Читать книгу Печальные тропики - Клод Леви-Стросс - Страница 5

Первая часть
Конец путешествий
III. Антильские острова

Оглавление

В течение двух часов после полудня Фор-де-Франс словно вымирал. Необитаемыми казались лачуги, которые окружали длинную площадь, кое-где засаженную пальмами и заросшую сорняками. Она напоминала пустырь, посреди которого забыта зеленая статуя Жозефины Таше де ла Пажери, позже Богарне. Едва устроившись в пустынной гостинице, тунисец и я, еще под впечатлением от утренних событий, вскочили в прокатный автомобиль и отправились в направлении Лазарета – успокоить двух молодых немок-попутчиц, которые на протяжении всей поездки намекали, что с легкостью обманут своих мужей, как только появится возможность вымыться. С этой точки зрения положение дел в Лазарете только усугубило наше разочарование.

Пока старенький «форд» поднимался по извилистым тропинкам, я с восхищением обнаруживал множество видов растений, знакомых мне с Амазонии, но под новыми именами: каимито вместо fruta do conde (по виду артишок, а по вкусу как груша), корросол вместо graviola, папайя вместо mammão, сапотилья вместо mangabeira.

Я вспоминал только что пережитые тяжелые сцены и невольно соотносил их с прежним опытом. Для моих товарищей, брошенных в приключение после вполне спокойной жизни, эта смесь злости и глупости была явлением невероятным и исключительным, словно история не знала примеров того, как международная катастрофа может изменить человека до неузнаваемости. Но я, который повидал мир и побывал во многих передрягах, был готов к подобным проявлениям человеческой низости. Я знал, что медленно и постепенно она начинает изливаться грязным потоком из человечества, измученного своей многочисленностью и ежедневно нарастающей сложностью проблем, истерзанного физическими и моральными столкновениями и раздраженного интенсивностью общения. На этой французской земле война и поражение только ускорили ход всемирного процесса, способствовали появлению заразы, которая никогда полностью не исчезнет с лица земли, ведь угасая в одном месте, она тут же возрождается в другом. Эти нелепые, злобные и откровенные демонстрации, которые социальные группировки выделяют как гной, я видел сегодня не в первый раз.

Еще совсем недавно, за несколько месяцев до объявления войны, перед возвращением во Францию я прогуливался от церкви к церкви в Байе. По слухам их насчитывается триста шестьдесят пять – для каждого дня года, и они так же разнообразны по стилю и внутреннему убранству, как дни и времена года. Я снимал архитектурные детали. За мной по пятам следовала ватага полуобнаженных негритят с настойчивой просьбой: «Tira o retrato! Tira o retrato!» – «Сделай нам фото!» В конце концов, растроганный этим милым попрошайничеством о снимке, которого они никогда не увидят, я согласился сделать негатив, чтобы утешить их. Но я не прошел и ста метров, как на мое плечо опустилась рука. Два инспектора в штатском, которые следовали за мной шаг за шагом с самого начала моей прогулки, сообщают, что я только что совершил враждебный Бразилии акт: этот снимок, использованный в Европе, может способствовать развитию легенды о том, что в Бразилии есть чернокожие и что мальчишки Байе ходят босиком. Я сдался в руки правосудия, но, к счастью, ненадолго, так как корабль готовился к отплытию.

Этот корабль определенно приносил мне одни несчастья. Немногими днями ранее я попал в подобное приключение: на этот раз при посадке, на пристани в порту Сантуса. Едва я поднялся на борт, как командующий бразильским морским флотом в полной парадной форме в сопровождении двух солдат морской пехоты, с примкнутыми штыками, заключил меня под арест в моей каюте. Понадобилось около четырех или пяти часов, чтобы, наконец, все выяснилось: от франко-бразильской экспедиции, которой я руководил на протяжении года, потребовали разделения коллекций между двумя странами. Все это должно было происходить под контролем Национального музея Рио-де-Жанейро, который тут же известил все порты страны: в случае если я, движимый темными намерениями, попробую сбежать из страны с количеством луков, стрел и перьевых головных уборов, превышающим часть, принадлежащую Франции, меня следует арестовать во что бы то ни стало. Только после моего возвращения из экспедиции музей Рио-де-Жанейро изменил решение и уступил бразильскую часть научному институту Сан-Паулу. Мне сообщили, что, следовательно, вывоз французской части должен взять на себя Сантус, а не Рио. Но так как было упущено из виду, что вопрос решался разными законодательными органами, я был объявлен преступником на основании прежнего указания, о котором забыли его авторы, но помнили исполнители.

К счастью, в эту пору в сердце каждого бразильского чиновника дремал анархист, выживший благодаря отрывкам из Вольтера и Анатоля Франса, которые даже в глубокой провинции витали в воздухе и были частью национальной культуры («Ах, месье, вы француз! Ах, Франция! Анатоль, Анатоль!» – восклицал, сжимая меня в объятьях, взволнованный местный старик, который еще никогда не встречал ни одного из моих соотечественников). Наученный опытом, я не пожалел времени и красноречия для доказательства моих почтительных чувств по отношению к бразильскому государству вообще и к морскому управлению в частности. Я старался затронуть чувствительные струны, и небезуспешно: после нескольких часов, проведенных в холодном поту (этнографические коллекции были перемешаны в сундуках с моим движимым имуществом и библиотекой, ведь я покидал Бразилию навсегда и боялся, что их растерзают на пристанях, как только корабль поднимет якорь), я сам диктовал моему собеседнику резкие слова, чтобы тот, разрешая мой отъезд и отправку моего багажа, приписал себе славу спасителя своей страны от международного конфликта и последующего унижения.

Может быть, я не действовал бы столь нахально, если бы не воспоминание, лишившее в моих глазах южно-американских полицейских всей их важности. Два месяца назад, во время пересадки на самолет в одной из деревень Нижней Боливии, я вынужден был задержаться на несколько дней с моим спутником, доктором Ж. Велларом, в ожидании согласования расписания. В 1938 году авиация мало напоминала сегодняшнюю. Пропустив в районах, удаленных от Южной Америки, некоторые этапы технического совершенствования, она освоилась с ролью колымаги для деревенских жителей, которые до того времени, в отсутствии дороги, теряли по многу дней в пути на соседний базар, пешком или на лошади. Теперь перелет занимал всего несколько минут (но, по правде сказать, с опозданием на большое количество дней). Маленькие самолеты были забиты ящиками, слишком тяжелыми и громоздкими, чтобы провезти их по лесным тропам, курами, утками и босыми крестьянами, которые помещались рядом, лишь сидя на корточках.

Итак, мы бесцельно слонялись по улицам Санта-Крус-де-ла-Серры, размытым сезоном дождей в грязные потоки, которые надо было переходить вброд по большим камням, равномерно уложенным как пешеходные дорожки, и совершенно непреодолимым для транспорта. Патруль заметил наши незнакомые лица – достаточная причина, чтобы нас задержать и, ожидая часа объяснений, запереть в одной из комнат старинного особняка губернатора провинции. Помещение хранило следы былой роскоши: стены были обшиты деревом и заставлены застекленными книжными шкафами, огромные тома в богатых переплетах пылились на полках. Между шкафами, также под стеклом, в раме, нам бросилась в глаза удивительная надпись, написанная с ошибками, которую я здесь перевожу с испанского: «Под страхом суровых наказаний строго воспрещается вырывать страницы архива, чтобы использовать их в личных и гигиенических целях. Любой, нарушивший запрет, будет наказан».

Должен признаться, что мое положение на Мартинике улучшилось благодаря вмешательству высокопоставленного чиновника дорожного ведомства, который скрывал за несколько холодной сдержанностью симпатию, не принятую в официальных кругах. Может быть, причиной тому послужили мои частые посещения редакции религиозной газеты, в служебных помещениях которой священники, не знаю какого ордена, складывали ящики с археологическими свидетельствами индейской культуры, и я в свободное время занимался составлением описи.

Однажды я оказался в зале суда присяжных, где проходило заседание. Это было мое первое и единственное присутствие на суде. Разбиралось дело крестьянина, который во время ссоры откусил кусок уха своему противнику. Подсудимый, истец и свидетели изъяснялись на выразительном креольском языке, и его звонкая свежесть казалась чужеродной в подобном месте. Их речь переводили трем судьям, которые с трудом выносили жару под грузом алых тог и мехов, свалявшихся от влажности. Эта ветошь опутывала их тела как окровавленные повязки. Ровно за пять минут несдержанный чернокожий был приговорен к восьми годам тюрьмы. Правосудие в моем представлении всегда связано с сомнением, скрупулезностью, уважением. То, что можно с такой непринужденностью распорядиться за столь короткое время судьбой человека, поразило меня. Я не мог осознать, что только что был свидетелем реальных событий. До сих пор ни один сон, каким бы невероятным или причудливым он ни был, не вызывает во мне такого ощущения нереальности происходящего.

Что касается моих попутчиков, они обязаны своим освобождением конфликту между морскими властями и коммерсантами. Если первые в них видели шпионов и предателей, другие – источник доходов, который заключение в Лазарет, даже платное, не позволяло использовать. Эти соображения взяли верх над другими, и в течение двух недель всем была предоставлена возможность потратить последние французские деньги под пристальным наблюдением полиции, которая плела вокруг каждого и особенно вокруг женщин сеть искушений, провокаций, соблазнов и угроз. В то же время мы добивались виз у доминиканского консульства и жадно ловили слухи о предположительном прибытии судов, которые всех нас заберут отсюда. Ситуация изменилась, когда деревенские торговцы, враждовавшие с военно-морским округом, заявили о своем праве на часть беженцев. И в один прекрасный день всех нас насильно переселили на постоянное жительство в деревни. Я еще сопротивлялся, но все же последовал за своими прекрасными подругами в их новый дом у подножия горы Пеле. Как ни странно, но именно этой последней полицейской махинации я обязан незабываемыми прогулками по острову, экзотическая красота которого более соответствовала классическому представлению, нежели пейзажи южноамериканского континента: темный дендритовый агат, заточенный в ореол пляжей с черным в серебряных блестках песком; долины, укутанные молочной дымкой, едва позволяют угадывать – по звуку стекающих капель, скорее, слухом, чем зрением – гигантскую, перистую, нежную пену древовидных папоротников над словно ожившей окаменелостью их стволов.

Помимо того, что меня крайне беспокоила судьба моих спутников, была еще одна проблема, о которой я должен здесь упомянуть, поскольку написание этой книги зависело от решения, которое, увидим вскоре, далось нелегко. Единственным моим имуществом был дорожный чемодан, набитый экспедиционными документами: лингвистические и технологические картотеки, путевой журнал, заметки, карты, планы и фотографические негативы – тысячи листков, карточек и снимков. Весь этот подозрительный груз пересек линию границы ценой огромного риска для перевозчика, который взял все на себя. После приема, оказанного в Мартинике, я сделал вывод, что не могу позволить таможне, полиции и второму отделу адмиралтейства даже взглянуть на то, что могло им показаться шифровальными таблицами (это касается местных словарей), описаниями стратегических операций или планами захвата в виде карт, схем и фотографий. Руководствуясь этими соображениями, я решил объявить свой чемодан транзитным, и его отправили запломбированным в хранилища таможни. Как мне сообщили впоследствии, мне нужно будет покинуть Мартинику на иностранном судне, куда будет погружен чемодан (требовалось приложить немало усилий, чтобы осуществить этот план). Если я отправлюсь в Нью-Йорк на борту «Д’Омаля» (настоящий корабль-призрак, которого так ждали мои спутники в течение месяца, пока он однажды не материализовался в виде большой свежевыкрашенной игрушки из другого века), чемодан сначала попадет на Мартинику, а потом еще предстоит покинуть ее. Об этом не могло быть и речи. И я отправился в Пуэрто-Рико на белоснежном шведском банановозе, где в течение четырех дней наслаждался, как отзвуком минувших времен, безмятежной и почти уединенной поездкой. На борту было всего восемь пассажиров, и я не пожалел, что сел именно на это судно.

После французской полиции – полиция американская. Выходя в Пуэрто-Рико, я сделал для себя два открытия: в течение пары месяцев с момента отъезда из Мартиники законодательство об иммиграции в США изменилось, и документы из Новой школы социальных исследований не соответствовали больше новым постановлениям. К тому же, и это главное, опасения, которые я испытывал относительно проблем с моими этнографическими документами, которых мне удалось избежать в Мартинике, американская полиция подтвердила в высшей степени. Ведь после того как меня приняли за жидо-масонского наемника американцев в порту Фор-де-Франс, я вынужден был с горечью констатировать факт, что, с точки зрения США, я мог оказаться эмиссаром Виши, если не немцев. Ожидая, пока Новая школа (в которую я незамедлительно телеграфировал) удовлетворит требования закона и специалист ФБР, умеющий читать по-французски, прибудет в Пуэрто-Рико (мои карточки содержат на три четверти нефранцузских слов из малоизвестных диалектов центральной Бразилии, и я содрогался от мысли о времени, которое понадобится, чтобы найти эксперта), иммиграционные службы решили меня поселить, притом за счет навигационной компании, в отель в строгом испанском стиле, где я ел вареную говядину и турецкий горох, в то время как два полицейских, грязных и плохо выбритых, по очереди круглосуточно дежурили у моей двери.

Я помню, как в патио этого отеля Бертран Голдшмидт, прибывший на том же корабле и возглавивший впоследствии Комиссию по атомной энергии, объяснил мне однажды вечером принцип атомной бомбы и поведал (это было в мае 1941-го), что крупнейшие страны вступили в научную гонку, которая гарантирует победу тому, кто придет первым.

По окончании нескольких дней мои последние товарищи по путешествию уладили свои проблемы и уехали в Нью-Йорк. Яостался один в Сан-Хуане в компании двух полицейских, которые сопровождали меня по мере надобности в три дозволенных пункта: консульство Франции, банк, иммиграционную службу. Для посещения любого другого места необходимо было специальное разрешение. Однажды я получил его, чтобы пойти в университет, куда мой охранник из деликатности не зашел; чтобы не унижать меня, он ожидал у дверей. Так как он сам и его компаньон часто скучали, то порой нарушали постановление и позволяли мне по собственной инициативе отвести их в кино. Только через двое суток, прошедших с момента освобождения до посадки на корабль, я смог посетить остров под любезным руководством М. Кристиана Белля, в то время генерального консула, в котором я нашел, не без удивления, в таких необычных обстоятельствах коллегу-американиста. Он много рассказывал о каботажном плавании на паруснике вдоль южноамериканских берегов. Немногим раньше из утренней прессы я узнал о визите Жака Сустеля на Антильские острова с целью присоединить французских резидентов к де Голлю: мне понадобилось еще одно разрешение, чтобы встретиться с ним.

В Пуэрто-Рико я почувствовал близость США. Впервые я ощутил приятный аромат лака и винтергрина (канадского чая), обонятельных полюсов, между которыми вся гамма американского комфорта – от автомобиля до туалета, включая радиоприемник, кондитерские и зубную пасту. Я пытался разгадать под маской косметики мысли продавщиц драгстора в сиреневых платьях и с пышными волосами цвета красного дерева. Именно там, в особенной атмосфере Больших Антильских островов, я впервые встретил эти типичные признаки американского города: легкость конструкций и внешние эффекты, рассчитанные на то, чтобы заманить случайного прохожего на универсальную экспозицию, уже ставшую постоянной, и это при том, что здесь все мнили себя частью Испании.

Незапланированные путешествия часто преподносят такие сюрпризы. Мои первые недели на земле США, проведенные именно в Пуэрто-Рико, заставляют меня отныне снова и снова находить Америку в Испании. Вот так же, много лет спустя, посещение моего первого английского университета, расположенного в неоготических строениях Дакки, в Восточной Бенгалии, заставило меня увидеть Оксфорд, которому удалось обуздать грязь и заросли Индии.

Инспектор ФБР прибыл через три недели после моей высадки в Сан-Хуан. Я бегу на таможню, открываю чемодан… Торжественный момент! Любезный молодой человек приближается, вытягивает первую попавшуюся карточку, его взгляд становится все более суровым, он свирепо поворачивается ко мне: «Это по-немецки!» Действительно, это классический труд фон ден Штейнена, моего блистательного и далекого предшественника в Центральном Мату-Гросу, «Среди первобытных народов Центральной Бразилии», изданный в Берлине в 1894 году. Вполне удовлетворившись таким объяснением, мой долгожданный эксперт потерял всякий интерес к делу. Хорошо, о’кей, я принят на американскую землю, я свободен.

Пора сделать паузу. Каждое из этих небольших приключений влечет за собой воспоминания о других. Некоторые, как, например, последнее, связаны с войной, другие, описанные выше, относятся к более раннему времени. Я мог бы добавить и более поздние, относящиеся к азиатским путешествиям последних лет. Что касается моего славного инспектора ФБР, он не был бы сегодня так легко удовлетворен. Атмосфера повсюду сгущается.

Печальные тропики

Подняться наверх