Читать книгу Зеленый луч №2 2017 - Коллектив авторов - Страница 7

Итак, сад был огромен и весь пронизан светом. Деревья в нем были высоки и раскидисты, и повсюду яркими пятнами сияли цветы. Дом был почти невидим за этими зелеными зарослями, только оконные стекла взблескивали на пробивавшемся сквозь листву солнце, да местами светлела штукатурка стен.

В доме была старая мебель, но очень немного, комнаты были полупусты, а то и вовсе пусты, но каждая была непохожа на другую. В каждой царило особое, почти осязаемое ощущение пространства, и, переходя из комнаты в комнату, хозяйка словно путешествовала по очень разным, отдаленным друг от друга местам. В одной она завтракала, и комната эта была светла и выходила окнами во дворик с цветочными клумбами, над которыми вечно кружили насекомые. В другой комнате она читала, и там было сумрачно от книг и от ветвей деревьев, проникавших внутрь дома и задевавших хозяйку, когда она садилась в кресло у окна. Обедала она в просторной зале, где на пол ложилась густая кружевная тень от виноградных листьев, а круглый стол, окруженный, как лепестками, легкими венскими стульями, был покрыт вязаной скатертью с таким же кружевным виноградным узором. Молилась в маленькой, пронзительно белой комнатке, где жгучие лучи послеполуденного солнца ничем не затенялись и играли серебряными искрами на окладах икон. Ужинала в небольшой, освещаемой оранжевым абажуром столовой, где на стенах висели фотографии в рамках, а вдоль окон стояли герани на длинноногих почерневших от времени подставках. В окна спальни стучались в ветреную погоду ветки шиповника и сирени, и колыхались тонкие белые занавеси, отчего эта комната казалась самой живой и тревожной в доме. И сны, которые снились там хозяйке, были так же тревожны и так же прозрачны.

Как ее звали? Почему-то возникло в памяти имя – Саломея. Ни с чем оно не было связано, просто красивое имя, легкое, похожее на струи дождя на стекле. Почему бы и нет?

Женщина была тонка и русоволоса. Она носила просторные и длинные одежды, по вечерам накидывая на плечи вязаную шаль. Была ли она красива? Этого она не знала, но и не испытывала нужды в этом знании. Она не мучила себя этим вопросом, а это значит, она была вполне довольна собой.

В доме вместе с ней жили собаки, обычные беспородные собаки, подобранные Бог знает где, и привязавшиеся к случайной хозяйке. Птицы сновали на ветках деревьев, в зарослях у забора время от времени шуршали ежи. Было тихо, и казалось, сам воздух на многие мили кругом пахнул покоем и печалью.

Фотографии, висевшие на стенах и хранимые в большом черном альбоме с бархатной обложкой, не были фотографиями ее родственников и друзей. Альбом достался ей от прежних хозяев этого дома. Возможно, они и были ее родственниками, но она этого не знала. Она не знала их имен, и кем они доводились друг другу, но эта неизвестность и была самым сильным и трепетным чувством, когда она брала в руки старые портреты и долго-долго вглядывалась в их лица и одежды. Нет-нет, среди них не было того самого лица, которое снилось бы ей по ночам. Просто она любила их всех, независимо от их характеров и судеб, только за то, что они были, и еще за то, что жизнь их уже прошла.

Если ночи были ясны и теплы, ей было достаточно просто думать о Времени, текущем вокруг нее и соединявшем ее вольно и невольно со всеми ушедшими и еще не родившимися. Но в дождливые ночи к этим мыслям присоединялись еще и другие – прозрачные и зыбкие, как вода. Она думала о ком-то, кого нет и не может быть в этом мире. Слишком мучительно было бы знать, что этот человек существует, ведь у нее не было никакой надежды найти его. Она знала, что он молчалив и печален, а в глазах его – прошлые страсти и прошлые потери. Отчего-то виделись светлый мундир и золотые погоны, – но это уже от тех старых портретов, на которых парадно стояли блестящие офицеры и дамы в кружевах и лентах, но на фотографиях не было его лица. Его лица она не могла себе представить, – только не очень высокую, уже потерявшую былую выправку фигуру, и голос, спокойный и мягкий. Еще она знала его руки, красивые и смуглые, и почему-то – клавиши рояля у самых пальцев. Больше она ничего не знала о Нем.

Что за глупая сентиментальность! Саломея ловила себя на мысли, что все это ужасно наивно, до беспомощности наивно! Но совсем не это заставляло ее внутренне смущаться и отгонять от себя смутные образы. Ведь никто не заглянет в ее воображение, значит, ее наивность с ней и останется. В своем воображении она вела себя точно так же, как вела бы себя в самом деле, отводя глаза, невинно кокетничая и делая вид, что человек этот ее совершенно не интересует. Нет-нет, совершенно не интересует!

Но чтобы продолжать такую игру, его одинокого, молчаливого присутствия было уже не достаточно, оно слишком сковывало Саломею. Ей требовались еще люди, их лица, голоса, звуки рояля – ибо ничто другое не придает такую осмысленность и красоту человеческому общению, как живая музыка. И вот ее гостиная с огромным черным диваном и белой кафельной печью заполнялась, в ней делалось тесно и весело.

Ну вот, дождь шел своим чередом, а гости танцевали, болтали и пили вино – темно-красное, терпкое, вводящее в искушение и заставляющее сердце падать куда-то от страсти и нестерпимой тоски, и золотое, прозрачное, вызывающее слабость, и нежность, и легкую грусть.

И вскоре случалось то, что всякий раз вводило Саломею в состояние тревоги и растерянности. Она теряла того единственного, ради которого придумала и собрала всю эту милую шумную толпу. Нет, он не уходил, не исчезал. Он все еще был здесь, но она не узнавала его. Сразу несколько мужчин в комнате могли уже претендовать на право быть тем самым человеком. Все они обладали какой-то частью его обаяния, хотя и были очень разными. Она пыталась сделать выбор, и сомневалась, и страдала от этого. И от этих сомнений и бесконечных вопросов образы прорисовывались все точнее, обретали внешние черты, характеры, судьбы, вплоть до мелких привычек, особенностей голоса или походки. В конце концов, они получали имена. И начинался бесконечный роман: разговоры, ничего не проясняющие, взгляды, говорящие больше, чем слова, поступки, всему противоречащие.

Рано или поздно она уставала от этой бесцельной и бесплодной игры. Она теряла всякий контроль над людьми, ею же самою придуманными; они начинали вести себя совсем не так, как ей бы этого хотелось, огорчали ее своим легкомыслием или равнодушием, надоедали своим присутствием или, наоборот, уходили, не простившись. Тогда, отчаявшись, она захлопывала, как книгу, свое воображение и бралась за какую-нибудь уже настоящую литературу, всякий раз выбирая на полках одни и те же вещи, давным-давно знакомые. Перечитанные книги – в отличие от собственных фантазий – не сулили никаких неожиданностей, они успокаивали, как приятные воспоминания, они радовали, как старые друзья.

Но в какой-то момент она заметила, что и книги, в которых она гостила, тоже не желают быть бесправными статистами, неким отвлекающим фактором, утешительным призом, – они тоже хотели влиять на события, вмешиваться в дела. Саломея с удивлением обнаружила, что весьма редко встречающиеся в повседневности предметы, явления, имена вдруг возникали, откуда ни возьмись – пусть отдаленно и мимолетно, – стоило только им быть прочтенными в одном из потрепанных томиков. К сожалению, непременным условием этих совпадений была их непредсказуемость и непреднамеренность. Стоило Саломее заранее подумать о чем-то и захотеть повторения, повторения не происходило. В этом был известный риск – в неосознанных поисках чего-то одного она наталкивалась на нечто совершенно другое. Иногда это другое оказывалось зубной болью или укусом осы. Возможно, поэтому из всей мировой литературы Саломея старалась выбирать самые светлые, самые добрые книги – детские.

В тот день, под вечер она раскрыла рассказы Туве Янссон. Она дошла до «Филифьонки в ожидании катастрофы», – и погода за окнами была как раз такая, как в начале рассказа – «слишком уж хорошая», но… «Где-то за горизонтом затаилось что-то темное и ужасное», и Саломея заметила, как солнечный день стал темнеть раньше времени. По комнатам прошли сквозняки, тревожно взвились в воздух занавески. Буря, и правда, приближалась, и трудно было сказать, она ли была вызвана книжными образами, или выбор книги в тот день был подсказан подходившими грозовыми тучами. Саломея слышала, как деревья переговариваются тревожно в саду, и их верхние ветви беспорядочно мечутся, словно в обиде, что именно им придется принять на себя основной удар стихии. Астры на клумбах сыпали на ветер лепестки, как разноцветное конфетти, перезрелые виноградины, как лампочки с елочной гирлянды, срывались с тяжелых кистей, новогодними шарами падали спелые яблоки. Откуда-то с севера шла гроза.