Читать книгу Ветры судьбы - Иван Воронежский - Страница 16

* * *

Ефросинья проснулась очень рано. Было около трех утра. Она проворачивала в своей голове ту ситуацию, в которой она сейчас оказалась. Её мысли уплывали в разные направления. Она снова и снова думала, но выхода так и не находила. Вчера она впервые, серьёзно и открыто, поговорила со своей матерью, не называя имя отца будущего ребенка. Но вдвоем они так и не нашли решения проблемы, которая становилась все больше и больше с каждой секундой.

Если бы она призналась матери, кто отец ребенка, то мама сказала бы отцу, а отец, он так любит её, и он может пойти на убийство. Конечно, паныч заслуживает наказание, но и не хотелось бы при этом потерять отца. Она положила руки на живот. Здесь внутри зарождается новый человечек. Возможно, это будет девочка. Или мальчик. В общем, какая разница, это полностью новая жизнь, ожидающая прихода в этот мир. Мир зла и насилия. Она повернулась в постели. Одеяло и простыни обернули её тело.

Ефросинья чувствовала, как слезы текут по её щекам. Она не хотела видеть себя матерью-одиночкой среди соседей, которые постоянно будут тыкать пальцем в её сторону. И в то же время ей жалко было убивать ту жизнь, которая так и не увидит свет. Её снова охватил жар, и она сбросила одеяло. В своей короткой ночной рубашке она выглядела ещё более соблазнительной. Её длинные прямые ноги, раскинутые поверх одеяла, руки, сложенные на груди, и распущенный льняного цвета длинный волос придавали ей образ ангела. Ангела, поруганного темными силами.

Она крутила свою голову на подушке из стороны в сторону. Но почему ей пришлось так отяжелеть. И так не легко вынашивать ребенка, а здесь ещё такой позор. Она повернула голову в сторону окна. Осенняя ночь давало кромешную темень за окном. Такая же темнота была и в её сознании, и не было ни малейшего проблеска, обозначающего какой-нибудь выход. Ефросинья принялась молиться, и над её постелью пресвятая дева Мария толкала золотую лодочку с телом Христа.

Засыпая снова, Ефросинья приняла решение согласиться со своей матерью и избавиться от плода.

Когда образ богородицы постепенно превратился в образ её матери, за окном уже начало светать.

– Как спала, доченька? – нежный голос Катерины окончательно разбудил её.

– Я согласна, мамо, – сухо ответила она.

По дороге в Полтаву они обе молчали. Приходилось часто останавливаться, Ефросинья чувствовала себя очень плохо. Она лежала на соломе, одетая по-зимнему и покрытая сверху большим куском парусины. Обильно постеленная солома создавала тепло и амортизировала на кочках. Хотя, в основном, телега шла мягко, утопая в дорожной жиже. Лужи длиной более ста метров преодолевались с легкостью, так как мерин, подкормленный овсом, игриво набирал ход и радовался, что повозка почти пуста. Моросил слабый осенний дождь и порывы ветра, обжигая лицо Катерины, пытались сорвать парусину с телеги.

Полтава их встретила зловонным запахом урины и фекалия. Так жил простой рабочий люд на окраинах, где не было канализации и водопровода. А наспех построенные домики теснили друг друга.

Направив свою лошадь по адресу, указанному аптекарем, Катерина сжимала свой нос пальцами и думала, что же так тянет в город молодежь.

Дверь открыла молодая еврейская девушка. На ней был серый плюшевый халат. Она говорила по-русски с акцентом. Её густые кучерявые волосы постоянно вздрагивали, когда она запиналась и пыталась найти правильные слова. Она провела их в прихожую, увешенную многочисленными коврами. Ефросинья никогда в жизни ещё не видела столько ковров.

Невысокого роста, с кучерявым волосом и залысиной впереди, доктор вошел в прихожую.

– Как вы себя чувствуете, пани? – его карие глаза казалось вот-вот лопнут, когда он осматривал с ног до головы прекрасное создание, которое через минуты он будет пытать на своем столе. Как кукла-марионетка он сложил руки на груди.

– Пожалуйста, проходите за мной.

И он провел их через маленькую дверь на кухню.

Здесь стоял какой-то противный запах. Ефросинья не могла определить. Это, должно быть, кровь. Она не была уверена. Что бы это ни было, оно сжимало и обжигало горло. Посреди маленькой кухни стоял стол, покрытый желтой клеёнчатой скатертью. Ефросинья с ужасом уставилась на этот стол. Справа от него, на полке, стоял поднос со всякого рода инструментами из специальной стали. Пот стал выступать у неё на спине под одеждой. Она слышала, как мать потянула плащ с её плеч.

– Не желает ли пани опорожнить свой мочевой пузырь?

– Мне? Опорожнить чего? – Ефросинья заикалась от страха.

– Помочиться мадам, по-пи-сать. Хорошо. Пожалуйста, снимите свое нижнее белье и полезайте на стол.

– Что? Вы собираетесь это делать здесь? На кухне?

– Ну да, конечно же. Я всегда делаю в этой комнате, – мужчина посмотрел на неё расстроено.

– Давай, Фрося. Делай, что велит доктор.

Сгорая от стыда и расстройства, Ефросинья сняла трусы и, при помощи матери, забралась на стол. Под её весом столешница заскрипела и Ефросинье предстала ужасная картина. На мгновение она закрыла глаза. Годами закопченный от приготовления пищи потолок с пятнами от забитых мух и столетний жир. Она снова закрыла глаза.

– Мама, Мамочка. Я передумала. Я не хочу, – её голос стал беспокойным.

– Сейчас, сейчас, деточка. Успокойтесь. Скоро все будет закончено.

Изо всех сил Ефросинья попыталась подняться со стола, но доктор со своей ассистенткой женой и мамой вернули её в прежнее положение.

– Ради Бога, доченька. Веди себя, как полагается.

И она снова стала слушающим свою маму ребенком на приеме у доктора. Только теперь она понимала, что это не операция, а просто резня, убийство её ребенка.

– Деньги, пожалуйста, – маленький, с глазами навыкат, человечек стоял с протянутой рукой, – пожалуйста, вперед, у нас такие правила.

Катерина протянула ему заготовленный сверток, схватив который, он сразу пересчитал деньги. Положив деньги в карман халата, он улыбнулся своей жене. Сейчас доктор Цукерман был счастлив. И даже если эта глупая девчонка передумает, деньги обратно они уже не вернут.

Катерина не могла спокойно наблюдать за доктором, видя под его ногтями грязь, она заставила себя смотреть на дочку.

Ефросинья схватилась двумя руками за края стола. Её испуганный взгляд был устремлен в потолок. Льняного цвета волос свисал с края стола и почти достигал пола.

– Раздвинь колени и держи ноги полностью открытыми.

Ефросинья сделала, как было ей сказано. Цукерман стал у края стола и долго наблюдал открытое тело. Его лоб покрылся потом, а вспотевшие руки он вытирал о края не первой свежести халата. Указательным пальцем он раздвинул волос. Ефросинья видела, как он облизнулся, и отвернула свой взгляд в сторону, чувствуя, как ком растет у неё в горле.

Доктор правой рукой взял свой инструмент и вставил во внутрь. Ефросинья почувствовала холодную сталь и вся сжалась.

– Расслабьтесь, барышня, расслабьтесь. Сейчас все будет закончено.

Ефросинья почувствовала ужасную боль, которая с каждой секундой нарастала. Взяв длинный стальной предмет со странной петлей в конце, доктор стал им энергично скрести. Катерина чувствовала, как флюиды страха и ужасной боли исходили от её дочери. Она видела, как огромные капли пота выступали на лбу дочери, как выступает кровь на стиснутых зубами губах.

Доктор работал очень быстро, соскребая внутри её тела. Катерина слышала, как он что-то мямлил себе под нос на своем иврите, когда Ефросинья снова отчаянно попыталась встать

– Ох, мамо, пожалуйста, я не могу больше терпеть, – голос Ефросиньи был сух от агонии. Жена доктора пыталась прикрыть рот рукой. Но Ефросинья как загнанный в капкан зверь мотала головой из стороны в сторону. Слезы текли по её щекам и заполняли её уши. Толкая инструмент все сильнее, доктор работал все яростнее и усерднее. Катерина видела, как женщина придавила дочь к столу, нажимая руками на плечи. Катерине казалось, что этому кошмару нет конца.

– Расслабьтесь, барышня, расслабьтесь, – картавя, бормотал доктор.

Ефросинья попыталась сложить ноги вместе, но доктор Цукерман силой раздвинул их.

– O господи, барышня. Милая, потерпите или мне придется растянуть это до ночи.

– Мамочка, милая. Останови его. Я не могу больше, – Ефросинья почувствовала, что она мочится. Жар от урины, смешанной с кровью, обжигал её.

Доктор что-то сказал своей жене на иврите. Она быстро нырнула под стол и, загремев немытыми чашками, достала алюминиевый котелок. Вдвоем с доктором они приподняли её над котелком у края стола.

Ефросинья почувствовала, как плод стал медленно покидать её тело. Сквозь пот и слезы, застилающие её глаза, она увидела это маленькое, сантиметров не более десяти, тельце на дне котелка среди крови и слизи. Её плечи стали бесконтрольно дергаться. Она чувствовала, как приступ истерии поднимается в ней. Это был её ребенок. Она стала плакать, и плач её вскоре перешел в рыдание.

Слюна, свисавшая с губы, растянувшись, упала в котелок, и за ней, дождинками, крупные капли слез падали и смешивались с мочой и кровью. Она видела свои окровавленный бедра, между которых, чуть ниже, видела маленький алюминиевый гробик с её ребенком. Теряя сознание, она упала назад на стол и столкнула ногой котелок, мрачное содержимое которого рассыпалось по кухонному полу. Катерина тупо уставилась своими глазами на останки, не веря, что это её внук или внучка. Вина охватила её и, нагнувшись, она схватила этот кусок кровавого месива и прижала к своему сердцу. «Что же я наделала? Господи всемогущий, что же я наделала?» Прижав к груди этот маленький комочек, Катерина истерически качала своим туловищем.

– Мамаша, вам вообще не следовало присутствовать при операции, – жена доктора шлепнула ладошкой ей по щеке, и реальность стала постепенно возвращаться к Катерине.

Когда Ефросинья проснулась, её нижнее белье было на месте. И толстое полотенце, вместо санитарной прокладки дискомфортно давило её между ног. Она чувствовала себя ужасно. Открыв глаза, она заметила, что лежит в странной чужой комнате и на чужой постели. В полудреме она водила своим взглядом по потолкам и стенам. Затем она вспомнила, почему она находится здесь, это сверление холодного металла внутри её, и чувство панического страха снова овладело сознанием. Образ её ребенка снова стал перед глазами, и она снова заплакала.

Катерина, услышав, что дочь проснулась, вошла в комнату. Она обняла дочь и прижала к груди. Её собственное сердце ныло. Сейчас она точно поняла, почему церковь была против абортов и считала это большим грехом. Она сама была инициатором всего этого, и она сама доставила дочери эту невыносимую боль и страдания. Она нежно поцеловала голову дочери.

– Все уже позади, донечка, все уже позади, – она помогла подняться Ефросиньи.

– Ох, мамо, мне так плохо и противно, – ей казалось, что ткани продолжают рваться внутри живота. Закусив губу, она чувствовала, что уже больше никогда не будет той девочкой после того, что случилось сегодня.

Полчаса спустя они молча ехали в повозке, покидая Полтаву, где местная партийная ячейка получила известие, что революция, о которой так долго говорили большевики, и которую так долго ждал пролетариат, свершилась. Осенние сумерки подгоняли повозку. Моросил противный мелкий дождь. Ефросинья, зарывшись с головой в солому под парусиной, тихо плакала и стонала.

«Хорошо, что не льет как из ведра, – думала Катерина, управляя гнедым, – приедем затемно, тоже хорошо, меньше народу в селе будет видеть. Прости меня, Господи. Прости нас, Господи, за грехи наши…»