Читать книгу Литовский узник. Из воспоминаний родственников - - Страница 11

Послевоенное Староселье не составляло и трети старого. Людей было мало; они еле справлялись с колхозными работами. Председатель, Михаил Бычков, молодой, но дельный, веселый мужик, вернувшийся с войны без руки, встретил Марью радушно:

– Хотел зайти к тебе, да потом думаю – сама придешь, без дела не усидишь. – Он полоснул по шее ладонью: – Задыхаемся, Петровна. Середина сентября, а только половину смолотили. Видала, рожь какая?! До войны такой не было. Отдохнула земля, – протянул он, грустно качнув головой. – А еще картошка на Кружалах, турнепс на Муйских полях. Голова кругом. Помоги, Петровна, помоги. Тебе до пенсии-то сколько?

– Два года, – она махнула рукой, – да какая там пенсия.

– Видно будет, работай. На трудодень-то теперь, правда, не густо, да ведь понимаешь, какое время. На ноги еще не встали. Но встанем, – добавил он уверенно, – должны встать. Надо будет чего по дому, обращайся, поможем, – и он посмотрел на нее ободряющим взглядом.

Отработала Марья два года и ушла из колхоза. На уговоры председателя поработать еще хотя бы год ответила:

– Не привыкла я так, Михаил. Работы не боюсь, ты знаешь. Да обидно. Сколько гнемся, а проку нет. Как сквозь землю. Не привыкла я как-то. Душа не лежит к такой работе. Ты уж не обижайся.

– Ну, как знаешь, твое право, заставить не могу, – сказал он недовольно, – о себе бы подумала, как жить-то будешь?

– Как-нибудь проживу, мне теперь немного надо.

Пенсия полагалась ей, что называется, «слезы одни», зато хлопот по оформлению набиралось много, и Марья не стала ее добиваться.

Летом она ходила в лес за ягодами, грибами, возила в город, продавала. Собирала она быстро, помногу, и на жизнь ей хватало.

Ее тянуло к лесу, вольным полям, лугам. Ее глаза словно заново открывались, обнаруживая вокруг новый мир красоты, смысла, но который, оказывается, всегда окружал ее и только теперь начинал раскрывать ей свои великие тайны. Радостно и благодарно принимала она этот мир в свою душу.

Останавливаясь возле муравейника у старой сосны, оттаявшего, парящего теплом, наблюдала кипучую жизнь его обитателей. Как неосторожно забежал муравьишка в нерастаявший снег, свернулся, как другие муравьи стащили его оттуда на теплую землю.

«Где соображению быть, – думала Марья, – а поди ж ты, какие дружные. Вот бы так у нас, у людей».

Она притрагивалась к застывшей на стебельке бабочке-лимоннице. Солнечный луч нагревал ее, начинали дрожать, шевелиться крылышки. «Так и мы, – думала Марья, – теплом да радостью живем, а в холоде, горе коченеем».

Она смотрела на молодую березку, залитую весенним солнцем, на готовые лопнуть шоколадные почки с зелеными хвостиками, гладила белоснежную кору теплого ствола. «Ожила, родимая», – говорила она радостно и словно чувствовала течение соков в живом ее теле по крохотным, как паутинки, канальцам.

Так она смотрела теперь вокруг, и, хотя все это видела много раз, старое, привычное открывалось ей новыми, неизвестными сторонами. Краски природы приобретали другой оттенок – несли в себе свое назначение; за ними Марья узнавала само движение – прекрасное, совершенное: жизнь земли, воды, лесов, и ей казалось, что жизнь эта лишь немногим, незначительным отличается от ее – Марьиной, человеческой жизни. Это новое ощущение, понимание окружающего стало потребностью души и поддерживало жизнь Марьи, придавая ей какой-то смысл. Без леса она уже не могла, и если не была там день, на другой ее тянуло туда, словно магнитом. Это вошло в привычку. Глянув рано утром в окно и увидев неторопливо бредущую к лесу знакомую фигуру, какая-нибудь хозяйка обращалась к домашним: «Вон, Антиповна уж отправилась, а ты все валяешься, вставай, довольно дрыхнуть». Или к вечеру работавшие в поле колхозники, заметив выходившую из леса Марью, говорили: «Ну, вот и нам скоро домой, шабаш».

Довольно скоро и незаметно, будто бы сам собою, установился для Марьи некий распорядок жизни. С середины весны до поздней осени она пропадала в лесу, зимними вечерами садилась за ткацкий станок, прялку или вязание. Часто ходила на посиделки, где собирались коротать время деревенские бабы.

Год пролетал за годом, и ничто не изменялось в этом установившемся ритме.

Чаше всего она ходила к Катерине Шапковой – ее дочь с семьей жили в городе, и на зиму она оставалась одна. Марья появлялась раньше всех, садилась на свое постоянное место – в старое резное кресло у швейной машины и что-нибудь вязала. Подходили другие женщины. Одни пряли, другие вязали, некоторые приходили просто так, убить время, поделиться редкими новостями.

– Дарья, опять твой стог у станции разворотили, – сообщила Катерина, узнающая деревенские новости одной из первых, – Васька за дровами ездил, видал.

– Знаю, – отозвалась из угла Дарья, – заезжал вчера. Проклятые, накаравши на мою голову, – начала она ругать городских охотников, – дома им не сидится, и мороз их, чертей, не держит. Не жалко, пусть бы спали, дак что творят – вытащут сено из середки, нет чтоб обратно потом впихать – так все и бросят. Тилигенты окаянные. И мой тоже хорош! – перекидывалась она на мужа. – Бестолочь. Каждый год долблю – вези на усадьбу, места сколько хошь. Ставь под навес. Дак разве вдолбишь? Лодырь. Все быстро да кое-как. По реке болтаться с мальчишками – товарищей себе нашел – это по ему. Мань, – обратилась она вдруг к Марье, – половички ты обещала соткать.

– Дак неси тряпки, – не отрываясь от вязания, ответила Марья, – Алешка твой станок справил, как новый выбивает. Неси хоть завтра, сделаю.

– Сделает, куда денется, – засмеялась Катерина, хлопотавшая на кухне у плиты. – Вся деревня по ейным половикам ходит. Вишь, за кофты взялась, одевать теперь нас будет.

– Что ж, Катя, делать мне, – отозвалась Марья, – время-то куда девать? Глаза пока видят, слава Богу. Всё при деле.

– Новость слыхали? – спросила Катерина, заходя в комнату, отирая передником руки. – Говорят, покосы отберут, Михаил вчерась был, тоже намекал.

– Да как же? А скотину чем кормить? – Дарья растерянно оглядела всех. – Не может такого быть.

– Чего ж не может, – вздохнула Катерина, – у нас все может.

Они помолчали: трещали в печи дрова, шипел фитиль в горящей лампаде перед иконой.

– Помнишь, Маня, как коровушек в колхоз вели, – прервала молчание Катерина, – сколько годов прошло, а не забыть.

– Как не помнить, – Марья отложила кофту, стала разматывать запутавшийся клубок. – Крышу еще на скотном кроют, а мы уже ведем. Ночью сон не идет, все сердце изболится. Как они там. Дома-то в тепле, уходе, чистые. Ваня тоже лежит, ворочается. «За Барона не беспокоюсь, – говорит, – трудяга старик, обвыкнет, вот Милка – двухлетка, – норовистая, как приживется?» А я все о Шурке своей. Утром встаем, он на конюшню, я на скотный. Отмоем их, отчистим, соломы подложим. И другие так – чуть утро, смотришь, идут. Каждый к своей животине. Жалко ведь. Двух лошадей свели, корову отдали, телеги, инвентарь весь, станок токарный. В амбаре колхозном все стоял, потом оржавел, выбросили.

– А что было делать, боялись, – вставила Дарья, – кузнец год тужился, все одно, пришлось. Налогов-то брали три раза против колхозной земли. Чего наработаешь, то отдай, кто ж выдюжит.

– Ты толком скажи, Катерина, чего он тебе говорил, – сердито продолжила Дарья, – ведь если правда, чем коров кормить будем, в самом деле?

– Да толком и не сказал. Говорил, будто бумага в район прислана, завтра их там собирают. Может, и не об этом. Ну, кончайте рукоделие, – Катерина направилась в кухню, – самовар готов.

Все уселись за столом. На нем начищенный до серебряного сияния стоял большой пузатый самовар. Он светился блестящими боками с несколькими рядами отпечатанных монет, шумел кипящей водой.

Они долго еще сидели у самовара и под стук чашек говорили о разном: о событиях очень далеких и самых последних, о всяких хозяйственных делах и заботах – обо всем, что было связано с их жизнью и жизнью их деревни.

Бежали, летели годы, но мало что нарушало установившееся течение ее жизни. Случалось, больше по осени, появлялись охотники. Марья не отказывала им, пускала на ночевку, хлопотала, всех устраивала. Ей нравились эти люди – веселые, увлеченные, привлекала в них любовь к лесу, природе.

Два или три года сдавала она комнату одному ученому-биологу – веселому, добродушному человеку, ходившему, бывало, по деревне всегда в одном и том же наряде: коротких кирзовых сапогах, старых шароварах, длинном суконном пиджаке и соломенной шляпе. Все дни он пропадал на реке или озерах – ловил рыбу, по вечерам сидел, писал. «Шибко ученый человек, – говорила Марья бабам, – все пишет, пишет. Все-то про наш лес знает, что ни спроси, все знает!» На ее вопрос, почему он приезжает всегда один, есть ли у него семья, он засмеялся, ответил: «Есть, Мария Петровна, всё есть, и семья есть, и дача есть. Вот они там и отдыхают. Им там лучше». Он посмотрел на Марью, в ее добрые, обеспокоенные глаза, добавил: «Да все, Мария Петровна, у нас хорошо. Просто для меня здесь спокойней. Поработать можно, порыбалить, люблю это дело. Деревенька ваша, как медвежий угол, вся в лесу. Город рядом, а будто в другом мире, тихо, спокойно – благодать».

Когда уезжал последний раз, обещал приехать еще, но так больше и не появился.

Навешал Марью и Павел Шишов. Женился он на третий год после войны, растил двоих сыновей, однако память о своей молодости, о Насте осталась в нем, и его тянуло в старый Антипов дом. Он снабжал Марью дровами, весной и осенью помогал с картошкой, но чаще заходил просто так, узнать, не надо ли чего, а то принять стаканчик-другой крепкой горьковатой браги, большая бутыль которой всегда стояла у Марьи под кроватью.

Здоровье ее понемногу слабело, убывали силы, их уже не хватало содержать прежнее хозяйство. Ее двор пустел, лишь несколько кур с драчливым краснохвостым петухом копошились и расхаживали по обширной усадьбе. Она сократила посадки до небольшой полоски картофеля, нескольких грядок овощей, остальное постепенно зарастало травой, дерном. Но свой небольшой палисад она содержала в образцовом порядке; следила за яблонями, кустами смородины (хотя большую часть сбора отдавала соседям), выращивала великолепные сортовые цветы – любила и умела это делать.