Читать книгу Зеленый луч №2 2017 - Коллектив авторов - Страница 12

А та самая – другая – Оксана, в тот день стояла в своей комнате у окна. Судя по часам, день близился к вечеру, но неба за окном видно не было. Не было видно и деревьев, кустов, газонов – вообще ничего живого, только бесконечно простиравшаяся во все стороны стена, со множеством безликих окон, и залитый асфальтом двор. Время от времени из-за стены доносились звуки прибывавших и отбывавших поездов – за стеною был вокзал.

На самом деле Оксана была не совсем Оксаной, была она Ксенией, а украинская форма этого имени возникла в ее жизни в связи с фамильными корнями, уходившими куда-то в сторону Юзовки (теперешний Донецк) и Полтавы. В юности она очень носилась с этими корнями и всячески подчеркивала свое иноземное происхождение.

Так вот, Ксения стояла у окна и смотрела на стену напротив. Стена изгибалась и справа, и слева, старательно ограждая, замыкая пространство двора. Со своего третьего этажа Ксения, как ни старалась, как ни крутила головой, не могла увидеть ни цвета неба над городом, ни формы облаков, ни высоты солнца над горизонтом. О ветре она тоже ничего не могла знать, поскольку не было деревьев, которые бы качали ветвями в такт его порывам, и не было открытых балконов, на которых развевалось бы от ветра белье – только застекленные лоджии. Вечерами двор освещался фарами въезжавших и выезжавших машин, время от времени зажигались или гасли окна в какой-нибудь квартире. Еще иногда в каком-то окне двигались чьи-то тени, но даже они не казались живыми и напоминали, скорей, давным-давно зафиксированные движущиеся картинки, включавшиеся и выключавшиеся по расписанию. И все-таки это было движение, это были перемены. А днем стена оставалось безучастно серой, и мутные стекла окон и лоджий тупо смотрели на такую же серую стену напротив.

Разнообразием отличались только оконные рамы, Ксения изучала их подолгу, определяя по ним вкус и достаток хозяев, но ни характеров, ни судеб этих людей понять не могла – казалось, за этой вечной стеной не могло быть ничего такого, о чем стоило бы мечтать или сожалеть. А ведь наверняка люди, жившие там, гордились и радовались своему жилью – престижный район, квартиры улучшенной планировки. Они обустраивали его, как могли, предполагая завещать впоследствии своим детям и внукам, – и Ксения с ужасом думала, что за поколения могут вырасти из детей, которым предстоит всю жизнь видеть из своих окон эту кошмарную стену. Утром и вечером, зимой и летом – стена. Иногда она видела этих детей, скитавшихся без дела по пустынному двору, игравших в «резиночки» или «классики». Их было поразительно мало для такого многоквартирного дома, скорей всего, большая часть их сидела дома за компьютерами и телевизорами, не понимая, что бывает и другое детство – с тропинками, проложенными мимо влажных, клонящихся от росы стеблей, с высокими кронами деревьев, сквозь которые солнце рассыпается по земле пестрыми веснушками, с журчащей в водогоне водой, по которой можно пускать кораблики, сделанные из щепок…

Но что толку, что в ее детстве все это было? Разве не стоит она сейчас в этой самой комнате, не смотрит в это самое окно?

Телевизор за стеной испускал томительные, слезомойные звуки. Maman смотрела свои сериалы. Ксения морщилась от них, болела от них, и все же помалкивала, стараясь понять пожилую женщину, которой только и осталось радости, что спасительная иллюзия красивой жизни, с роковыми влюбленностями, потерянными памятями и вновь обретенными детьми.

Зазвонил телефон.

– Але! Але, я слушаю!

– Окся?

– Да, да! Слушаю я!

Пауза.

– Да слушаю же я, говорите!

– Легко сказать – говорите!

Голос был наигранно бодр и слегка отдавал алкоголем. «О, витязь, то была Наина…» – успела подумать Ксения, а Наина, в просторечии – Нинок, так же бодро продолжала:

– Мне недавно сон приснился: выхожу я замуж, а свадебное платье цвета камуфляж… Нет, не так – в цветах камуфляжа. В цветах камуфляжа! Ха-ха! Представляешь, камуфляж – и весь в цветах!..

Наину Ксения любила. За цельность натуры. Та умела жить в гармонии с двумя мирами – внутренним и внешним. Впрочем, наличие гармонии отнюдь не определяло упорядоченности и распределенности каждого прожитого дня. И сейчас в бодрости телефонного голоса Ксения почувствовала очевидный надрыв.

– Опять в ларьке «Рябиновая» появилась?

– И уже кончилась. Осталась «Симфония любви». Ха-ха, в моем исполнении!

– Снова с Колей полаялись?

– С Колей? С каким Колей? Нет никакого Коли. Больше нет никакого Коли!

– Ему уже внуков пора иметь. А вы там всё никак не успокоитесь…

– Мы успокоились. Мы абсолютно спокойны. О ком ты там сейчас спрашивала?

– Подъехать, что ли, надо?

– Зачем?

Что-то такое было в ее голосе, какое-то нарушение гармонии:

– Говорю же – все прекрасно! Замечательно!.. Я тут тебе телефоны кое-какие записала… тебе потом передадут… Рукописи, дневники…

– Какие дневники? Что там у Коли?

– Я же сказала: его нет. Совсем нет. Ты меня навещать будешь?

– Где навещать?

Гудки в трубке.

Ксения уже привычно почувствовала мелкую дрожь в руках – предвкушение неприятностей. Что там эта гармоничная женщина натворила?

Она принялась набирать ее номер. Трубка запипикала короткими гудками.

– Вот скотина!

Ксения в некотором смятении походила по комнате, потом начала собираться. Что-то там случилось, какая-то драма. Драмы в их жизни случались часто, зато отличались большим разнообразием. Она попробовала проанализировать их сумбурный разговор. В отличие от Коли, который всякий раз начинал со всеми прощаться, убежденный, что недолго ему осталось, подруга не была склонна к преувеличениям. Куда же это она должна приходить к ней? Не на кладбище же! А куда? В дурдом? В КПЗ?

Впрочем, все эти рассуждения были не более чем игрою ума. Ксения не раз уже сталкивалась с подобными задачками и никогда не угадывала. Угадать было просто невозможно.

Друзья не давали ей скучать, ее друзья, никогда не смотрящие сериалов по телевизору, жили активной, подчас чересчур активной жизнью. И она была непременной участницей всего, что с ними происходило. Они просто не могли без нее обойтись, они искали в ней утешения и ободрения, они звонили и приходили, они не забывали ее ни в радости, ни в горе. И знаете, почему это было удивительно?

Да потому что ранние годы нашей героини явно сулили ей жизнь «синего чулка», книжной девочки, любящей уединение, созерцание, философствование… Была она слабенькой, болезненной и совершенно неспортивной, шумных детских игр сторонилась, – на качелях у нее кружилась голова, скатываться с горки – горка во дворе была деревянной – она боялась из-за чудящихся ей повсюду заноз, притаившихся где-то на отполированной многими попками поверхности, боялась залезать на турник, потому что оттуда больно падать. Вообще, чего только она не боялась: велосипедов, паутины, водной глубины, ружей в соседнем тире, – и оттого, может быть, с особым трепетом воображала себя какой-нибудь новой Жанной Д'Арк, скачущей на коне впереди войска, или искательницей сокровищ, спускающейся в мрачные подземелья, или владеющей всеми известными боевыми искусствами разведчицей. Но воображать-то мало, хотелось на деле играть роли первого плана, ох, как хотелось! И Ксения предлагала друзьям-подружкам вместо банальных подвижных игр сложные и таинственные «экспедиции», с рисованием карт и поиском спрятанных предметов. Такие игры не требовали хорошей физической подготовки и позволяли совершать всякие подвиги в воображении. Но друзьям-подружкам некуда было девать свою молодую энергию, так что вскоре они обхахатывали все самое романтическое и возвращались к своим мячам, качелям и велосипедам.

Однако следствием богатого воображения, обусловленного отсутствием физической активности, подчас является и повышенная ранимость, равно как и способность примерять на себя все, что ни происходит вокруг. Это и породило в Ксении еще одно свойство – всеобщей, всеобъемлющей жалости ко всему и вся. А может, слово «породило» здесь и не нужно – чего там порождать, все уже было от рождения. Эта жалость была прямо-таки ненормальной, охватывая не только всю живую материю, но и прочий, даже не имеющий вещественного воплощения мир. Какой-нибудь осколок от давным-давно разбитой чашки повергал ее в печальные раздумья и вызывал сентиментальные слезы, которых она стеснялась, но никак не могла запретить им подниматься откуда-то от носа и заволакивать взгляд. Ах, как она чувствовала самые мелкие обиды, наносимые игрушкам и книжкам, голубям и собакам, деревцам и кустикам, а то и просто школьным тетрадкам и карандашам. Даже бледное подобие конфликта – а такие конфликты естественны в детских дворовых или школьных компаниях – болезненно отражалось на ней, а любое небрежение к кому бы то ни было задевало ее даже быстрее, чем того, на кого оно было направлено. Вероятно, что этот встроенный в нее чувствительный передатчик работал не только на вход, но и на выход, в результате чего какое-то поле создавалось вокруг нее, и его волны в той или иной степени достигали окружающих.

А сама Ксения между тем изо всех сил старалась замаскировать свою «книжность», свою ранимость и неприспособленность к реальности. Это-то понятно. Кто же из тех пресловутых отличников и «очкариков» (Ксения хотя и не носила очки, все же чувствовала, что тоже попадает в эту категорию) не хотел оказаться в роли независимых, ярких и популярных хулиганов и двоечников? Плохо, ох, как плохо переживается подростком непопадание в общие затеи, а как попадешь в эти затеи, если голова забита нечитанными никем из одноклассников книгами, а время всяких «экспедиций», как ни крути, проходит с годами? Ни черта ты не умеешь – ни на велосипеде ездить, ни плавать, ни в тире из ружья стрелять. Даже анекдоты не умеешь рассказывать смешно.

Ксения всячески казнила себя за отсутствие выразительности, а ведь между тем могла бы и заметить, что это не она сама не вписывается в окружающий социум, – просто не может она себя этим социумом заинтересовать. Волны ее жалостливости, расходясь во все стороны, подтягивали к ней людей, заставляя искать в ней ту самую жилетку, которая всем нужна в трудную минуту. Она все пыталась строить из себя что-то модное, говорящее на молодежном слэнге, а на фига это было нужно? «По одежке… протягивай ножки», – твердила ни к селу, ни к городу, сидя с вытянутыми ногами на полу и обложившись журналами мод, песенки какие-то дурацкие разучивала. Практически каждый сезон появлялись этакие новые манеры танцевать – то, как на лошади скачешь, то вместо лошади, – попробуй все изобрази! Одноклассницы, разбитные девицы, водившие уже знакомство со студентами-иностранцами из рыбного института, новые веяния подхватывали в момент, Ксении за ними было не угнаться. А надо ли было гнаться? «Жилетке» модный покрой не обязателен, и совершенно разные люди искали в ней не анекдотов, но ободряющего молчания в ответ на их исповеди и жалобы. И что им было до того, умеет ли она плавать и танцевать?

Это потом уже, окинув повзрослевшим взглядом свое детство и юность, Ксения вспомнила, как в дошкольные еще годы ее соседки-сверстницы ругались и дрались за право играть с ней, и то же самое повторилось в старших классах с ее приятельницами – за право сидеть с ней за одной партой. А она всех мирила и успокаивала, потому что всех было жалко, и думала: это оттого, что у нее самые красивые игрушки, и оттого, что у нее всегда можно списать. Ей и в голову не приходило, что это и есть популярность, – правда, совсем не такая, о которой мечталось. Ну что это? – какие-то старушки в трамвае успевали рассказать ей всю свою жизнь, в очередях с ней делились семейными проблемами совершенно незнакомые мамочки с детьми, водители такси вспоминали годы армейской службы, не говоря уже о просто прохожих, непременно у нее из всей уличной толпы спрашивая искомые адреса. Как будто на ней прямо-таки написано было: «Все флаги в гости к нам». И кончилось это тем, что врожденная жалостливость съела всю ее взрослую жизнь подчистую. И не оставила места ни уединению, ни созерцанию, ни философствованию. Вот так.

В этот вечер рыженький пазик подхватил ее на привокзальной остановке. Люди набились в него плотно, стояли, висели, полулежали друг на друге. «Проходите в салон, не толпитесь в дверях», – надрывалась женщина-кондуктор, хотя двери были всего одни, и те, кто оказался в глубине салона, имели шанс выбраться наружу только на конечной остановке. «Какая жизнь – такой автобус», – гласила надпись на стекле водительской кабины.

С невероятным облегчением Ксения выскочила из этого кошмара. Тут уж никакие тревожные мысли не могли уничтожить восторженного чувства освободившегося пространства вокруг. Да и в чем, собственно, заключалась эта ее тревога? Будем честны: тревожили ее разве что предстоящие ей, возможно, активные действия, – какого рода будут эти действия, она пока не могла предположить. Активные действия всегда ее пугали. При таких действиях всякий раз приходится вступать в конфликт – с людьми, с обстоятельствами, с явлениями природы, с самой собой, наконец. Не могущая жить без хорошего к себе отношения (а как же!), Ксения конфликтов не любила, но за хорошее отношение одних неизбежно приходилось платить плохим отношением других, а дружба то требовала от нее нарушения собственных принципов, то мелких схваток за совместные идеалы с оппонентами. Другими словами, конфликтные ситуации происходили в ее жизни почти постоянно, как ни пыталась она всех примирить и успокоить. Ей вечно доставалась неблагодарная роль буфера между сторонами, а когда стороны мирились, она чувствовала себя идиоткой. Не вмешиваться было еще хуже, она осознавала себя связанной чем-то вроде клятвы Гиппократа, и свою буферную роль несла покорно, впрочем, переживая всякий раз некоторые сомнения и неудобства.

Итак, Ксения шла по узким переулкам Старого города, не подгоняя себя, чтобы как следует насладиться свободным пространством и покоем. И все-таки что-то в воздухе было не так. Тяжек был воздух и тревожен. Парило, как перед грозой. Ксения поглядела на небо, но тот его крошечный кусочек, который могла она видеть над собой, ни о чем не говорил.

Переулком она вышла прямо к «Белому лебедю» – так в этом городе называлось место предварительного заключения граждан, нарушивших УК, другими словами – следственный изолятор. Изолятор напоминал древнюю крепость – высокие зубчатые стены без окон, похожая на замковые ворота арка центрального въезда, и нечто вроде донжона в глубине – наверное, наблюдательная вышка. Подруга ее жила как раз напротив всей этой красоты.

Это был маленький деревянный особнячок, двухэтажный, когда-то весь покрытый нарядной резьбой, теперь уже мало где сохранившейся. Со двора он выглядел особенно растерзанно и убого: покосившаяся веранда с выбитыми стеклами, мусор, валяющийся по всему двору Соседи у Нинок были своеобразные: многодетная семья алкоголиков, странная парочка со второго этажа и сумасшедшая тетка, вечно стучавшая к ней в квартиру и обвинявшая в том, что Нинок обливает ее стену кислотой или пускает сквозь нее (в смысле – сквозь стену) отравляющие газы. Приступы сумасшествия начинались у соседки с попыток исполнения на пианино мелодии из фильма «Два бойца». Мелодию эту она знала не дальше первых девяти нот, и, возможно, именно это и выводило ее из равновесия. В двери у соседки было врезано один над другим три дверных глазка. Парочка со второго этажа – отставной спившийся подполковник, похожий на пожилого Пьера Безухова, и его юная сожительница – вели с сумасшедшей соседкой перманентную войну. Например, поливали водой участок перед ее дверью, таская ведро за ведром от колонки, чтобы развезти грязь, или вывешивали над ее крыльцом воблу для сушки, чтобы соль и жир капали прямо на ступеньки и головы проходящих. Многодетные герои тоже радовали: они гнали самогон, и по ночам движение во дворе и на веранде не прекращалось, – и время от времени кто-нибудь ронял пограничный шкаф, который с грохотом валился на пол прямо у Нинок за стенкой. И все-таки в этой квартирке была своя прелесть – тихая улочка за окнами, просторный, на удивление никем не перегороженный за целое столетие зал, уютная спаленка…

Ксения вошла на веранду и постучала.