Читать книгу Собиратель кукол. Мой парень – серийный убийца - Группа авторов - Страница 4

Я показываю отражению язык, забрызгиваю его жидкостью для чистки стёкол и остервенело растираю её тряпкой. По сути, я чищу чистое зеркало. Тут вообще стерильно, как в больнице, и моя уборка погоды не делает – мне просто хочется угодить Митчеллу.

Я так сильно нажимаю на зеркало, что оно щёлкает и отходит в сторону. Я в ужасе отшатываюсь, подумав, что опять что-то сломала. К своему удивлению, понимаю, что это не просто зеркало, а шкаф с зеркальной дверкой. На нижней полке, той, до которой я достаю, ничего необычного: бритвенные принадлежности, дезодорант… А вот верхняя вводит в ступор. Там целая батарея оранжевых баночек с лекарствами. Невежливо, конечно, рыться в его вещах, но ведь Митчелл не запрещал мне заглядывать в шкафчик.

Я встаю на бортик ванны, снимаю баночки по одной и выставляю на раковине. Читаю названия по слогам: "Агомелатин", "Тразодон", "Прозак", "Валиум". На одной из потертых этикеток можно разобрать имя: Митчелл Блейк. Теперь я знаю, как его зовут.

Я пересчитываю баночки. Их ровно восемь. Он болеет. Или болел. Лекарства выписаны так давно, что у некоторых уже вышел срок годности.

Когда я заболевала, меня лечили горячими травяными отварами. В реалиях семнадцатого века лекарств не было – их как бы не изобрели. Наш дом сильно продувался зимой, и в детстве я болела больше всех. Однажды меня лихорадило так сильно, что я провела добрых пару недель в бреду. Когда мне удавалось на пару минут вцепиться в реальность и разлепить припухшие веки, я видела кого-то из родителей, стоящим у кровати на коленях и молящимся.

– Ей нужен доктор! – говорит мать в горячечных воспоминаниях.

– Господь – наш доктор, и если он призовёт девочку к себе, то так тому и быть!

– Ты не хочешь ей помочь, потому что Ребекка – не твоя дочь! – шепот матери такой горький и язвительный.

Перед тем как снова провалиться в бред, я, наконец, понимаю, почему отец всегда называет меня «девочка».

Мне удалось пережить лихорадку, но с того момента жизнь стала еще хуже. Мой отец мне чужой. Вот почему я единственная из всей семьи блондинка со светлыми глазами. Моя мать – вовсе не добрая католичка, а прелюбодейка-грешница. Этим людям было всё равно, умру я или нет.

Я хорошо помню тот день, когда спросила у матери, кто мой отец.

Мы стоим на коленях и выпалываем сорняки в огороде.

– Кто мой настоящий отец? – выпаливаю я вопрос, который неделями прожигал меня изнутри.

– О чём ты? – спрашивает мать беззаботно, а глаза её бегают, и пальцы мнут край передника.

– Я слышала ваш разговор.

– Ребекка, не говори глупостей!– отвечает устало. Только она зовёт меня Ребекка. – Ты дочь своего отца.

– Но я не знаю, кто он.

– Его давно уже нет в живых, – отвечает она с тёплой грустью в голосе и опять принимается за работу.

– Расскажи мне про него, – умоляю я.

– Ты очень на него похожа, но это не важно. Забудь о том, что узнала. Томас – твой отец, и он любит тебя как дочь. – Она берёт паузу, вздыхает и добавляет, чтоб слова приобрели хоть какой-то вес: – не меньше, чем Мэри.

– Он не захотел меня спасти! – кричу я.

– Не думай, что ты, сопливая девчонка, знаешь всё о жизни! – кричит она, схватив меня за плечо и развернув лицом к себе. – Твой отец – хороший человек и очень набожный! Как тебе не стыдно говорить о нём такое! Он провёл у твоей постели столько ночей и привёз лекарство, которое тебя спасло! Ты дерзкая, Ребекка! Неблагодарная! Мне всегда говорили, что от девочки, рожденной в грозу, не жди ничего хорошего.

Мне нечего ей ответить. Я подбираю юбку и, на ходу утирая слезы, бегу к дому.

Я зажмуриваюсь и считаю до десяти, пытаясь прогнать воспоминания, которые до сих пор делают больно. Вновь залезаю на ванну, чтоб вернуть лекарства на место. Полка кажется пустой, но я шарю рукой, пока не натыкаюсь на что-то плоское и тонкое. Вытаскиваю находку. Это стопочка маленьких фотографий с белой окантовкой, скреплённая канцелярской резинкой.

На первой фотографии Митчелл обнимает какую-то девушку с рыжим каре. Он широко улыбается и выглядит по-другому. Моложе. Щеки поросли тёмной щетиной, которая делает его еще более привлекательным. На второй фотографии та же рыжуха – её лицо в веснушках крупным планом. На третьей она же, но с обнажённой грудью. Грудь большая. Меня окатывает жаром. Такое странное чувство. Я не знаю эту женщину, но уже ненавижу, потому что он с ней, и я явно уступаю.

Спрыгиваю. Я стягиваю с себя футболку и смотрю на свои маленькие груди в светлом бюстгальтере. Перевожу взгляд на его девку и понимаю, что сравнение не в мою пользу. Тогда я выдёргиваю несколько салфеток и запихиваю в лифчик, чтоб округлости выглядели хоть немного повнушительнее. Не сказать, что очень довольна результатом, но оставляю салфетки на месте.

Я опять лезу на скользкий бортик и кладу на место сначала фотографии, а потом таблетки, стараясь выставить всё как было.

Всё чаще я думаю о нём. Митчелл особенный. Он словно киногерой. Я могу мечтать о нём, сколько влезет, но в реальности такой парень никогда не обратит на меня внимания.

Мне постоянно хочется быть к нему поближе. Я как собака обнюхиваю его рубашки перед стиркой. А когда мы смотрим фильмы вечерами, я притворяюсь уставшей, закрываю глаза и кладу голову ему на плечо. Тогда он старается не двигаться и подставить плечо так, чтоб мне было удобно. Я фантазирую о нас вместе. Я не совсем понимаю, чего хочу от него, но когда Митчелл рядом, чувствую себя счастливой.

Я возвращаюсь в гостиную. Воровато оглядываюсь и быстро перебегаю в другой конец квартиры. Меня завораживает дверь в его угодья. Дергаю ручку. Ничего. Каждый день, когда Митчелла нет дома, я пытаюсь заглянуть внутрь, но дверь всегда заперта.

Ужином заниматься ещё рано. Я забираюсь с ногами на диван и включаю телевизор. Новости не люблю и хочу нащёлкать какие-нибудь мультики, но почему-то не переключаю.

– В национальном парке было найдено ещё одно расчаленное тело девушки. Личность погибшей установить пока не удалось. Также неизвестно, была ли она изнасилована и задушена, но с большой вероятностью это очередная жертва Шелкового душителя. Сейчас мы попытаемся взять интервью у детектива Малленса.

Репортёрша с яркой азиатской внешностью подбегает к жёлтой ленте и, приподняв её рукой, проникает в огороженную зону. Детектив Малленс стоит к ней спиной. Серый пиджак красиво облегает его широкие плечи, русые волосы зачёсаны назад. Он оборачивается и одаривает журналистку недобрым взглядом. Брови насуплены, и из-под них смотрят проницательные светло-карие глаза. На лице россыпь родинок, самая крупная из которых на щеке, недалеко от крыла носа, разбавляет брутальность образа.

– Детектив Малленс, это очередная жертва Шелкового Душителя?

– Без комментариев!

– Детектив, сколько ещё это чудовище заберёт жизней прежде, чем вы его не остановите? – выкрикивает она провокационный вопрос.

– Уведите дамочку за периметр, – говорит он и вырывает камеру из рук оператора.

У меня мурашки бегут по телу, и я выключаю "ящик". Мне тяжело смириться с жестокостью и безразличием внешнего мира, потому что наш замкнутый мирок был другим: там не было воровства и убийств, а само слово «преступление» подменялось словом «грех». Там было рукоприкладство, но не потому, что кто-то был жесток, а лишь, в качестве поучения. Там не запирали дверей, и всё было общее. Незнакомцев не боялись, потому что все они остались во внешнем мире, которого как бы и не существовало.

Наверное, маньяк из новостей выглядит, как уродливый каннибал из фильма «У холмов есть глаза». Сидит сейчас где-то в лачуге на свалке и варит суп из очередной бедняжки.

На душе как-то муторно, и я решаю отвлечься готовкой. Митчелл идеален во всём. Он разбирается в манерах, знает, как надо одеваться, может ответить на любой вопрос. А ещё он прекрасно готовит. После переваренной пресной еды, приготовленной из минимума ингредиентов, то, что я ем здесь, кажется пищей богов. Мне всегда говорили, что наслаждаться едой греховно, но как же приятно позволить себе съесть что-то вкусное, не ограничивая себя постом.

Я разворачиваю пергамент и выкладываю на разделочную доску лоснящиеся жиром стейки лосося. Митчелл говорит, что свежая рыба пахнет морем, но я понятия не имею, как оно пахнет. Нагреваю сковороду, и чтоб убедиться, что она максимально горячая, провожу ладонью почти над самой поверхность. Горячо. Тогда я укладываю кусочки рыбы кожей вниз. Засекаю на кухонном таймере две минуты, а пока рыба шкварчит, опускаю в кипяток стебли спаржи. Спаржа – непонятная мне трава, но Митчелл говорит, что она для чего-то там полезна. Он знает так много умных слов, что я иногда теряюсь в разговоре и просто улыбаюсь и киваю. Таймер щелкает. Я переворачиваю рыбу и щипчиками выкладываю спаржу в миску со льдом.

Ставлю на стол две большие тарелки. На каждую укладываю горку салатного микса и хаотично разбрасываю сверху яркие половинки помидоров черри. Сбрызгиваю всё бальзамиком, стараясь, чтоб капли ложились красиво и только на салат. Рыба подоспела, и я выкладываю её рядом, не касаясь салата. Как он меня научил, приправляю горсткой морской соли и ставлю рядом дольку лимона; облизываю липкие солено-кислые пальцы и морщусь. Спаржу укладываю поленницей и поливаю ложечкой растопленного сливочного масла.

Выкладываю на стол серые льняные салфетки. Тщательно натираю приборы и стаканы, и выставляю их по линейке. Проблема у меня с глазомером.

Он приходит ровно в шесть. Минута в минуту.

– Привет! – говорю я, задыхаясь от восторга.

– Привет, Бекки. – Он улыбается глазами. Искорки на радужке разгораются. Обожаю этот момент!

Митчелл снимает пальто и вешает его в шкаф. Я привычным движением накидываю его пиджак на вешалку, пока Митчелл снимает тяжелые металлические часы и запонки. Он кладёт их рядом с ключами и заворачивает рукава рубашки – всегда три оборота.

Меня удивляет, что Митчелл никогда не переодевается в домашнее. Когда отец приходил домой из сапожной мастерской, он переодевался в старые штаны и рубаху, которые мать постоянно латала. Митчелл же всегда "при параде". Он одновременно и спокоен, и в состоянии повышенной готовности.

– Красиво! – констатирует он, вооружившись ножом и вилкой. – Ты молодец!

– Это всё ты научил, – говорю краснея.

– Бекки, нож! – Смотрит на меня пристально.

Я опять держу нож в левой руке. Поспешно меняю приборы местами.

– Очень вкусно. – замечает Митчелл, отправив в рот кусочек лосося.

Для меня каждый наш обычный ужин в шесть тридцать сродни торжественному приёму или свиданию.

После ужина Митчелл моет посуду, а я вытираю её насухо – важно следить, чтоб не было разводов. Его огорчает, когда что-то неидеально.

– У меня для тебя кое-что есть.

Я откладываю в сторону полотенце и замираю. На кухне горит только свет над столешницей, и всё так романтично.

Из кармана брюк он достаёт маленькую коробочку. Молча, вкладывает мне её в руку. Я затаив дыхание, открываю крышку, которая откидывается с приятным щелчком.

Внутри подвеска из белого металла в виде буквы «В» на тонкой цепочке.

– Сегодня какой-то праздник?

– Нет. Чтоб сделать что-то приятное, не нужен конкретный день. Я просто хочу тебя за всё поблагодарить. Нравится?

– Да.

– Давай помогу примерить.

Он поддевает цепочки и аккуратно опускает буковку мне на грудь. Я приподнимаю волосы, чтоб Митчелл мог застегнуть замок. Его пальцы чуть влажные, и мне хочется, чтоб время остановилось.

– Почему ты не женат?

Митчелл чуть заметно вздрагивает.

– Умеешь ты озадачить вопросом, Бекки! – Смеётся. – Вероятно, не нашлось той, кто бы согласилась стать моей женой.

– Я бы точно согласилась.

Я тут же затыкаюсь. Вот это меня угораздило, сморозить такую глупость!

– Бекки, я понимаю, что ты юная трепетная девушка и, наверное, воспринимаешь моё внимание, как некий романтический интерес, но не забывай, что мы с тобой просто друзья.

– Просто друзья, – повторяю я, почти теряя сознание.

Глупая дурочка! Как я могла подумать, что он за мной ухаживает. Как красивый взрослый мужчина без единого недостатка может заинтересоваться мной? Мне так стыдно, что я не знаю, куда деться.

– Бекки, юношеские платонические влюбленности – это нормально, – продолжает он лекцию. – И обычно мы идеализируем объект влюбленности, в то время как в жизни это совсем другой человек. Ты меня понимаешь?

– Нет никакой влюблённости, – вру я. Я боюсь, что, если стану доставлять ему неудобства, Митчелл предпочтёт от меня избавиться. – Я просто сказала глупость. Я имела в виду, что есть много женщин, которые пошли бы с тобой в церковь.

– Для этого уже давно не нужна церковь, – шутит он.

– Да! Верно…

– Бекки, я точно тебя не обидел?

– Нет! – Я улыбаюсь через силу, хотя на душе погано. – Спасибо за подарок. Ничего, если я пойду спать? Очень устала.

– Если устала, иди, конечно, – Митчелл озадачен, – Доброй ночи, Бекки.

– Спокойной ночи, Митчелл.

Я иду к себе. Захлопываю дверь и заваливаюсь на кровать не раздеваясь. Прижимаю к себе подушку и крепко закусываю её угол. Слёзы струятся по щекам, и я изо всех сил сдерживаю рыдания, боясь, что он услышит.

Я для Митчелла друг, а он для меня нечто большее. Он был прав про юношескую влюблённость. Ночами я вижу его в постыдных снах, после которых просыпаюсь вся в поту и с бешеной пульсацией внизу живота. Стыдно признаться, что это происходит и ещё постыднее признать, что это так приятно, и что я постоянно думаю о нем перед сном, чтоб снова познать это греховное удовольствие.