Читать книгу Литературно-художественный журнал «Стороны света» №16 - Коллектив авторов - Страница 13

Слоны и медведи из льда

по утрам встречали меня

чистой стужей,

неслышным ворчаньем.

Пели, скрипели сани.

Через стылую в инее площадь

молодая женщина тянула ребёнка

на короткой тонкой верёвке.

Пели, скрипели сани.

Искрились чудесные льдины.

Люди продвигались,

укутавшись, пар выпускали дыханий.

Головы слонов и медведей

я лучше всего запомнил,

мерцающие в сером пространстве,

что живую плоть рассекают.

И под вечер ещё возникали

их слегка размытые лица,

словно посторонились и отплыли,

смежили пустые глазницы.

Тяжёлый снег по планете

бьёт, будто молоты гномов,

кующие новое упованье

каждую ночь неустанно,

как скрытым жителям подобает,

занятым важным тайным

и секретным деяньем.

Были прораставшие пейзажи, что прорастили

в спалённых песках белые кубики. Отблеск

неведомый нашим отцам. Разве что

воображаемым праотцам из потрёпанных книг.

Бдящие наши глаза видят: ровный ряд

против ровного ряда дворов, размеченных колышками и бечёвкой,

крыши с увесистой черепицей, краснеющей еле-еле.

Песку, что в серёдке – называться дорогой,

сконфуженному кусту – называться древом,

презренному праху – называться Адамом,

и только небо – небо для Господа,

небесная твердь во всём полноценная.

Лазурь лиловеющая, раскалённая,

и обманный порывистый ветер с моря,

собирающий в горсть обрывки благоуханий

апельсиновых рощ, пустырей и течки суглинка.

При крушении дня на померкшие дюны

вспыхивают нагие огни. Да только свет,

он и есть свет, он озаряет во тьме: песню протеста

лисиц и шакалов округи, летучей мыши полёт.

Моя бабка запрещала оставлять рис на тарелке.

Вместо историй о голоде в Индии и о детях

с раздутыми животами – уж они-то разинули бы рты ради рисового зёрнышка —

она со скрежетом вилки сгребала остатки

на середину тарелки и, рассказывала,

чуть не плача, как несъеденный рис восстанет

и станет жалиться Богу.

А теперь она умерла, и я представляю себе радость встречи

между её вставной челюстью и стражами с пламенными обращающимися мечами

у врат Рисового райского сада.

Они расстелят перед ней ковёр красного риса.

Солнце жёлтого риса стегнёт по белизне

райских гурий.

Бабушка умастит их елеем, и одна за другой они скользнут

в космические котлы Божьей кухни.

– Бабушка, – мне хочется сказать, – рисинка – это сжавшаяся ракушка,

и ты точно так же ускользнула

из моря моей жизни.

Первый закон джунглей заключается том, что нет законов,

и в слоновьей долине смерти штопор ветра

царапает твое тело, стиснутое консервной банкой.

Мы не были знакомы, но первые слова, которые папа принес с урока иврита

были: «место захоронения неизвестно», и он рассыпал их, как беглый огонь

на протяжении твоей и своей жизни.

Кто-то рассказал, что тебя видели, но смутно,

на метеостанции в Бейт-Дагане,

а ночью вернулся с твоим именем,

будто с мешком картошки.

Нож, который должен был срезать кожуру тоски и сожалений,

лежал в ящике,

отточенный фантазиями, в которых я спасал тебя от двух львов.

Мне было четыре года, и даже у языков пламени в керосинке

была драконья пасть.

Мы – стальные лопасти старого вентилятора.

Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнит

язычок отвёртки, закрутившей его головку,

и стон бетона в момент проникновения.

В углу комнаты включено радио, и по нотным станам лезут вверх

слова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.

Кто-то поёт: «Если любить тебя – ошибка,

я не хочу быть прав».

Это не всегда чернота под ногтями,

синий воротничок,

отвёртка,

шуруп.

О, голые девочки,

которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,

и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».

Нет, романтики нет ни в платёжной ведомости, ни в инфляционной надбавке,

ни в бутылке коньяка к празднику.

Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,

когда джунгли давным-давно отплясали на её свадьбе.

Вечерний зной – это честное слово улицы.

Та красота лета, что не приносит трофеев,

красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иову

был только ветром, дувшим в загривок зверю.

Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,

с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,

и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.

Белые овцы по дороге в Арад,

как молочные зубы пустыни.

Война продолжается,

а волк, что возляжет с ними, ещё не родился.

Тот, кто вешает револьвер в первом акте,

выстрелит из него в третьем.

Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочка

и ножи шагов той, под которой расколется

асфальт улицы Йегуды А-Леви.

А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,

как бедуин, метящий овцу.

Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец её сна.

Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,

расстёгивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станции

и разливается, как суп в алюминиевую миску, в столовой,

где Раскольников спутал скорбный хлебушек

с утробой девушек.

Ночь, и в гостинице «Урал» на переезде в Сибирь

я вешаю лицо своей любимой на портрет Ленина на стене.

Её губы подкрашены помадой революции

и ездовой пёс прорезает в снегу её тела

тысячи километров санного пути, отделяющих её

от той руки, что пишет эти строчки

чернилами водки.

Чтобы было что выпить в память о листе бумаги, который завёл он себе

в четырнадцать лет, с именами девчонок, начавших носить лифчик.

Я был единственным, кто знал об этом.

Теперь я единственный, кто может об этом вспомнить.

Файруз протягивает губы к небу,

чтоб пролилось жасминовым дождём

на тех, кто встретились однажды,

не ведая, что влюблены.

Я слушаю её в «фиате» Мухаммада

в полдень улицы Ибн-Габироль.

Ливанская певица поёт в итальянской машине

арабского поэта из Бакья Аль-Гарбийа

на улице еврейского поэта, жившего в Испании.

А жасмин?

Если падет он с небес конца света,

на минутку

зажжётся зелёный

на следующем перекрёстке.

Ущербный как он есть, любимый и прощённый, как он есть,

такой, как есть, сердитый и половинчатый,

голодный, жаждущий, недовольный, кружащий

над пропастью,

стихотворение человеку, ускользнувшему необласканным

из ночных сновидений в дневные,

прочищающему горло, отхаркивающемуся, нащупывающему ботинки,

какому есть, с урчащими кишками,

проталкивающими нечто, что уже скоро

испражнится, и размышляющему о любовном голоде:

долог, долог голод любви,

многий кофий не сможет погасить его. Это стихотворение

ослабевающему потоку его мыслей,

такому, какой есть, неопределенному, недоуменному,

заострённому кверху, человеку, тоскующему и чего-то ждущему,

стихотворение его некровоточащей ране,

клубню его молчаливой обиды, сигарете,

на которую он опирается сейчас,

пока усаживается за стол, как тот, кто напоследок достиг хоть какой-то тишины.

Это стихотворение его чистым страницам, поцелуй

его глазам, обретающим покой в пухе облаков —

Я не смогу уточнить, что скрывалось

в каждой слезе часа в три-четыре

утра, когда раздался свисток

из гнутого носика чайника, а

может, из пасти шакала, когда у меня иссякли

все фильтры мировой скорби, но

если ангел осведомится, расскажу ему

о тех, у кого водрузили плахи на сердце и с тех пор

они не перестают стирать всё, что написали,

хотя я и не смогу уточнить, кому смерть от воды,

кому – от огня [2], кому – от электричества,

возникающего между словами,

только поместить

пёрышко под ноздрю и проверить,

дышу ли я сейчас,

когда все рыхлые женщины переворачиваются

на другой бок.

Проснулась я цаплей.

Не знала, ни кто я, ни что я

ем,

ни кого мне остерегаться, ни где

я живу.

Небо выглядит знакомым,

прыг-скок

и я там —