Читать книгу В этом мире, в этом городе… - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 6
Тимур Алдошин
Оглавление«Ну вот, и я говорю о том же…»
* * *
Ну вот, и я говорю о том же
под летней крышей из тёплых звёзд —
об этом длинном усатом бомже,
что ночью в наших дровах замёрз.
Он свой пузырь не допил, оставил,
хотя тянулась в снегу рука.
И, не нарушив старинных правил,
мы помянули его слегка.
Потом пришёл милицейский «газик»,
и мент ещё обложил бича,
что, мол, нарушил дежурство в праздник,
и ты сцепился с ним сгоряча.
Потом я вынес бутылку водки,
и тем исчерпан был ваш конфликт.
Потом мы в комнате, будто в лодке,
качаясь, плыли, и будто в лифт,
дрожа, валилися огонёчки
дрожащей елки, и всё путём,
и все мы радовались отсрочке:
когда-нибудь – не теперь! – пойдём.
И были танцы, и всё такое,
и «Все там будем!» – сосед кричал,
а мне вопрос не давал покоя:
чего ж он в двери не постучал?
А постучал бы – и не открыли:
немало бродит, не он один.
И бог с ним, в общем: его зарыли —
и нас зароют, закон един.
Ну вот и говорю о том же —
всё достаётся своим трудом.
С чего я вспомнил об этом бомже?
Да нет, никто не стучался в дом.
Живой
Сибирская фамилия: Живых.
Начальник орудийного расчёта,
он не боялся бога и ни чёрта,
ни танковых ударов лобовых.
Не прятал от солдат свой доппаёк,
не лез в окоп, когда в крестах
был воздух,
подбадривал: «В Берлине
будет роздых,
и Катя нам про ласточку споёт!»
…Не лапал кобуры, волком не выл,
когда упала санинструктор Катя,
лишь пнул ногою фрица в маскхалате,
и к остальным сестричку положил.
Один последний выпустил снаряд,
и вышел встречь пехоте с автоматом,
в любви Отчизне признаваясь матом, —
и приняла его земля своя.
…Поверх позёмки завихрений злых
шли ангелы в простреленных
шинелях…
И павшие живели и живели,
и улыбался, видя их, Живых.
«Не сеять, не думать, не плакать, не жать…»
* * *
Не сеять, не думать, не плакать, не жать,
не знать ничего из печали.
Июньская полночь стоит, госпожа,
над белыми, жалко, плечами.
Безумные, глупо, латунные псы
покрылись зелёной коростой,
как много тяжёлой и нежной красы
на утренних лицах погостов.
Мы все в электричке весенней в гостях
у рельсов, дверей и моторов,
на шпалах, камнях, на белых костях
сошедших с путей командоров.
Конечно же, скоро закончится лёд
на мёртвых асфальтах Казани,
и белое облако нас обольёт
большими, как сердце, слезами.
Ничто не достойно раздумья в ночи,
ничто не достойно печали,
когда облака умирают, ничьи,
над тёмными, жалко, ключами.
Олово
Олово станет как «О»
в дымном расплаве гаданья,
нимбом прикрыв воровство
в круглой коробке страданья.
В мягком ларце черепном
муку нашарив слепую,
звёздчатым шумным блином
прыгнет в лохань голубую…
Освободив навсегда
от изречённого страха…
Тусклый комочек вода
сделает горсточкой праха.
Олово станет как «О»,
выдержав пламя и воду,
но заберёт твою боль
светлому небу в угоду.
Будь же подобен и щедр,
встретившись с тайною раной,
выдохнуть сердца из недр
хрупкий порыв оловянный.
Чтобы, расплавясь, уйти
в пара тугое шипенье,
но чью-то душу спасти
от темноты и смятенья.
Чтоб, отразивши, принять
смерти простую невзгоду,
и в небесах воссиять,
не испугавшись ухода.
«На потеху клоунам и публике…»
* * *
На потеху клоунам и публике,
в цирке, в Колизее, на дворе
мы кусали дырчатые бублики,
круглые, как солнце на заре.
Облако, гляди, над нами тянется
и скрипит, как поезд и кровать, —
у тебя весёлый дядька пьяница,
а сестра умеет воровать.
Так что выйдем и наденем чистое
и в манеж рассядемся в песок,
стрелками прямые ноги выставим
всем ветрам на запад и восток.
Купол неба, ангелов овация,
листья плещут плавниками рыб,
если бы не белая акация,
мы их всех перемолчать смогли б.
Скоро будет радость подвенечная,
ясная, как быстрая слеза,
любящая светлые, беспечные,
ласковые хитрые глаза.
«Все ли ангелы идут с губами в землянике?..»
* * *
Все ли ангелы идут с губами в землянике?
Крепдешинами дыша сквозь хвойные шкафы?
И ты девочка ещё, и на толчке цыганок крики:
«Мальчики! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы!»
Шар воздушный голубой. Лошадка. Голуби. Брусчатка.
Николай Васильич Гоголь барышню крадёт!
Встанем в кухоньке, славянка, и научимся прощаться,
и любить, и ладить ёлочке поклоны: до свиданья, Новый Год!
До свиданья, Рождество! Вот скоро предавать Рождённого,
и пустым постом разлуку искупать.
… Как ходила ты вкруг сахара вкруг жжёного,
как щекоткой роз вдруг жёгся Исфахан!
Ты да я, да мы с тобой – что стоим в небе, где возы с трещотками,
где воланы юбок раздражают нюх вола —
в сине-бело-золотое, в воскресение фарфоровое прощёное,
разлетаясь по паркетам по вощёным, да обнимемся дотла.
Шарф апрельский твой смешной. Губная гансова гармоника.
Что хотел в лесах твоих найти он: Родины? Тоски?
…С тараканом хохоча, в долбленой доньке дочка моется,
восхищённо поднося Катюньке куколке соски.
«На потеху клоунам и публике…»
* * *
На потеху клоунам и публике,
в цирке, в Колизее, на дворе
мы кусали дырчатые бублики,
круглые, как солнце на заре.
Облако, гляди, над нами тянется
и скрипит, как поезд и кровать, —
у тебя весёлый дядька пьяница,
а сестра умеет воровать.
Так что выйдем и наденем чистое
и в манеж рассядемся в песок,
стрелками прямые ноги выставим
всем ветрам на запад и восток.
Купол неба, ангелов овация,
листья плещут плавниками рыб,
если бы не белая акация,
мы их всех перемолчать смогли б.
Скоро будет радость подвенечная,
ясная, как быстрая слеза,
любящая светлые, беспечные,
ласковые хитрые глаза.
«Все ли ангелы идут с губами в землянике?..»
* * *
Все ли ангелы идут с губами в землянике?
Крепдешинами дыша сквозь хвойные шкафы?
И ты девочка ещё, и на толчке цыганок крики:
«Мальчики! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы! Шарфы!»
Шар воздушный голубой. Лошадка. Голуби. Брусчатка.
Николай Васильич Гоголь барышню крадёт!
Встанем в кухоньке, славянка, и научимся прощаться,
и любить, и ладить ёлочке поклоны: до свиданья, Новый Год!
До свиданья, Рождество! Вот скоро предавать Рождённого,
и пустым постом разлуку искупать.
… Как ходила ты вкруг сахара вкруг жжёного,
как щекоткой роз вдруг жёгся Исфахан!
Ты да я, да мы с тобой – что стоим в небе, где возы с трещотками,
где воланы юбок раздражают нюх вола —
в сине-бело-золотое, в воскресение фарфоровое прощёное,
разлетаясь по паркетам по вощёным, да обнимемся дотла.
Шарф апрельский твой смешной. Губная гансова гармоника.
Что хотел в лесах твоих найти он: Родины? Тоски?
…С тараканом хохоча, в долбленой доньке дочка моется,
восхищённо поднося Катюньке куколке соски.
Доля
Вечерами тоска глухая
в государстве узкоколейном…
Ах ты, доля моя сухая —
запиваю тебя портвейном.
Выйдешь, пьяненький, в чисто поле —
тишина стоит, как проруха.
Хоть бы дождик случился, что ли!
…В мире пусто – как в горле сухо.
Ах, как сушит тоска предместий
сердце, ищущее вход в город!
Для взыскующего Невесты
жажда – много страшней, чем голод.
Нимб сатурновых полнолуний,
сушка, фенька, кольцо, прореха…
«Есть ли край?» – говорю Миуне.
«Рай, рай, рай…» – отвечает эхо.
Детской слёзкою затихая,
как в подол, утыкаясь в камни…
Даже кровь, как вода, сухая
в необласканной Богом Кане.
