Читать книгу Исповедь несостоявшегося человека - Иван Бондаренко - Страница 9

Так мы жили, учились, дружили, ссорились, занимались спортом, участвовали в соревнованиях школы, района, города.

В восьмом классе, в моей маленькой еще жизни, я совершил первый в жизни проступок (и это еще слабо сказано), который я не могу забыть и простить себе. Я дружил с девочкой из параллельного класса Аней Ермак.

Дружба, собственно, началась из игры в ручеек. Была в наше время такая игра. Сейчас так не играют, думаю. Если бы кто предложил в нынешней школе в эту игру поиграть, его подняли бы на смех. Во время игры я выбрал Аню, собственно, с этого все и началось.

«Жених и невеста…», ну и далее по тексту. Детская молва, ну, как бы обязала нас дружить.

Дружба была настолько чистой и непорочной, что мы даже за руку стеснялись взять друг друга, не говоря уж о том, чтобы приобнять друг друга, или, страшно подумать, поцеловаться.

Дружба – это полчаса прогулки возле общежития перед отбоем. Вот, собственно, и вся дружба.

Аня была красивой девочкой, в школе и классе была лидер и личность, отлично училась, занималась активно спортом, часто выступала за школу.

Помню одно из ее достижений в спорте в городской спартакиаде. Она стала победителем в пионерском четырехборье по легкой атлетике.

Напомню, восьмой класс, весна, конец учебного года, нас готовили к приему в комсомол, все было прекрасно, ничего не предвещало беды.

В классе, где училась Аня, у меня, оказывается, был соперник – Коля Гумов. Он был, как тогда говорили, из обеспеченной семьи, его отец работал начальником снабжения на угольной шахте. Каким образом Коля попал в интернат, куда комиссия отбирала детей только из самых бедных семей, я не знаю. В классе он любил прихвастнуть то красивым перочинным ножиком с множеством лезвий, то фонариком, который работал не от батарейки, а от специального рычага на пружине. Сжимаешь его, как резиновый мяч, и фонарик дает луч света. Ни у кого такого не было. Но главной его гордостью были наручные часы. Тогда часы еще не у всех учителей были.

Так вот, этот Коля был к Ане неравнодушен, но поскольку она дружила со мной, а на него не обращала внимания, то он стал делать ей разные мелкие пакости.

И Аня рассказала мне об этом. В возрасте пятнадцать лет, по крайней мере, в наше время, мальчишки очень категоричны. Да и девчонки, пожалуй, тоже не приемлют в своих умозаключениях полутонов и других цветов во взаимоотношениях: все или белое, или черное.

Это мы с возрастом ищем компромисс со своей «совестью», пытаясь оправдать свои неблаговидные поступки.

И, конечно, самым веским аргументом в разрешении наших мальчишеских противоречий была драка.

Одним словом, я решил наказать обидчика Ани. Мы подрались. В результате этой драки у Коли под глазом образовался синяк.

Все могло бы на этом и закончится: обидчик наказан, я не испытывал за собой никакой вины, я вступился за честь девушки, так мне казалось. Но все обернулось по-другому.

Каким-то образом о драке стало известно директору школы, Василию Николаевичу, более того, не только сам факт драки, но и повод и причина.

Не знаю, кто донес, надеюсь не Коля, но что случилось, то случилось.

Директор школы вызвал меня к себе в кабинет и тоном, не терпящим возражений, сказал:

«Значит, так… Вот какое мое решение: или ты отказываешься от этой дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского ученика, или я тебя исключаю из школы. Я не допущу, чтобы во вверенной мне школе учащиеся выясняли отношения подобным образом».

Понятное дело, спору нет, способ действительно не совсем цивилизованный. Но, к счастью, или к сожалению, других способов не знали, а скорее, они были неприемлемы при нашем юношеском максимализме.

Самое страшное и унизительное в процедуре отречения было то, что я должен был отказаться от дружбы на общешкольной линейке. То есть перед всеми учениками, учителями. Таково было условие директора школы.

Я, естественно, выбрал второй вариант: исключение из школы.

Директор распорядился к занятиям меня не допускать до решения педсовета и отправил за родителями.

Интернат я покинул, к родителям с такой новостью я тоже, как вы понимаете, не спешил.

Сейчас уж и не припомню, где я три дня болтался, пока не дошло сообщение родителям о том, что их вызывают в школу и что стоит вопрос о моем исключении с интерната.

Меня разыскали, и мы с матерью пришли в школу к директору.

Справедливости ради надо сказать: в наше время школа была всегда права. И это было правильно, даже при том, что иногда перегибала палку в воспитательном процессе.

Это сейчас школа во всем виновата. Виновата, что «детки» пьют и курят, сквернословят, принимают наркотики, ведут себя безнравственно. Во всем школа бедная виновата.

Общество с его потребительской моралью, родители, не несущие ответственности за своих чад, здесь, как бы, ни причем. Все грехи вешаем на школу: нам так удобнее, комфортнее. Действительно, не на себя же вину брать за пробелы в воспитании. По-другому, и быть не может, ведь мы живем в «демократической» стране.

Мать, не вдаваясь в подробности и суть моего проступка, на коленях просила, умоляла директора школы не исключать меня из интерната, и что она во всем согласна с руководителем.

Может, в душе и не согласна, но забирать меня домой из этого «рая», к голоду и холоду, мать, наверняка, не хотела. Поэтому со всеми обвинениями в мой адрес была согласна, только бы не исключили из интерната.

Не знаю, как другие учителя, но Зинаида Прокофьевна вступилась за меня и просила не только оставить в школе, но и не подвергать унизительной процедуре отречения от дружбы.

У директора был непререкаемый авторитет, построенный, скорей всего, на страхе, и чтобы вступить с ним в спор, нужно было иметь мужество. У Зинаиды Прокофьевны оно было.

И Василий Николаевич снизошел, и процедуру отречения разрешил провести не на общешкольной линейке, а перед двумя классами: классом Ани и моим.

И, конечно, ни просьба матери, больной астмой, ни послабление в процедуре отречения не оправдывают меня в том, что я согласился перед двумя классами отказаться от дружбы с Аней. Закончилась общешкольная линейка, всех отпустили, а наши два класса попросили остаться.

Меня директор вызвал из строя, вкратце изложил «порочность» нашей дружбы. И я, перед лицом своих друзей, одноклассников, учителей и, главное, Аней, сказал:

«Я отрекаюсь от дружбы с Аней, дружбы, порочащей имя советского ученика».

Но Василию Николаевичу этого было мало, видимо, полного удовлетворения от воспитательного процесса он еще не получил. И он пригласил выйти перед строем Аню и спросил ее, что может сказать она по этому поводу.

Девочка перед строем потеряла сознание от стыда, унижения и предательства. На этом, можно сказать, и закончилась воспитательная работа. Какой это был ужас.

Если до этого случая я чувствовал себя личностью и, как я говорил, был в группе лидеров, то отныне я все потерял.

Уважение среди друзей потерял, хотя они мне сочувствовали.

Наверняка многие примеряли на себя эту ситуацию и говорили себе: «Я бы так не поступил».

В комсомол меня не приняли, в свидетельстве об окончании восьми классов, при всех хороших и отличных оценках, за поведение поставили «четыре», что в те времена было равноценно волчьему билету.

Аню после той линейки я больше не видел. Говорили, что родственники забрали ее из интерната.

Я сам втоптал себя в грязь, стыдно было смотреть людям в глаза.

Много лет прошло с тех пор, а след, даже не след, рубец в душе остался и не проходит.

Говорят, время лечит. Меня не вылечило, видимо диагноз оказался неизлечимым.

Эта невыдуманная, трагическая, детская история, во многом, как мне кажется, определила мое дальнейшее отношение к жизни, к справедливости, к взаимопониманию, к гуманному отношению друг к другу, к добру и милосердию. Мир рухнул, и разрушил этот мир, к сожалению, я.

Не устаю повторять, что в жизни каждый в ответе за свои действия, и никакие обстоятельства, люди, ситуации не оправдывают тебя и твои неблаговидные поступки.