Читать книгу Литературно-художественный журнал «Стороны света» №16 - Коллектив авторов - Страница 4

Одесную одну я любовь посажу

и ошую – другую, но тоже любовь.

По глубокому кубку вручу, по ножу.

Виноградное мясо, отрадная кровь.

И начнётся наш жертвенный пир со стиха,

благодарного слова за хлеб и за соль,

за стеклянные эти – 0,8 – меха,

и за то, что призрел перекатную голь.

Как мы жили, подумать, и как погодя,

с наступлением времени двигать назад,

мы, плечами от стужи земной поводя,

воротимся в Тобой навещаемый ад.

Ну а ежели так посидеть довелось,

если я раздаю и вино и ножи —

я гортанное слово скажу на авось,

что-то между «прости меня» и «накажи»,

что-то между «прости нас» и «дай нам ремня».

Только слово, которого нет на земле,

и вот эту любовь, и вот ту, и меня,

и зачатых в любви, и живущих во зле

оправдает. Последнее слово. К суду

обращаются частные лица Твои,

по колено в Тобой сотворённом аду

и по горло в Тобой сотворённой любви.

Он произносит: кровь из носа.

И кровь течёт по пиджаку,

тому, не знавшему износа

на синтетическом веку.

А через час – по куртке чёрной,

смывая белоснежный знак,

уже в палате поднадзорной —

и не кончается никак.

Одни играют на баяне,

другие делят нифеля.

Ему не нравятся земляне,

ему не нравится Земля.

И он рукой безвольно машет,

как артиллерии майор…

И все. И музыка не пашет.

И глохнет пламенный мотор.

Голое тело, бесполое, полое, грязное

В мусорный ящик не влезло – и брошено около.

Это соседи, отъезд своей дочери празднуя,

Выперли с площади куклу по кличке Чукоккала.

Имя собачье ее раздражало хозяина.

Ладно бы Катенька, Машенька, Лизонька, Наденька…

Нет ведь, Чукоккалой, словно какого татарина,

Дочка звала ее с самого детского садика.

Выросла дочка. У мужа теперь в Лианозове.

Взять позабыла подругу счастливого времени

В дом, где супруг её прежде играл паровозами

И представлялся вождём могиканского племени.

Голая кукла Чукоккала мёрзнет на лестнице.

Завтра исчезнет под влажной рукою уборщицы.

Если старуха с шестого – так та перекрестится.

А молодая с девятого – и не поморщится.

Взгляни на прекрасную особь

и, сквозь черепашьи очки,

коричневых родинок россыпь,

как яблоки в школе сочти.

Зачем-то от древа Минпроса

ещё плодоносят дички

как шанс, как единственный способ

считать, не сбиваясь почти.

Число переходит в другое.

В зелёный – коричневый цвет.

И минус – надбровной дугою —

дурацкую разницу лет.

И плюс помышленье благое,

что сравнивать сущее – грех.

Смотреть. И не трогать рукою

ни яблок, ни родинок тех.

Слушай же, я обещаю и впредь

петь твоё имя благое.

На ухо мне наступает медведь —

я подставляю другое.

Чу, колокольчик в ночи загремел

Кто гоношит по грязи там?

Тянет безропотный русский размер

бричку с худым реквизитом.

Певчее горло дерёт табачок.

В воздухе пахнет аптечкой.

Как увлечён суходрочкой сверчок

за крематорскою печкой!

А из трубы идиллический дым

(прямо на детский нагрудник).

«Этак и вправду умрёшь молодым», —

вслух сокрушается путник.

Так себе песнь небольшим тиражом.

Жидкие аплодисменты.

Плеск подступающих к горлу с ножом

Яузы, Леты и Бренты.

Голос над степью, наплаканный всласть,

где они, пеший и конный?

Или выходит гримасами страсть

под баритон граммофонный?

Стучит мотылёк, стучит мотылёк

в ночное окно.

Я слушаю, на спину я перелёг.

И мне не темно.

Стучит мотылёк, стучит мотылёк

собой о стекло.

Я завтра уеду, и путь мой далёк.

Но мне не светло.

Подумаешь жизнь, подумаешь жизнь,

недолгий завод.

Дослушай томительный стук и ложись

опять на живот.

Это было только метро кольцо,

это «о» сквозное польстит кольцу,

это было близко твоё лицо

к моему в темноте лицу.

Это был какой-то неровный стык.

Это был какой-то дуги изгиб.

Свет погас в вагоне – и я постиг —

свет опять зажёгся – что я погиб.

Я погибель в щеку поцеловал,

я хотел и в губы, но свет зажгли,

как пересчитали по головам

и одну пропащую не нашли.

И меня носило, что твой листок,

насыпало полные горсти лет,

я бросал картинно лета в поток,

как окурки фирменных сигарет.

Я не знал всей правды, сто тысяч правд

я слыхал, но что им до правды всей…

И не видел Бога. Как космонавт.

Только говорил с Ним. Как Моисей.

Нет на белом свете букета роз

ничего прекрасней и нет пошлей.

По другим подсчётам – родных берёз

и сиротской влаги в глазах полей.

«Ты содержишь градус, но ты – духи» —

утирает Правда рабочий рот.

«Если пригодились твои стихи,

не жалей, что как-то наоборот…»

Пойдём дорогою короткой,

я знаю тут короткий путь,

за хлебом, куревом, за водкой.

За киселём. За чем-нибудь.

Пойдём расскажем по дороге

друг другу жизнь свою: когда

о светлых ангелах подмоги,

а то – о демонах стыда.

На карнавале окарина

поёт и гибнет, ча-ча-ча,

не за понюшку кокаина

и не за чарку первача.

Поёт прикованная цепью

к легкозаносчивой мечте,

горит расширенною степью

в широкосуженном зрачке.

Пойдём, нас не было в природе.

Какой по счёту на дворе

больного Ленина Володи

сон в лабрадоровом ларе?

Темна во омуте водица,

на Красной площади стена —

земля, по логике сновидца,

и вся от времени темна.

Пойдём дорогою короткой

за угасающим лучом,

интеллигентскою походкой

матросов конных развлечём.

Открывались окошечки касс,

и вагонная лязгала цепь,

чёрный дизель, угрюмый Донбасс,

неужели донецкая степь?

С прибалтийским акцентом спою,

что туманы идут чередой,

как, судьбу проклиная свою,

через рощи литвин молодой.

Защищён зверобоем курган,

но не волк я по крови, а скиф,

и нехай меня бьёт по ногам,

а не в голову, как городских.

Под курганом, донецкая степь,

спит рабоче-крестьянская власть,

как и белогвардейская цепь.

И нехай они выспятся всласть.

Азиатское семя дурман

на степных огородах взошло,

встал, как вкопанный, чёрный туман,

а зелёный идёт хорошо.

«Ты давай на меня не фискаль, —

говорит безработная степь, —

отливающий пули москаль,

ты кончай вхолостую свистеть.

Ты бери мою лучшую дочь

и в приданое весь урожай

и на свадебном дизеле в ночь,

как хохол на тюках, уезжай».

Ну какая вам разница, как я живу?

Ну, допустим, я сплю,

а когда просыпаюсь, то сплю наяву

и курю коноплю.

Я из тайны растительной сонным шмелём

вдохновенье сосу.

А ещё я в пчелу трудовую влюблён,

деловую осу.

Отяжелевшая к вечеру чашка —

сахар, заварка —

долго на стол опускается, тяжко,

шатко и валко.

По не совсем характерной детали

автопортрета

можно судить, как смертельно устали

руки поэта.

Дай поцелую, дай руки дотронусь

через века.

Невероятно важная подробность

твоя рука.

У выпускницы ямочки играют,

и желваки

по скулам, как лады, перебирают

выпускники.

Ты смелая была и не ломака.

Через века

мне ножницы, и камень, и бумага

твоя рука.

Возьми меня руками голыми,

ногами голыми обвей.

Я так измучился с глаголами

и речью правильной твоей.

Я так хочу забыть грамматику,

хочу с луной сравнить тебя.

Той, что даёт, любя, лунатику

и оборотню, не любя.

Я не обижен не знаю как вы

я не обманут ничем

в первую очередь видом москвы

с ленинских гор на эдем

всё любовался бы с ленинских гор

всё бы прихлёбывал я

в знак уважения тёплый кагор

к церкви крестившей меня

слышу у павла звонят и петра

даже сквозь снобский прищур

вижу на тополь склонилась ветла

даже уже чересчур

здесь родилась моя мама затем

чтобы влюбиться в отца

чтобы нерусскому слову эдем

здесь обрусеть до конца

чтобы дитя их могло говорить

это дитя это я

чтобы москвы не могли покорить

чёрные наши друзья