Читать книгу Безлюди. Сломанная комната - Женя Юркина - Страница 6

Дарт

К утру стало очевидным, что Флори пропала. Ее оброненную корзинку нашли в проулке, рядом с прачечными, принесли в домографную контору, водрузили на стол.

– Вот, – объявил Этьен, делясь результатами ночных поисков. – Это ее?

Дарт подтвердил.

Он только что приехал из дома Гленнов, где все семейство уговаривало его остаться, чтобы отдохнуть и дождаться новостей от следящих. Пользуясь дружбой с их командиром, господин Гленн надеялся получить сведения из первых рук. Однако Дарт не рассчитывал на помощь тех, кто недавно, выполняя приказ властей, был готов выпотрошить его, как рыбину. Ребра еще помнили удары форменных сапог, лицо болезненно ныло. Даже целебная мазь от Бильяны не справилась с ушибами, и на этом Дарт оставил попытки заботиться о себе. А потому, наплевав на сон, вернулся в контору, где и встретил Этьена – лучшего ищейку, кому он мог доверить важное поручение.

– И куда ведет след? – спросил Дарт.

– Да как там поймешь? Щелок весь нюх отбил, – фыркнул Этьен и почесал нос когтем, не исчезнувшим после обращения. Чем дольше лютен находился в своем втором обличье, тем медленнее и неохотнее тело возвращалось в прежний вид. Поиски заняли всю ночь, и лисьи повадки прочно закрепились в нем. – Я и так принес тебе больше, чем все остальные.

– Если это большее, на что я могу рассчитывать, – Дарт указал на корзинку, нелепо стоящую среди бумаг и чертежей, – то мы в дерьме.

– Ты, – исправил Этьен. – Ты в дерьме. – И усмехнулся, обнажив ряд острых хищных зубов, еще не успевших принять форму человеческих.

На миг Дарт пожалел, что привлек его к делу, но голос детектива в голове справедливо отметил, что Этьен оказался единственным, кто нашел хотя бы что‑то.

– Тогда можешь идти. Спасибо.

– Да брось, Дарт, – протянул он, пятясь к двери. – Я старался не ради тебя, а ради госпожи Гордер.

Даже Этьену, прощелыге и прохвосту, доставало совести признавать, что свободой своей он был во многом обязан Флори. Лишь глубокая благодарность могла сподвигнуть лютена на столь великодушный поступок: вместо того, чтобы окунуться в бурный кутеж, рыскать по туманным улицам в лисьей шкуре, рискуя попасться бродячим псам. Но все его участие на этом закончилось, и Этьен скрылся.

Дарт обессиленно рухнул в кресло и просидел так, пока отчаяние не погнало его вон.

Сквозь приоткрытое окно тянуло промозглым воздухом с примесью дыма. Алфи явно это не нравилось, но он сносил невзгоды молча, уткнувшись носом в шарф, трижды обмотанный вокруг шеи. В то время как Дарт, прижавшись лбом к стеклу, жадно вбирал в себя бодрящий холод, от которого сводило челюсти и кололо в груди. Это не давало ему уснуть в пути.

Автомобиль полз по обледенелой дороге, а жизнь вокруг текла привычным руслом. Пьер-э-Металь делал вид, что ничего не случилось, безучастный ко всему, как и прежде. Глупо было винить город, но именно это и делал Дарт, убежденный, что за исчезновением Флори стояла местная власть. События развивались стремительно: переход от угроз к решительным действиям занял у них меньше суток.

Поступив на службу городу, он сам стал частью большой системы, но забыл, что принадлежность к сложному механизму не делала его детали неуязвимыми. И сейчас он чувствовал себя потерянным и сломленным, точно погнутая шестерня со сточенными зубцами, которую вытолкнуло движущей силой. Это случилось с ним воображаемо и едва не повторилось наяву, когда автомобиль резко затормозил и ушел в занос на скользкой дороге. Алфи крутанул руль, рванул рычаг и, когда они остановились, запоздало выругался в складки шарфа.

В окне мелькнул уличный попрошайка с чумазым лицом и глуповатой улыбкой – слишком неподходящей для человека, едва не попавшего под колеса. Убедившись, что на него смотрят, мальчишка протянул ладони, сложенные лодочкой. Местные попрошайки нарочно исполняли этот опасный трюк и нередко становились жертвами собственного плутовства. Ему повезло, что Алфи быстро среагировал и справился с управлением.

– Можешь подождать здесь, я дойду, – сказал Дарт и вышел, хлопая себя по карманам. Добытые в недрах пальто полмонеты он бросил чумазому мальчугану, и тот довольно крякнул, уже представляя, куда истратит свалившееся на него богатство. А после умчал по дороге, спускающейся к трущобам, где, скорее всего, и был его дом.

Беднякам не приходилось выбирать, где селиться, – город сам определял их место. В теплое полугодие они пользовались соседством с грузовым портом и собирали просыпанное из контейнеров зерно. Но зимой, когда терминалы пустовали и в низине свирепствовали ветра, такое положение лишь осложняло и без того непростую жизнь.

Окна приюта выходили как раз на квартал бедняков, так что воспитанники могли каждый день лицезреть безотрадную картину трущоб и с благодарностью принимать условия жизни в сиротском доме. В детстве, глядя на покосившиеся крыши убогих хибар, Дарт задавался вопросом, что было бы, если бы приют построили иначе, развернув окнами к Зеленым холмам с богатыми особняками и вечноцветущими садами, будто окутанными чарами. Кажется, он заключил, что тогда пришлось бы держать ставни наглухо закрытыми.

Нахлынувшие воспоминания ослабили его решимость. Он замедлил шаг, чувствуя, что приближается к месту, где провел половину своей жизни. Здание приюта располагалось на другой стороне улицы, но его стылое дыхание, тяжесть его присутствия и мрачное безмолвие простиралось далеко за пределы территории, обнесенной высокой оградой, чьи чугунные прутья напоминали клетку.

Перед воротами Дарт остановился. Казалось, за свою жизнь он переживал вещи и похуже, чтобы вытравить свои детские страхи и воспоминания, однако Тринадцатый был доказательством того, что прошлое способно оставлять раны, которые кровоточат даже десять лет спустя.

Он толкнул калитку и шагнул вперед. От ворот к крыльцу вела вытоптанная дорожка, а весь остальной двор покрывал снежный наст – тонкий и серый, как здешние одеяла. Они совсем не грели, и ветреными зимними ночами, когда в коридорах завывали сквозняки, изгонявшие драгоценное тепло, приходилось спать в одежде, чтобы не окоченеть к утру. Глядя на обветшалую крышу и фасад, подернутый паутиной трещин, можно было легко представить, что так происходило и по сей день.

Приют постарел, но остался верен себе: угрюмый и будто бы заброшенный. Не верилось, что в его стенах живут дети, и еще больше не верилось в то, что здесь когда‑то жил он сам.

Дарт пересек двор, отмечая места, где прошло его детство: за этим сараем, где хранился садовый инвентарь, его знатно поколотили – уже и не вспомнить, из-за чего; а под тем платаном не дозволялось гулять никому, кроме старших ребят. Не поддаваясь течению времени, дерево по-прежнему стояло и жило, а Мео, сделавшего в его корнях тайник, уже не было. Его самого погребли под землей, и теперь над ним возвышался лишь могильный камень с выцарапанным именем, унаследованным от приюта. Жестяной банке, где они прятали свои скудные «сокровища», и то выпало больше чести. Мысль о друге едва не заставила Дарта свернуть с тропы, прямиком к старому платану. Хотелось убедиться, что он еще хранит их секреты и следы от стрел, пущенных мимо мишени. Спустя пару мгновений порыв угас, и Дарт прошел мимо, уже одержимый следующим воспоминанием.

По шаткой лестнице он поднялся на крыльцо – то самое, что называли «местом позора». Провинившихся выводили сюда босиком, и никому из них не удавалось уйти без заноз. Зимой, когда дощатый настил сырел и покрывался льдом, было куда проще: пусть ступни и мерзли до онемения, зато после получали долгожданное тепло, а не проспиртованные иглы, которыми приходилось вытаскивать загнанные под кожу щепки.

Сейчас, заметив на досках наледь, он облегченно выдохнул, будто до сих пор мнил себя воспитанником приюта, ожидающим наказания. Кроша ботинками ледяную корку, он двинулся дальше. На двери висела ржавая ручка с молотком, и Дарт постучал дважды.

Его встретила женщина в сером форменном платье – скорее всего, воспитательница. Лицо у нее было строгое, взгляд – заранее осуждающий. Этого самого взгляда удостоился и он.

– Что вы хотели? – Ее простуженный голос напоминал скрип ветвей на ветру.

Дарт ответил, что пришел поговорить с директором, и для убедительности представился человеком из городской управы. Он почти не соврал, поскольку должность домографа и впрямь относила его к местной власти.

Ее лицо прояснилось, насколько было возможно для столь суровой натуры.

– Проходите, – сказала она, даже не представляя, что для него значит этот шаг.

Он ступил через порог – и вернулся в прошлое, в те годы, что провел здесь, как заключенный, отбывая наказание за то, что был рожден. В голове беспокойно заворочался Тринадцатый, и сам он, подчиняясь внезапному порыву, стал шарить глазами вокруг, выискивая что‑нибудь стеклянное, хрупкое и способное разбиться на осколки. Дарт с трудом подавил его.

– Можете не провожать, – сказал он, желая поскорее скрыться. – Я знаю, куда идти.

Воспитательница кивнула и снова приступила к своему занятию, от которого ее отвлекли. У окна, выходящего на крыльцо, покоилась целая гора мешков и коробок с пожертвованиями для сирот. С тех пор, как однажды вместе с вещами в приют привезли клопов, директор распорядился тщательно проверять каждую посылку. Дарт отлично помнил то лето, когда перед самой Ярмаркой всех одолела чесотка. Приют закрыли на карантин, пока не выяснили, что красные пятна на коже – следы укусов. Все запасы керосина потратили на то, чтобы вытравить клопов, и праздничные вечера пришлось проводить в кромешной тьме; заправлять лампы оказалось нечем, а свечи из соображений безопасности дозволялось использовать лишь взрослым.

Предавшись воспоминаниям, Дарт задержался в холле на минуту, а после зашагал дальше. Из дальнего крыла, где располагались классы, доносился тихий, как жужжание, рокот. Пахло чем‑то кислым и затхлым. Из кухни, как обычно, несло тушеной капустой. Длинный коридор не освещался и не отапливался из соображений экономии. Считалось, что жа́ра от кухонных печей хватает, чтобы его обогревать, а темнота служит границей между миром детей и взрослых. В левом крыле обитали воспитанники приюта, в противоположном – весь педагогический состав во главе с директором.

Дарт свернул направо. Миновал дортуар и врачебный кабинет, откуда, как и прежде, тянуло горьковатым душком сонной одури. В приюте ее давали перед отбоем младшим: тем, кто боялся темноты и капризничал, просыпался среди ночи или в полудреме блуждал по коридору, пугая воспитательниц. Дарт рос беспокойным ребенком, и его пичкали сонной одурью так часто, что он привык к ее горечи во рту. Крепко спящий, он становился уязвимым и беззащитным, как голубь со сломанным крылом, – легкая добыча для шайки мучителей, раньше него выросших из «ложки ночного сиропа». Однажды, решив подшутить над ним, мальчишки оттащили его в шкаф и заперли. Очнувшись в кромешной тьме, в тесном деревянном футляре, Дарт испытал дикий ужас. Он звал на помощь, колотил ногами и рвался наружу, пока его не нашли и не вызволили из заточения. С тех пор он придумал с десяток уловок, чтобы не пить сонную одурь и не терять бдительность; с тех пор под его подушкой хранился кусок стекла.

Мутные образы медленно разворачивались перед ним, точно старый гобелен: пыльный и выцветший, как сама память. И едва он позволил мыслям унести его в прошлое, виски пронзило острой болью, словно их полоснули осколком. Тринадцатый снова напомнил о себе.

«Скройся», – прорычал хмельной.

«Будешь конфету? – предложил безделушник в утешение. – Правда, у меня только обертка осталась».

Пальцы нырнули в карман и нащупали тонкий, липкий от карамели пергамент. Дарт не помнил, при каких обстоятельствах положил его туда, и разобраться в этом не успел, оказавшись перед дверью – единственной во всем приюте, что удостоилась таблички. Буквы на ней почти истерлись, но остались прежними. За эти годы господину Дуббсу впору было врасти в директорский стул, к чему он, кажется, и стремился.

Дарт постучал и, получив разрешение, вошел. Своим появлением он прервал важный разговор, о чем можно было догадаться по напряженной тишине и нервным ужимкам собеседников. Помимо директора, который за годы раздался вдвое и по ширине почти сравнялся с письменным столом, в кабинете сидела сухопарая дама с прямой, как доска, спиной. Ярко-желтое, канареечное, пальто и кокетливая шляпка-таблетка, сдвинутая на затылок, должны были презентовать ее как заправскую модницу, но лишь придавали ей нелепый вид.

Незнакомка встретила Дарта презрительным взглядом, а затем посмотрела на Дуббса, точно призывала его выгнать того, кто им помешал.

– Вы по какому вопросу? – прохрипел директор, подслеповато щурясь.

«Попробуй угадать», – в мыслях раздался голос хмельного, но Дарт не позволил ему проявиться и доверил сложную задачу детективу, как обычно и поступал.

– Офелия Гордер, – ответил он. – Ее привезли в приют вчера.

Директор нахмурился, надсадно вздохнул, словно готовясь поднять непомерную тяжесть, и сказал:

– Госпожа Грубер здесь по той же причине.

Женщина-канарейка гордо задрала подбородок и, раздутая от собственной важности, стала еще больше похожа на глупую птицу.

– А мы с кем имеем дело, простите?

– Я представляю интересы ее опекуна. – Вежливые интонации дались ему с трудом.

– Свои интересы я представляю сама, господин. – Это надменное «сама» было подчеркнуто многозначительно поднятыми бровями.

– Я говорю о Флориане Гордер, – уточнил Дарт.

– Ах, вы о моей непутевой племяннице? – Она скорчила гримасу. Лучше всего ей удавалось отыгрывать презрение. – Господин Дуббс в красках рассказал мне, к чему привел ее ветреный нрав.

«Что она сказала?» Вспыхнувшая в Дарте злость едва не вытолкнула хмельного на поверхность. Усилием воли он подавил его и произнес:

– Простите, что прерываю сплетни. Я здесь исключительно затем, чтобы забрать Офелию домой.

Тут оживился директор. Он был здесь законом и тюремщиком, судьбой и вершителем.

– Забрать девочку может только ее опекун. И пока что этот статус закреплен за госпожой Гордер. Но ее, очевидно, не волнует судьба сестры, иначе бы она появилась здесь еще вчера. Лично. А не присылала бы кого‑то вместо себя.

– Какая безответственность, – поддакнула госпожа Грубер, едва не выпрыгнув из своего желтого «оперения».

– Ей пришлось уехать по работе, – заявил Дарт, понимая, как рискует. Если за исчезновением Флори действительно стояли люди из управы, Дуббс наверняка был посвящен в их дела и в два счета раскусил бы его блеф. На миг Дарт снова почувствовал себя воспитанником, стоящим перед директором и придумывающим наивную ложь, чтобы избежать наказания.

– А с кем она оставила малышку?! – взвизгнула женщина-канарейка. Ответить Дарт не успел, поскольку она тут же продолжила: – Наверняка в доме того мерзавца, с которым связалась.

– Кстати, а вот и я, – не сдержался Дарт. – Будем знакомы.

Лицо госпожи Грубер перекосило от возмущения.

– И вы еще смеете являться сюда? Смотреть мне в глаза и признаваться, что порочите фамилию моего кузена?

Дарт оторопел от ее хлестких, как пощечина, слов. Неожиданное препятствие в виде заботливой тетушки сбило его с толку.

– Простите, я на минуту, – пробормотал он и выскользнул в коридор, чтобы взять время на размышления.

Острый ум детектива затупился, встретившись с нападками госпожи Грубер, и Дарт, точно вор, орудующий множеством отмычек, стал искать более подходящую личность. Выбрал изобретателя, сосредоточился на его образе и медленно осел на пол, готовясь отключиться, как происходило с ним всякий раз при обращении. Вслед за вспышкой наступила темнота. Едва вынырнув из нее, он ощутил непоколебимое спокойствие, какое можно обрести лишь с прожитыми годами. Дарт был готов признать изобретателя лучшим из своих воплощений, если бы не слабость тела, ставшая явной в тот момент, когда пришлось подниматься на ноги и тащиться к двери.

Он ворвался в кабинет без стука и, преисполненный решимости, направился прямиком к письменному столу, над которым грузно нависал Дуббс.

– Даэртон Холфильд, – выпалил он с ходу и протянул руку. Пожимая ее, директор задержал взгляд на фамильном перстне, и внезапное открытие вогнало его в ступор. Он кашлянул, засопел. Оставалось добить его парой фактов о себе: – Действующий домограф Пьер-э-Металя. Как понимаете, у меня нет времени на пререкания, поэтому давайте решим все сразу. Какое пожертвование приюту вы сочтете достаточным?

Дуббс оторопел. Женщина-канарейка изумленно ахнула, выражая протест такой неприкрытой наглости.

– Сумма? – настойчивее спросил Дарт.

Язык денег был ему практически незнаком, но эти двое владели им в совершенстве. Дуббс годами ворочал финансами приюта и, судя по окружающему упадку, делал это исключительно в пользу своих карманов. Точно так и госпожа Грубер, вдруг возомнившая себя заботливой тетушкой, питала к делу вполне очевидный интерес. Когда речь шла о судьбе двух сироток, оставшихся без монеты за душой, она позорно отмалчивалась, игнорируя письма из приюта, но сейчас внезапно объявилась, щеголяя подготовленными фразами и отрепетированными ужимками.

Только деньги могли повлиять на них. И Дарт ждал, наблюдая, как в глазах Дуббса разгорается огонь, как нервно ерзает на стуле госпожа Грубер. Счет шел на минуты.

– Видите ли, – осторожно начал директор, думающий с таким усердием, что на лбу выступила испарина, – вы задаете очень сложный вопрос.

– Понимаю. – Дарт кивнул. – Давайте-ка я его упрощу. Приюту нужны средства, а мне нужна Офелия Гордер. Вас убедят, допустим, две тысячи?

От такого щедрого предложения у Дуббса даже дыхание перехватило, и он зашелся в приступе кашля, от которого, казалось, задребезжали стекла в рамах. Женщина-канарейка брезгливо отодвинулась от стола. В своем жизнерадостном пальто она выглядела совершенно неуместно в этом унылом кабинете.

Голос директора, сиплый после приступа кашля, прервал его наблюдения.

– Мы всегда благодарны тем, кто жертвует приюту, – сказал Дуббс. – Но на таких условиях принять помощь не сможем.

– Назовите свои условия.

– У меня нет таких полномочий.

– Да неужели? – Дарт уперся руками в столешницу, нависнув над растерянным директором. – Были, да пропали?

– Это… особый случай. Я… действую по приказу. – Дуббс поднял взгляд к потолку, негласно обозначая, откуда получал распоряжения.

Городское управление. Это не стало открытием, но завело Дарта в тупик. Ни решительное наступление, ни предложенные деньги не смогли переломить ситуацию. Директор был жалким исполнителем, и власть его не выходила за пределы приютских стен.

Детская иллюзия рассеялась как дым: тот, кого раньше Дарт представлял грозным и влиятельным человеком, оказался слишком труслив, чтобы нарушить обязательства, и слишком глуп, чтобы скрыть истинную причину своего отказа. Таких, как он, невозможно убедить, зато легко обмануть. Изобретатель был не силен по части притворства, а потому Дарт снова попятился к двери.

– Простите. Я сейчас.

Выходя в коридор, он уже знал, чьими талантами воспользуется. Ему нужен хитрец, искусный лжец и ловкач, способный провернуть фокус. Личность циркача – мягкая, податливая, заполнила его разум в считаные мгновения. Очнувшись на полу, Дарт бодро вскочил и направился в кабинет с таким настроем, будто собирался дать свое лучшее представление. Однако зрители ему попались неблагодарные: Дуббс хмуро уставился на него исподлобья, женщина-канарейка и вовсе скорчила кислую мину.

– Итак, на чем мы прервались? – спросил Дарт, потирая ладони. Ловкость пальцев зависела от тепла, и он пытался согреть их перед началом фокуса. – Ах да. Мы говорили о городской управе, хотя я, конечно, недоумеваю, почему власти пекутся о семье, чьи проблемы до сегодняшнего дня всячески избегали. Вы не знаете, госпожа?

Она вздрогнула, не ожидая, что придется разбираться в тонкостях решений, принятых другими людьми. Весь ее вид, включая желтое «оперение», говорил о том, что происходящее было авантюрой, где ей отводилась простая роль сердобольной тетушки: ноль ума, максимум фальши. О том, что придется шевелить извилинами, госпожу не предупредили.

Дарт наклонился к ней, – так близко, что разглядел тонкие заколки, «сшивающие» ее голову с круглой шляпкой. Хмельной задался вопросом, насколько они остры, а безделушник прикинул, можно ли незаметно стащить одну, чтобы пополнить свою коллекцию булавок. Бесполезные мысли, накатывающие друг за другом как волны, едва все не испортили. Но циркачу было не привыкать проворачивать фокусы под несмолкаемый гул голосов, и он продолжил:

– Как думаете, откуда взялся их интерес? Из воздуха?

Дарт провел над ее ухом и показал монетку, словно достал ее из-под желтого воротника пальто. Затем несколько раз прокрутил между пальцами.

– Никому не было дела до сестер Гордер и вдруг – бац! – Он хлопнул в ладоши, и когда раскрыл их, монеток стало уже две. – Это вам.

Дарт протянул руку в предлагающем жесте, и женщина-канарейка, обманутая его наигранным добродушием, сцапала наживку.

– Все мы падки на деньги, не правда ли, госпожа?

Изобличающий фокус пришелся ей не по нраву. Она тут же отпрянула и швырнула в него монеты. С гулким стуком те упали на дощатый пол и покатились куда‑то под стол, к ногам директора.

– Довольно, господин… – Он кашлянул, словно подавился фамилией. – Вы зря тратите наше время.

Дарт выпрямился, по привычке одернул лацканы, представляя, будто на нем цирковой камзол, что странным образом придало ему уверенности.

– Я скрашиваю ожидание. Скоро здесь появятся следящие, и тогда вам будет не до смеха.

– Не нужно пугать нас представителями закона.

– Эти представляют беззаконие, – отчеканил Дарт. – Вы же знаете, что следящих не зря называют флюгерами. Они так переменчивы и податливы… А сегодня как раз ветреная погода.

– Вам меня не запугать. Я двадцать лет на этом месте.

– И как оно? Не жмет? – Он не сдержал издевательской ухмылки.

Дуббс гневно запыхтел, как паровой котел, готовый взорваться.

– Хамства в свой адрес я не потерплю.

– Могу сказать что‑нибудь госпоже Грубер. Устроит?

– Да что вы себе позволяете! – взвизгнула она, не желая быть жертвой злословия. И правильно делала, что опасалась.

– Прекратите паясничать, – одернул его директор.

Дарт пожал плечами:

– Нам все равно придется коротать время, пока ждем следящих.

– Если они здесь и появятся, то затем, чтобы поддать вам. Вчера, как видно, они не выбили всю дурь, – прорычал Дуббс и грузно поднялся, опираясь на огромные кулаки.

Только сейчас Дарт понял, почему женщина-канарейка так смотрела на него с первой секунды его появления. Он совершенно забыл про ушибы, что остались после вчерашней встречи со следящими. Целительная мазь от Бильяны заглушила боль и сделала синяки менее заметными, но не стерла их с лица. Не в таком виде он хотел появиться в приюте. И не по такому поводу.

– Подождите-ка минутку, – пробормотал Дарт, отступая и уже подыскивая личность для следующей попытки.

Оказавшись в коридоре, он впал в тупое оцепенение. Частые метаморфозы измотали его. В голове было пусто, как в зимнем поле, и только гулкий голос, точно ветер, бороздил эти бескрайние просторы.

«Дай я! Дай! Я!» – настойчиво повторял хмельной, пока Дарт не уступил.

Привалившись к стене, он медленно сполз на пол, чувствуя, как что‑то давит на виски, пульсирует изнутри, будто голова стала роялем, а боль – молоточками, извлекающими звук. Гул в ушах усилился, перед глазами стало черным-черно, а потом темноту прорезала острая, как бритва, личность хмельного.

Во рту появился отвратительный привкус ржавых гвоздей. Примерно такой же, какой оставляет после себя гадкое пойло из худшей забегаловки. Дарт сплюнул на пол, утер кровь из носа рукавом и, опираясь на стену, встал. Он дал себе еще немного времени, чтобы оправиться, привыкнуть к изменениям и обдумать свои действия. Как оказалось, у хмельного не было плана, лишь неудержимый азарт, что двигал им всегда, толкая в гущу драки, на дно бутылки, в самое пекло.

Пока он собирался с мыслями, за дверью неистовствовала женщина-канарейка:

– Чего он бегает туда-сюда? Видели его? Вылитый псих! Вызовите охрану, в конце концов.

Дарт усмехнулся, поражаясь наивности этой особы. Неужели по пути сюда она не заметила, что сторожка у ворот пустует и никто не следит за тем, что творится на территории приюта и кто в него вхож. Тем не менее одного защитника она обрела. Когда Дарт ворвался в кабинет, натравленный и раздухаренный Дуббс бросился в бой.

– Вы нарываетесь, – грозно сказал он с хмурым видом, и на миг стал похож на того директора десятилетней давности, чей авторитет в приюте был незыблем и неоспорим даже самыми отпетыми хулиганами. – Вы не имеете права здесь находиться и… – Тут он осекся, заметив, как стремительно Дарт приближается, как решительно сжимает кулаки.

– Это у вас нет прав держать ее здесь! – выпалил он, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься на Дуббса.

– Отнюдь. У меня есть все бумаги.

– Дай-ка посмотреть.

«Пусть покажет – я их в рот ему затолкаю», – подумал он, наблюдая, как директор роется в ящике.

На стол легли злополучные бумажки – хитроумное оружие, изобретенное в недрах тайных кабинетов. В этом, полагал хмельной, и заключалась слабость всех служащих, накрахмаленных воротничков и кабинетных сидельцев. Они всерьез полагали, что тонкие листы, измученные печатными аппаратами, способны прикрыть их задницы, защитить или оправдать. Как бы не так. Бумага была всего лишь бумагой, что бы на ней ни писали.

Не глядя, он сгреб документы со стола и порвал: пополам, затем еще раз и еще… Директор едва не забился в припадке.

– Что вы… да как вы… смеете?!

Горсть бумажных клочьев полетела ему в лицо, пунцовое от гнева. Один обрывок прилип ко взмокшему лбу, но Дуббс был настолько зол, что не заметил.

– Немедленно покиньте кабинет! – взревел он.

– А то что?

Дарт не расслышал ответа, отвлекшись на внезапную находку. Нож для бумаг – такой острый, такой одинокий на краю стола… и так удобно лежит в ладони. Госпожа Грубер тоже оценила это и вскрикнула (стало быть, от восторга). Дуббс захлопнул рот, и в кабинете наконец настала тишина. Его намерение было очевидно им обоим. Они хотели увидеть мерзавца и психа – и он явился по приглашению.

– Ты нарываешься, директор. У тебя есть минута, чтобы подумать над своим поведением.

На лице Дуббса нарисовалась испуганная гримаса, и страх его становился все более отчаянным с каждой бесцельно потраченной секундой. Оказывается, так он набирался мужества, чтобы возразить.

– Это не моя прихоть и не мое решение. – Директор поднял взгляд к потолку, имея в виду городские власти, по чьему распоряжению действовал. – Меня заботит судьба ребенка, о чем я буду говорить лишь с госпожой Гордер. Так и передайте. Приют – не тюрьма, а прибежище для несчастных душ.

Где‑то в глубине сознания снова заворочался Тринадцатый – осколок той несчастной души, чьим спасением, оказывается, занимался директор. Дарт сглотнул подступивший к горлу ком, и во рту вдруг стало горько, как от сонной одури.

Женщина-канарейка фыркнула, выражая негодование.

– Неужели вы думаете, что после такого вам доверят беззащитное дитя?

– Выход там. – Острием ножа он указал на дверь. – И лучше воспользоваться им прямо сейчас, иначе не успеете на дневной паром в ту задницу мира, откуда вас принесло.

Госпожа Грубер бросила обвиняющий взгляд на Дуббса, словно он лично притащил ее в Пьер-э-Металь и подверг измывательствам.

– С меня хватит! – взвизгнула она, находясь на краю истерики. Вскочила и принялась нервно оглаживать заломы на пальто, продолжая дрожащим, надтреснутым голосом: – Боюсь, я не справлюсь с воспитанием девочки, выросшей в таких условиях.

Под «такими условиями» следовало понимать его самого, заставившего заботливую тетушку выйти из игры во имя собственной безопасности.

И пока Дуббс прощался с ней, рассыпаясь в извинениях, Дарт использовал момент, чтобы избавиться от хмельного, опасаясь, как бы тот не натворил дел, вдохновившись ножом для бумаг и бурлящей в нем злостью. Он вернулся к привычной, хорошо освоенной личности – удобной, как разношенные туфли, что надеваешь без всяких усилий. Покачнулся, ухватился за край стола, чтобы не рухнуть посреди кабинета в миг, когда детектив вновь получил главенство над остальными. Гул в ушах исчез, и по сгустившейся вокруг тишине Дарт понял, что женщина-канарейка ушла, а Дуббс молча наблюдает за ним.

– У вас кровь, – сообщил он участливо, будто и впрямь обеспокоился.

Дарт вытащил из кармана платок и утерся, размышляя, что на сегодня с превращениями покончено, иначе его голова не выдержит и взорвется. Кажется, кровоточащий нос разжалобил Дуббса, или уход госпожи Грубер так повлиял на него, но тон его стал более дружелюбным.

– Госпоже Гордер следует решать вопрос самой, – сказал он с назидательным видом. – И не с приютом, как вы понимаете.

Дарт кивнул, глядя в его вытаращенные, блеклые, как у рыбы, глаза.

– Вам приказали держать Офелию здесь?

– Да.

– Тогда чем вы отличаетесь от тюремщика?

Дуббс озадаченно раскрыл и закрыл рот, не найдя, что сказать, а Дарт осознал, что все это время потратил впустую, пытаясь подобрать ключ к двери, ведущей в тупик.

– Дайте хотя бы встретиться с ней.

Пристыженный и растерянный, директор согласился на уступку и даже вызвался пойти с ним. Дарт справился бы и без поводыря, но не стал противиться. В конце концов, Дуббсу не мешало выбраться из своего кабинета и размять ноги. Он зашагал впереди, надсадно дыша, периодически захлебываясь кашлем, который, множась гулким эхом, простирался на весь этаж.

На первом же повороте Дарт понял, что его ведут в столовую, и оказался прав. Распахнутые двери открывали вид на шеренгу ребят, выстроившихся с подносами. Приютские уже собрались к обеду, и от их непрекращающейся болтовни вокруг стоял раздражающий гул, похожий на жужжание в улье. Время от времени его перебивал громогласный ор кухарки на раздаче.

«Пошевеливайся! Суп остынет!»

«А ну кыш!»

«Ты куда столько хлеба набрал? Положи на место!»

«Ничего, и третий день поешь одно и то же, привереда! Вы, чай, не аристократом будете?»

– Ждите здесь, – приказал ему Дуббс и направился дальше, оставив Дарта оббивать пороги столовой.

Вдыхая запах тушеной капусты и наблюдая за тем, как столы постепенно заполняются шумными стайками ребят, он погрузился в очередное воспоминание, навеянное окружением. У дверей столовой, там, где сходились две плешивые стены, на которых от сырости не держалась известка, был «угол наказаний». Туда ссылали нарушителей. Всякий, кто пренебрегал правилами поведения, рисковал оказаться отлученным от стола и приставленным наблюдать, как остальные опустошают тарелки. Так, по мнению воспитателей, поддерживалась дисциплина и постигалась культура поведения за столом.

Дарту тоже доводилось приобщаться к подобным урокам. Однажды это случилось после того, как он подрался, отстаивая свое место в очереди. Все началось со словесной перепалки и тычков локтями, потом в ход пошли подносы, которыми они колотили друг друга по голове, бокам и спине, пока их не разняли. Наказание ждало обоих: зачинщика определили на кухню чистить подносы, а Дарта – в тот самый угол. Уж лучше бы наоборот! Он предпочел бы работать целый день, нежели стоять в назидание остальным. Обед закончился, приютские разбрелись по комнатам, а он остался ждать, когда воспитательница, определившая его сюда, отменит наказание. Казалось, что прошла вечность, прежде чем она возникла на пороге столовой. «Все, иди», – проворчала она. «А обед?» – осмелился спросить Дарт. «Ты не заслужил!» – бросили ему в ответ и захлопнули двери, отсекая любые возражения и просьбы.

И сейчас он уставился на те самые распахнутые створки – перекошенные, с пятнами стертой краски в местах, где их касалось множество рук. Очередь с подносами оскудела, большинство уже расселись, и только одна фигурка не принадлежала ни тем, ни другим. Она стремительно шагала к выходу, пружиня и подпрыгивая, явно сдерживаясь, чтобы не перейти на бег и не нарушить одно из правил.

– Дарт! – радостно взвизгнула Офелия, перескочив порог. Ее глаза светились восхищением и благодарностью, коих он был недостоин. А она, обманутая ложной надеждой, встретила его как героя, пришедшего вызволить ее из заточения. Пора бы ей прекратить читать эти сказки, чтобы реже разочаровываться в жизни и людях.

– Прости, я… – Он не успел договорить, застигнутый врасплох ее порывистыми объятиями. – Я не могу забрать тебя сейчас.

Офелия резко отпрянула:

– Почему?

Дарт хотел честно рассказать обо всем, но осекся, заметив в дверном проеме Дуббса. Точно тюремный надзиратель, он стоял неподалеку и следил за ними исподлобья. Секундной заминки хватило, чтобы Офелия сообразила, в чем дело:

– Если ты не можешь, почему Флори не пришла?

– Она… пока не знает, что случилось, – почти шепотом признался он. – Мне нужно время, чтобы разобраться.

Ее глаза померкли от понимания, что они обе в опасности: Флори действительно исчезла, а сама она обречена на заточение в приюте. Офелия хотела спросить о чем‑то, но за ее спиной внезапно громыхнул кашель.

За пару мгновений в уме детектива возникла идея, и Дарт поспешил поделиться ею, пока Дуббса истязал очередной приступ.

– Южное крыло. Окно рядом с постирочной. Будь там завтра в полночь.

Надежда снова вспыхнула в ее глазах. Едва заметно Офелия кивнула и больше ничем их не выдала. Они разыграли душещипательную сцену прощания, способную растрогать даже того, чье сердце давно очерствело, и расстались, каждый унеся с собой тайну.

Вскоре Дарт усомнился в придуманном плане. Случилось это по воле матери, когда он заехал к ней, чтобы поделиться новостями и попросить пузырек сонной одури, нужной исключительно для важного дела. Но ему пришлось пожалеть о своей затее.

– Ты с ума сошел?! – воскликнула Бильяна, даже не подозревая, насколько близка к истине. – Это же похищение. Думаешь, у следящих будет много подозреваемых? Да они к тебе первому придут. И не ошибутся.

Дарт ответил, что Гленн заручился поддержкой командира Тодда, но довод оказался неубедительным даже для него самого. Толку от следящих было не больше, чем от зонта в ураган, надеяться на них не стоило. Ведь, Офелию мог забрать из приюта только законный представитель.

Его меркнущую решимость добил справедливый вопрос:

– А что делали твои хваленые защитники вчера?

В какую глубину отчаяния или безумства нужно скатиться, чтобы всерьез надеяться на помощь тех, кто вчера пересчитывал тебе ребра и грозился смешать твое имя с грязью? Вот что следовало спрашивать на самом деле. У него болезненно заныли ушибы, словно по воле Бильяны ее целительная мазь перестала действовать, дабы напомнить ему, как они появились. Дарт не хотел представлять, что будет с ним, если он не получит обещанной поддержки. Картина грядущего выходила скверная, от одной лишь мысли об этом сводило зубы. Пытаясь скрыть смятение, он напомнил Бильяне про сонную одурь, и они отправились в купальни, где хранились отвары, бальзамы и прочие лечебные примочки.

Вдоль стен тянулись деревянные стеллажи с разнообразными склянками: натертыми до блеска, отмеченными этикетками, расставленными в строгой последовательности. Идеальный порядок позволял Бильяне быстро находить нужное, вот и на сей раз она решительно потянулась к одной из полок, не глядя схватила пузырек из янтарного стекла и направилась дальше, бесшумно ступая на войлочных подошвах. Дарт, остановившийся в дверях, подумал о том, что сегодня в купальнях непривычно тихо: не бурлит вода, не гудит под сводами потолка эхо, только слышится слабый звон склянок в руках Бильяны.

– Я отдам тебе ее при условии, что ты пойдешь туда не один.

– Я справлюсь. – Он протянул ладонь, рассчитывая получить вожделенный пузырек с сонной одурью.

– Уверен?

Она посмотрела на него, и ее глаза поменяли цвет: вокруг обычной серости появился карий ободок, признак примененной силы. Бильяна не могла обращаться, как большинство лютин, но ее способности меняли внешность иначе. Одну, наиболее заметную и пугающую черту, она прятала под длинными рукавами. Никто не видел, как под кожей, точно вздутые вены, вились стебли, когда она готовила снадобья или врачевала. Другую же особенность скрыть было невозможно. Стоило Бильяне обратиться к своей силе, ее глаза начинали темнеть. Сейчас же они были половинчатыми: карими у краев и дымчато-серыми внутри.

– Не пытайся меня лечить, – раздраженно выпалил он, ощутив на коже легкое покалывание, будто его обмотали грубым шерстяным пледом.

– У тебя болит голова.

– Прекращай…

– Снова мигрени? – продолжала она, упрямая.

«Скажем ей?» – робко предложил безделушник.

«Скройся», – рыкнул хмельной, и в голове Дарта на время стало тихо… и пусто.

– Тебе нужен отдых, – заключила она и моргнула.

Покалывающее прикосновение ее силы исчезло, но неприятное чувство, будто его тело осмотрели и ощупали, никуда не делось. Дарт нервно дернул плечами, еле сдерживаясь, чтобы не разразиться гневной тирадой. Ему не нужен ни отдых, ни бесполезные наставления. Все, что он хотел получить, придя сюда, – пузырек сонной одури.

– Отдохну, когда со всем разберусь, – пообещал он и снова требовательно вытянул руку.

Бильяна продолжила настаивать:

– Прошу тебя, не ходи туда один. Это опасно!

– С радостью позвал бы Деса, но сейчас помощник из него неважный.

– Кстати, об этом. – Бильяна вручила ему склянки: одну с сонной одурью, другую, без этикетки, с неопознанной темной жидкостью. – Передай Десу. Я сделала для него настойку. Только предупреди, что это лекарство на неделю, – ворчливо добавила она. – А то выпьет залпом и не скривится.

– Спасибо. – Удивленный ее внезапной заботой, Дарт рассовал пузырьки по карманам. – Я думал, ты не станешь ему помогать…

Бильяна склонила голову, будто пристыженная его словами. Он вовсе не хотел укорять ее, просто не понимал, что заставило ее так резко изменить отношение к Десу. Где проходила тонкая грань между ее милосердием и осуждением?

– Увы, я не могу спасти каждого, – призналась она и надсадно вздохнула, словно вспомнила о чем‑то, тяготившем ее сердце. – В прошлый раз не смогла.

Дарт нахмурился, чувствуя, как тени прошлого сгущаются вокруг. Сколько тайн хранилось в памяти его матери? Сколько боли стояло за этими откровениями?

– Ты о чем? – осмелился спросить он, не зная, готов ли услышать ответ.

– О моей Силиции. – Каждый раз она произносила имя подруги с особой нежностью и тоской, словно до сих пор не могла смириться с потерей. – Я не рассказывала, от какого недуга она страдала. От чего мы пытались ее спасти.

– Ты говорила, что все началось после смерти ее сына.

– Старшего, – добавила Бильяна. – Он первым появился на свет и первым его покинул. Силиция была безутешна. Потеряла покой и сон, изводила себя, и ничто не могло успокоить ее, пока она не встретила одного медиума-спирита. Он был жуликом и шарлатаном, но Силиция верила в его мистификации. Держалась за последнюю ниточку, что связывала ее с сыном. Когда погиб младший, она погрузилась на самое дно своего беспросветного горя, и облегчить его могла лишь надежда на чудо. За это лекарство Силиция была готова отдать все. Вскоре Диггори заметил прорехи в семейном капитале и попытался вразумить сестру. Он увез ее в столицу, сделал все, чтобы вырвать из лап иллюзий, не избавляющих от скорби, а медленно сводящих с ума. И ему удалось бы спасти ее, если бы ослабленный организм Силиции не подхватил островную лихорадку, что в те годы свирепствовала на юге. И Диггори тоже заразился. Так они и погибли. Бильяна замолчала, словно в знак скорби, а потом вдруг обмякла и тихо проговорила:

– Я могу излечить тело, но не разум. И как бы мне ни хотелось помочь, здесь я бессильна, сынок.