Люську. Сиротинушка круглая в подчинении у бабки растет. Так и мыкалась с малых лет она, пока после смерти старого деда – георгиевского кавалера царских времен, в освободившуюся комнатенку не заселилась Фрося – молодая незамужняя женщина лет двадцати трех – двадцати пяти. С тех пор за тонкой барачной стенкой весь день-деньской стучала зингеровская машинка, Фрося была портнихой и классной закройщицей. Слава о ней быстро разлетелась по округе, появились заказчицы, бывало, что приходили дамы – жены номенклатурных мужей, приносили трофейные отрезы: панбархат, муар, натуральный шелк, тончайший маркизет – настоящее великолепие из Европы, о таком наши советские женщины, обходившиеся простеньким ситцем, сатином, реже шелком, и не мечтали. Заграничные ткани манили, на них можно было смотреть и любоваться, как на картины мастеров.

Фрося была доброй и улыбчивой со всеми заказчицами: и с дорогими трофейными отрезами, и с приносящими на пошив простенькие ткани.

Как-то, когда стук швейной машинки на время стих, Люська постучала в Фросину дверь и услышав: «Входите!», вошла. Эта комната была Люське хорошо знакома, при жизни старого солдата Японской и Первой мировой войны Анисимыча она заходила к нему иногда. Комнатушка метров пяти-шести. Анисимыч – старик уже хорошо за семьдесят, кряхтя вставал, опершись на палку. Покопавшись в ящике сбитого из досок стола, доставал конфетку или пряник и протягивал угощение Люське. Иногда приглашал ее к столу. Они пили крепкий, огненный чай, Анисимыч из граненого стакана, Люське же наливал кипяток в эмалированную кружку. Соседки во дворе поговаривали, что Анисимыч кем-то приходился Кузьминичне и благодаря ему она и прописалась в Москве, но вопрос этот мало волновал Люську, а деда Анисимыча она искренне оплакивала, когда он тихо помер в своей каморке на топчаньчике. С его смертью раскрылся один секрет. Дело в том, что дед знал много старинных солдатских песен и любил петь. Минувшие годы не стерли их из памяти старика. Песни были длинные, долгие, целые песенные поэмы о нелегкой солдатской службе, о жене и детях, оставленных дома. Люська иногда прислушивалась к тому, о чем пел дед, а он на ее расспросы отвечал: «Вот Николашка – был Царь! А эти – Антихристы!». Так вот, чтобы проходящие мимо окна люди не думали, что Анисимыч поет трезвым, он хитрил: наливал в пустую чекушку воды и ставил на стол. По его понятиям, петь трезвым было неприлично, а пьяненькому самое то. Потом только Люська узнала, что в тридцатые, уже пятидесятилетний Анисимыч, бежал с семьей от раскулачивания из родной рязанской деревни, бросив все нажитое. А из нажитого был дом с земляным полом, корова да лошадь. Не любили мужики в деревне Анисимыча именно за трудолюбие и трезвый образ жизни, кое-кого это настораживало – брезгует односельчанами, сторонится, значит себе на уме. Вот, какой-то недруг и записал Анисимыча в кулаки. А какой он кулак? Наемный труд не применял, жена хворая, кроме старшего сына трое девок, а от девок какой толк?! Но мир не без добрых людей. Сосед шепнул: – Дмитрий Анисимыч, беги, завтра тебя арестовывать придут. В ту же ночь Анисимыч покидал на телегу пожитки, усадил на нее младших детей и направился в Москву, где устроился грузчиком. От непосильных тяжестей заработал себе брюшную грыжу, жена вскорости умерла, что стало с детьми неизвестно, так он и жил одиноко на крошечную пенсию. Был он неграмотен, но интереса к жизни не потерял и регулярно ходил на открытые тогда заседания Нарсуда, что на Писцовой улице. Садился всегда на первый ряд, судьи его хорошо знали и здоровались с ним, а бывало, кто-то из них спрашивал после судебного заседания:

– Ну, как, дедушка правильное суд принял решение? —

И, услышав в ответ одобрение, покидал зал заседания с чувством выполненного долга и восстановленной справедливости.

Летиция, или На осколках памяти

Подняться наверх