Читать книгу Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии - Коллектив авторов - Страница 18

– Дедушка Мороз, а Кощей больше не будет мешать нам встречать Новый год?

– Нет, Кролик, он убежал в черный лес.

– Дедушка, а вдруг он заблудится?

– Нет, Машенька. Он исправится!

Кролик и Машенька засмеялись с надрывом: первый, как кастрированный старый дяденька, вторая, как увидевшая мышь старая тетенька. В зале тоже засмеялись, захлопали и запукали от восторга. И, кажется, дали занавес.

Все это время я сидел за сценой на стуле и подавлял в себе позыв к рвоте. Роль, конечно, не главная, но за Кощея мне отслюнявят восемь сотен рублей. Не так много, но впереди еще четыре квартирника в роли Деда Мороза. Долги, по крайней мере, раздам. Я встаю и по стенке добираюсь до туалета. Блюю черно-желтой желчью (значит, перед сном на автопилоте съел полпачки активированного угля). Промываю рот. Вытираюсь салфеткой. Стараюсь дышать неглубоко. Не отпускает.

Хлопает дверь и появляется Кролик – артист Соловьев – бывший мой однокурсник. В перерывах между мелкими аферами с артистами-двойниками, он читает «Мцыри» в детских садах и распространяет билеты Театра кукол. Пока он хип-хопом подергивается у писсуара, мне приходит в голову неоригинальная, но полезная мысль. Я превращаю ее в слова:

– Поздравляю, Серый. Гениальное перевоплощение.

– Не пи*ди, – ответил он. – Ты что говорил, когда я Эзопа играл в постановке Плешмана? Что тогда говорил?

– Не помню… – соврал я и блеванул еще раз.

– А я помню. Мудаком меня называл. Говорил, что и гримом не замазать во мне мудака.

– Брось, Серега, это белая зависть. Дай полтинник, через час получу и отдам.

– Вы мне смешны, – продекламировал Соловьев и, скрестив руки на груди, с гордостью уставился на себя в зеркало. – И вас колбасит.

– Ну и хрен с тобой, – я побрел к выходу, но Эзоп вдруг поддался.

– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться.

Я выдохнул и повернул обратно: снисходительно улыбаясь, Соловьев вытащил из-под кроличьего хвостика бутылку крепыша:

– Так и быть. У меня, между прочим, съемки после елок наклевываются.

Сколько знаю этого мудака, его постоянно куда-нибудь приглашают. Дальше проб, правда, дело не заходит.

Первые глотки давались с трудом. Винище перло назад, и мне пригодились воля и навык, чтоб не пустить фонтан. Зато через пять минут мне полегчало. И мы добили бутылку за следующий прихват. Соловьевская морда пошла пятнами – натурально линяющий кролик. Моя же рожа только слегка разгладилась, заблестели глаза, захотелось продолжить.

Мы поднялись в буфет Дома культуры, где играли. Занюханный, с интерьером двадцатилетней давности, такие мне нравились. Дети покинули его недавно: на столах лежали остатки сладкого. Наши – Поваляев (он у нас Дед Мороз), Марина и Дашенька (Снегурочка и Баба-Яга) – уже были здесь и бухали.

– Помните, восемьдесят девятый, премьера в Малом? «Чайка». Финал. Накал страстей, – гремел Поваляев. – И тут появляюсь я. И у меня штаны падают.

Все засмеялись, даже буфетчица. По-моему, она тоже втихаря поддавала. Эти бородатые шутки из жизни театра. Их тем больше, чем декламатор бездарнее. Проверено личным опытом. Восемнадцатилетним нахождением в артистическом мире, в театре и возле него.

Мы с кроликом усаживаемся рядом, выпиваем по стакану вина. Вино, потому что нет водки. По мне бы, конечно, водки.

Поваляев, не останавливаясь, гонит свои бородатые байки и, знай себе, ржет. Волосы остались у него только над ушами и на затылке, зато они вымытые и длинные и стянуты резинкой в косичку. У него крупная сократовская голова и большой картофельный нос. Он становится все менее импозантным с годами и все больше напоминает откормленного пасюка. Может, поэтому, его приглашают сниматься в телесериалы на эпизодические роли банкиров и политэлиты.

– И что же Губанский? Ну живет он во Франции. Уличный мим. Ничтожество. Жить нужно здесь, – Поваляев постучал своим мягким кулаком по столу. – Я думаю, вы со мной согласны.

Я выпил еще один полный стакан вина. Реальность разглаживалась, мне легчало, а Поваляева несло. Будучи студентом, большой, с зычным голосом, бантом на шее, в глянцевых лакированных башмаках, он тогда уже давил всех своим авторитетом и избыточным весом. И теперь Дашенька и Марина не решались его перебить и согласно кивали.

– Вы говорите: Мейерхольд. Ха-ха-ха! (Дашенька захихикала.) Ха-ха-ха! Родись в наше время Мейерхольд, он и проявить бы себя не смог. Ничтожество, – Поваляев вытер пальцами пену со своих негроидных губ. – Друзья! Мне стыдно, что какие-то деньги завладели душами и умами людей. Друзья, вам не кажется, что мир катится к пропасти – искусство превращается в продукт, в красочно упакованную тухлятину.

– А мне нужны деньги, – негромко пробормотал Кролик. – Я делаю евроремонт.

– Сережка, ты совсем не изменился, все деньги и деньги, – обиделась на него Марина.

Марина… она занималась тем, что выходила замуж и разводилась. А в перерывах между замужествами, которые почему-то особенно часто приходились на елочный чес, жила у меня. Мы с ней уже много лет работаем в паре на чесах. Я на спектаклях – Кощеем, на квартирниках – Дедом Морозом. Она – везде и всюду – Снегурочкой. Классная баба, без нытья и стервозности. Таким особенно не везет.

Про Дашеньку я знал немного, она не с нашего курса, просто однажды прибилась, и все. Не случайно, наверное. Все мы здесь, если подумать, не случайно нашли друг друга…

* * *

198* год. Я получил диплом и распределение в ***кий Театр драмы. Хорошо, что учеба кончилась. Меня утомили классические трактовки драматургии, банальные студенческие постановки а-ля «Вишневый сад» и «Дядя Ваня», уроки актерского мастерства в классе невыразительного, страдающего маразмом народного артиста Зиновия Остропупцева.

В Питере оставались работать «фамилии» – дети причастных и околопричастных к сцене персоналий и персонажей, либо обладающие ярким талантом и безмерным везением, но на большие роли все равно никто не рассчитывал. Среда искусства, как никакая другая, зависима от внешних воздействий и прежде всего от финансов. Со времен крепостного права она делится на кланы и касты и сторонних людей практически не принимает.

Возможно, я брезговал любой ценой просачиваться в систему, возможно, я лицемерил, думая, что лучше играть в Урюпинске Гамлета или Зилова, чем «кушать подано» в Ленсовета. Для актера мужчины, на мой взгляд, есть две великие роли – Гамлет и Зилов. Сможешь сыграть их – и ты великий. Для педерастов – не знаю, у них свои труппы, свои театры, свои поклонники и методы перевоплощения тоже свои.

Я сошел на перрон ***ка, и мне показалось, что вскоре я завоюю Европу. Маленький чистый город в серых пятиэтажках, садах и заборах. Свежевыкрашенные разделительные полосы и свежие дымящиеся конские лепешки на дорогах. Нет светофоров и проституток. Есть театр. Маленький чистый город.

Главреж запомнился мутными мраморными глазами – от непрестанного пития, и черными ободками под ногтями – от работы на «приусадебном».

– На практику? – без интереса уточнил он.

– Насовсем, – я подал ему направление.

– Ну да, ну да, – главреж почесал подмышку. – «Турандотом» владеешь?

– В смысле? – не понял я.

– В смысле, что Степанов в запое, – главреж, казалось, поразился моей непонятливости. – Будешь играть сегодня. Вещь замысловатая, нудная, забудешь чего, не тушуйся, добавляй от себя. Чего смотришь? Роль как роль, и костюмы хорошие.

Вечером прошел мой дебют. Двадцать человек в труппе. Десять человек в зале. Я был удручен и напуган. После спектакля появился похмельный Степанов, и мы все нажрались.

Утром я болел на казенной жилплощади и не мог учить текст, пока главреж не принес подлечиться. Пить до одиннадцати мне еще не приходилось, но обстоятельства ломали традиции, и я, припомнив о собственном мужестве, выпил. Главный посидел, покурил папиросу, потом проверил мои зрачки и сказал:

– Играешь ты хорошо, но хотелось бы объяснить кое-что. Синька – большое зло, однако артисту без нее нельзя, это раз. «Утиной охоты» ставить нам не положено, театр не той категории, это два. Зрителей много у нас никогда не будет, это рабочий город, людям здесь жить и работать тяжко, это три. Это тебе не Москва.

И правда, с наступлением сумерек маленький чистый город на пару часов заполнялся хмурым сивушным людом в трикотажных спортивных костюмах или в пиджаках и брюках, заправленных в стоптанные кирзовые сапоги. Холостые танцевали на открытых площадках, прикладывались к горлышкам зеленых фугасов и от нечего делать дрались. Люди семейные пили тоскливо и чинно водку в дешевых рюмочных или на пеньках в ближайших кустах. К десяти вечера все исчезали. Утром их ждала тяжелая не по зарплате работа. Театр пустовал.

Я начал пить, чтобы не хотелось вернуться в Питер, где был зритель, но где мне не было места на сцене. Я научился пить с максимальным эффектом: «под сукнецо» и с «прокладочкой». И после спектакля часто ходил до своей хрущобы, перебирая руками по забору.

Я стал иначе пахнуть: как образованный человек из провинции – местные дворняги меня больше не облаивали и есть не просили. Я мечтал о поклонниках, и они у меня появились: дворняги и толстая некрасовская девушка, которая сидела в первом ряду и иногда приносила мне цветы, яйца и сырники. Вероятно, я казался ей талантливым и слишком худым. Она легко краснела, а ладони у нее были мягкие и большие. Но у меня все равно начались запои. Я не видел смысла в том, чтобы не пить.

Наконец я уехал, я продержался в городке полтора года…

* * *

Перемены я заметил с перрона. Везде шла торговля. Свободная торговля самодельными пирожками и джинсами, не доехавшими до пресса иномарками и потерянными людьми. Марина вышла замуж за серьезного человека, у него был свой банк. Соловьев разливал дома в ванной «столичную» водку. Поваляев посредничал.

– Могу достать все, – шептал он мне, воровато оглядываясь, сидя за столиком в кооперативном кафе в переулке Кропоткина. – Все! Но я мелочевкой не маюсь. Минимальная партия от вагона. Я тебя раскручу. Ищи свободные бабки!

Театром никто не занимался. Театром никто не увлекался. Публика культурной столицы расхищала соцсобственность и смотрела черные комедии и порнуху. Я ничего не понимал в происходящем, жизнь походила на старую проститутку с размалеванным фасадом и осыпающейся песком бесформенной задней частью. Я перестал пить, лежал на диване и думал. А когда кончились деньги, разменял свою «двушку» на Васильевском острове на однокомнатную квартиру в Сосновой Поляне и барсетку с рублями.

«Пускай вокруг суета и смута, делай то, что умеешь, открой свою студию» – таким был мой план. Я арендовал угол (небольшой зал в помещении подросткового клуба) под экспериментальный театр. Ремонт делал сам. По ночам писал сценарий по мотивам «Голема» Густава Майринка. Я задумал удивительную постановку и в обозначенный мною же срок сообщил о своих планах однокурсникам.

– Ты, бродяга, совсем неглуп! – загудел Поваляев. – Я согласен участвовать.

Лучшего Аарона Вассертрума, чем я, не найдешь на всем постсоветском пространстве!

– И я, – сказал Соловьев. – У тебя не найдется какой-нибудь драматической роли для меня?

– Конечно, Соловей, ты же мой друг, – столь бурной реакции я не ожидал.

– Проводишь меня? – в свою очередь спросила Марина, когда ребята ушли.

Марина, в которую я всегда был влюблен.

– Да, – мне пришла в голову странная мысль: уж не ради ли этой встречи с ней я все и затеял?

– У тебя кто-нибудь есть? – спросила Марина.

Боже мой, как она была хороша.

– Нет, – без колебаний соврал я.

– Ты знаешь, ты очень талантлив. Мы могли бы ужиться?

– Я был бы рад.

– Возьмешь меня?

– Да. И в жопу банкира.

– В жопу банкира!

Так началась моя новая жизнь. Ночью я любил Марину, днем подрабатывал продажей бананов с лотка, вечером с ребятами репетировал. Я жил в любимом Питере, у меня была любимая женщина и друзья, вместе с которыми мы занимались любимым делом. И пускай на премьеру к нам пришли неопрятные дивы, в бусах и в длинных платьях из мешковины, и бородатые, неуверенные в себе мужи – люди, не нашедшие достойного места в этом, похожем на большой балаган мире, – мы были рады. Наш театр стал для них отдушиной и приютом.

Тут очень кстати прибилась Даша и стала шить из ничего удивительные костюмы и делать потрясающий грим. И мы играли то, что хотели. Кафка, Уайльд, Достоевский – где вы еще это видели?

В жизни все хорошее кончается неожиданно. Как-то после очередного спектакля ко мне подошел, точнее, вылез из большой черной машины черный человек, одетый в женскую шубу и сообщил, что его зовут Алсу. Он сказал, что нам нужно съезжать отсюда, потому что Алсу купил это помещение. Здесь будет ресторан, острая как кинжал восточная кухня. Сюда будут люди кушать-пить приходить, отдыхать, смотреть стриптиз.

С месяц я пассивно боролся: менял замки, ходил по инстанциям. Ребята один за другим разбрелись кто куда. В один прекрасный день не пришла ночевать Марина. Она позвонила только наутро и сообщила, что наши отношения кончились в силу объективных причин, что в Алсу она нашла тот самый стержень, который всегда искала в мужчинах, и будет жить с ним.

В знак протеста я продал свой патент, лоток и бананы и опять начал пить. Я стал искать свободу внутри. И написал сценарий для новогоднего представления, с которым меня взяли работать в ДК. Там проводились танцевальные вечера, имелись кружок флористов, кружок любителей ламбады и твиста, и просто собирались какие-то безумцы на спиритические сеансы, а некто в крашенных бороде и усах – жалкая копия Александра III – создал клуб монархистов. Моя активная деятельность начиналась в конце декабря и продолжалась по вторую половину января. Все остальное время в году я мог использовать по собственному усмотрению. Стоит ли говорить, что для воплощения перфоманса я пригласил Дашеньку, Поваляева, Соловьева и Марину.

Точнее, Марина появилась сама, объявив, что это была ошибка, что она любит только меня и что я самое желанное ее недоразумение на тонких ногах.

А дети… кажется, им понравилось. Дети – самые благодарные зрители. Мы заработали немного денег и несколько дней подряд пили, в головах у нас роились и множились колоссальные планы, которым не суждено было сбыться: когда деньги кончились, все опять разбежались.

Марина ушла за картошкой и встретила там очередного нувориша, в этот раз она даже не позвонила. Поваляев продолжил карьеру второсортного тамады на свадьбах и плакальщика на похоронах. Ему по наследству достались редкие гены – работа требовала помногу пить каждый день, а он не спивался и удовлетворительно выглядел, даже когда на макушке появилась внушительная проплешина. Соловьев грузил ящики с продуктами моря, от физических нагрузок он стал жилистым, прижимистым и злым. Однажды в порту он повстречал уроженца города Сарапула, неотличимого без медосвидетельствования от автора-исполнителя Юры Лозы, закодировал его от алкоголизма и обучил исполнению песни «Мой маленький плот». Не создавая лишнего шума, они стали гастролировать по Нечерноземью. Били их редко.

Я устроился подсобником в санаторий под Зеленогорском и играл на гармони на физзарядке для престарелых, а по ночам писал сценарии и стихи, время от времени отсылая их куда следует. Надо сказать, безуспешно.

В общем, все мы как-то устроились, но каждому из нас, кажется, не хватало чего-то, поэтому все мы пили. Когда я начинал чувствовать себя плохо, то переходил с водки на пиво, а когда жизнь казалась невыносимой – с пива на водку. А еще мы часто меняли места работы: иногда выгоняли, иногда по личным мотивам. Кое-кому из нас удалось сыграть три-четыре эпизодических роли в бездарных фильмах и разжижающих мозги мыльных операх. Студиям иногда требовались типажи сумасшедших, негодяев, бездомных и алкоголиков – тех, кем мы, собственно, были.

Так шла наша жизнь – от елки до елки.

* * *

В этом сезоне мы встретились снова.

Первой в мою жизнь ворвалась Марина. Она стала разве что чуточку старше, и ничего у нее не устроилось.

– Все богатенькие – подлецы, – вместо «здрасьте» сказала она.

Вместо того чтобы сказать, что я всегда знал об этом, я купил на последние деньги цветов, конфет и ноль-семь. Мы отметили помолвку и завалились спать. До траханья дело, правда, не дошло. Я давно понял, что нас связывают вещи более важные, нежели просто секс.

Мы вызвонили Дашу. Соловей и Поваляев обнаружились сами. Первый был на мели.

– Псевдолоза пропал, – объяснился он по поводу своего бомжового пиджака. – Я вот думаю, может, он и был настоящий Лоза? Хотя это уже неважно. Кому теперь нужен Лоза? Лучше билеты на утренники продавать.

Поваляева прогнали со свадьбы.

– В первый раз в жизни решил сказать людям правду, – поделился он. – О том, что браки свершаются на небесах, а не в этих бляд*их загсах и ресторанах. Плебеи! Они разбили мне морду.

Подобные жалобы я слышал от них постоянно. Что и говорить, жизнь нас не баловала. И когда хотелось встретиться с нею лицом к лицу, она оборачивалась к нам жопой. Поваляев находил в этом что-то геройское.

И теперь я сидел со своими друзьями в буфете. Вино у буфетчицы кончилось. Но откуда-то взялся коньяк. Я в крайнем случае могу употреблять его без бутерброда с икрой. Лишь бы было что пить, лишь бы сидеть и слушать их разговор.

– Помните рекламу «мезим форте»? – щебетала сильно захмелевшая Дашенька. – Это мой смех там за кадром!

Вообще-то она молчунья.

– Дашуля! – гремел Поваляев. – Ты талант! Поехали с тобой жить в Европу. Трудно будет, конечно, покинуть родину великого Мейерхольда!

– Трудно, – Соловьев вытер слезу кроличьим ухом.

– Не плачь, Кролик, ты гений!

Я выпил еще стаканчик и улыбнулся. Мне было хорошо. Я смотрел на моих друзей с теплом и любовью. Было в нас что-то такое особенное, настоящее что-то – то, что и для пьянки, и для разведки подходит. Не много таких людей на земле найдется. Мне было стыдно, что я черт знает что думал о них с утра с похмелюги. Я любовался Мариной и предчувствовал, что мы не поедем сегодня чесать по квартирам, а доберемся до моей однушки и будем ломать кровать…