Читать книгу Литовский узник. Из воспоминаний родственников - - Страница 8

Обратно ехали в вагонах-теплушках, не замечая тесноты, неудобств. Родная деревня была сожжена. Среди немногих уцелел дом Антиповых. Все прибывшие разместились в этих избах и последнюю военную зиму прожили в тесноте, но дружно, в светлой радости близкой победы, надежде на возвращение родных. Жили, не разделяя свое и чужое, да и слова такого – «чужое», не знали они тогда. Поддерживали, помогали друг другу во всем, утешая в горе, деля радости.

В конце весны стали переселяться в землянки, освобождая дома хозяевам; готовить лес, строить новые избы.

Понемногу возвращались с войны демобилизованные по возрасту или ранению.

Но немало было семей, куда врывалось горе, и не было слез в глазах матерей, застывших в ужасе страшной беды.

Не найти было слов утешения, чтобы облегчить их страдания, полную чашу которых они уже вынесли за годы войны.

Марья начала приводить в порядок свою усадьбу. Она хотела все устроить так, как было до войны. В доме, на огороде, в саду, чтобы легче было Ивану среди привычного, родного перенести непоправимую беду. Она ждала его, гнала мысли, что он мог погибнуть на войне.

Она прибрала Настину могилку, поставила там небольшую скамейку, установила сделанный плотником деревянный крест, прикрепила фотокарточку и каждое утро приходила сюда. Садилась на скамью, смотрела на Настино лицо, часто думая, что же она скажет Ивану, когда он вернется, как встретит, объяснит, утешит его. Слезы катились по ее мокрым, впалым щекам. Она слушала легкий шелест в начинающей зеленеть березовой кроне, веселые, звонкие плески ручья под горой. То ли от весенних звуков рождавшейся вокруг жизни, или от слез – ей становилось легче; она поднималась и с облегченной душой шла по своим делам.

Однажды она увидела у Настиной могилы человека в ватнике, солдатских сапогах. Он стоял неподвижно и глядел на крест. Марья узнала Павла Шишова. Он обернулся, некоторое время глядел на ее постаревшее лицо, седые волосы, сказал медленно, глухо:

– Здравствуйте, Марья Петровна.

– Здравствуй, Паша, – Марья заплакала, вздох, похожий на протяжный стон, вырвался из ее груди, – не убере-гла-а.

Павел усадил ее, сел рядом. Они долго сидели молча. Высоко в прозрачном воздухе беззаботно-радостно пели жаворонки. На старом шесте у ручья щелкал скворец. Отогревшийся мохнатый жук зашебуршал в траве, поднялся с земли, прожундел, ударился о березу и грузно упал.

– Верну-улся, – неуверенно-радостно, словно убеждая в этом себя, протянула Марья, – слава Богу.

– Вот, подвела маленько, негоден стал, – Павел потер ногу, – зацепила, холера.

Через несколько дней он, с лопатой в руках, пришел снова.

– Ты, Марья Петровна, огород-то свой думаешь копать? – спросил он.

Марья махнула рукой:

– Пущай пока стоит. Недосуг, прибраться надо. Ваня вот придет.

Павел нахмурился:

– Когда дядя Ваня придет, может, поздно будет. Покажи, где, я подсоблю.

– Не надо, Паша, ты сам-то, – она запнулась, – самим спать некогда, избу, вон, ставите. Да и садить нечего.

– Батька пока управляется там. Пошли, показывай.

Заросшая крепким многолетним дерном земля была тяжелой. Павел разрабатывал ее несколько дней, разборонил, подготовил к посадке, сказал Марье: «Картошку, может, достанем. Батька там соображает чего-то!»

Иван пришел в начале лета. Сияли долгие светлые дни, отцвела черемуха. Был вечер; ее густой запах, смешанный с запахами свежей зелени, тополей, вскопанной земли, пахучих древесных стружек, наполнял воздух. Стучали топоры, визжали пилы. Повсюду носились ласточки, скворцы, а в зарослях вдоль реки надрывались соловьи.

Радостной и тяжелой оказалась встреча с Иваном.

Возвращаясь с огорода, Марья увидела соседского мальчика; он стоял у дороги и махал ей рукой:

– Тетя Маня, дядя Ваня приехал!

У нее упало сердце, опустились руки.

– Ка-кой дя-дя Ваня? – выдохнула она чуть слышно.

– Твой дядя Ваня, с войны вернулся, с папкой сидит.

Марья добежала до Пановой землянки и увидела мужа. Он сидел на бревне у начатого сруба, опершись рукой о колено, чуть отвернув от своего старого приятеля Николая Панова склоненную вбок голову, и не видел подходившей жены. Был он в поношенной солдатской форме, запыленных сапогах. Николай дымил самокруткой, молча смотрел на Марью.

– Ваня, – сказала она странно незнакомым самой себе голосом, протянула к нему руку.

Он поднял голову; лицо его, осунувшееся, смуглое, неуловимо изменившееся, но такое близкое, родное, поразило ее своим выражением – застывшей внезапной растерянности и душевного смятения.

Он подошел, они обнялись и стояли некоторое время молча, неподвижно, единым, неразрывным, и не было, казалось, силы, что могла бы оторвать их друг от друга. Уткнувшись в его пропахшую потом, табаком гимнастерку, Марья рыдала, коротко вздыхая, захлебываясь, вздрагивая всем телом, а Иван, устремив куда-то неподвижный взгляд, гладил ее дрожавшие плечи, поседевшие волосы.

– Где? – спросил он, когда они подошли к дому. Марья указала, хотела было проводить, но он торопливо сказал: – Не надо, Маша, я один, – и медленно пошел к Настиной могиле. Долго стоял там, склонив голову, смотрел на фотокарточку.

Пройдя почти всю войну, Иван был ранен только раз, да и то легко. Большую часть войны он провел на Ленинградском фронте – на ледовой дороге через Ладогу; работал по ремонту автомобилей, другой техники. Затем, когда набирали учиться снайперскому делу, он в числе пяти человек от своей роты был направлен на ускоренные курсы, воевал снайпером, а после снятия блокады Ленинграда пошел на запад в составе своей армии. Воевал он не хуже других, в чем убеждали его награды: ордена Красной Звезды, «Отечественной войны», многие медали.

Смерть дочери поразила его, наложив тяжелый отпечаток на его дальнейшую жизнь. Мужественно прошедший войну, испытавший ее ужасы, он как-то сник, надломился, и Марья, знавшая, понимавшая его как себя, порой ловила на его лице выражение смирения прибитого горем человека.

Несколько дней он ходил по усадьбе, ни к чему не прикасаясь. Подолгу смотрел на пышно разросшийся высокий куст белой сирени, медленно ходил вдоль ручья, где за стеной бурьяна, крапивы, цветущей рябинки журчала вода; останавливался и словно прислушивался. Дойдя до могилы Насти, смотрел на ее фотографию, шел к реке. Там садился на скамью, закуривал и долго глядел на заросший деревьями другой берег.

Его мрачно-угнетенное состояние нарушил Павел; он принес мешок картошки, свалил у крыльца:

– Здравствуй, дядя Ваня; вот, сажайте, еще не поздно, успеет вырасти.

– Здравствуй, Павел, – ответил Иван, внимательно, словно незнакомого, рассматривая его.

– Ты чего, дядя Вань? – спросил Павел удивленно.

– Да так, – Иван повернулся и направился к избе.

Подошла Марья.

– Не обижайся, Паша, на него, – губы ее покривились, – тяжело, Пашенька, вот так и ходит, два слова за день.

– Подсоби-ка поднять, – сказал Павел; взвалил мешок на спину, – бери лопату, – и пошел, загребая правой ногой, к раскопанной полосе.

– Сами мы посадим, Пашенька, – Марья затрусила следом. – Спасибо, родной, не знаю, как благодарить тебя, рассчитываться.

– Разбогатеешь, рассчитаемся, – Павел взял из ее рук лопату, начал выкапывать лунки.

Скрипнула дверь, Иван спустился с крыльца, подошел, молча отобрал у Павла лопату.

Когда все посадили, он проводил Павла до дороги. Они остановились под старым, зазеленевшим нежными завертками листьев кленом, постояли, глядя за реку, где за ожившими полями подымался лес.

– Думаю, она бы хотела, чтоб ты знал, – Иван медленно выговаривал слова, – она любила тебя, Павел. – Он помолчал. – Вот еще чего: ты уж не обижайся, не ходи к нам пока. Нам одним побыть надо.

– Понимаю, дядя Ваня, я не в обиде. Только знаешь чего, – Павел кивнул в сторону старого палисада, где, нагибаясь к смородинным кустам и незаметно наблюдая за ними, ходила Марья, – ее пожалей. Нам легче, мы мужики, войну прошли. Всем горько теперь. У нас вот Семен, старший брат…

Павел вздохнул, потер ногу и, кивнув Ивану, пошел по дороге к своей землянке.

Вечером другого дня, когда Иван сидел за шитьем старого полушубка, а Марья у стола чинила ветхие рубахи, она сказала после затянувшегося молчания:

– Прошлую-то зиму, Ваня, холодно было в избе. Чем попало дыры заткали, так и жили. В полу щели, в дверях.

Иван поднял глаза на жену, ничего не ответил и вновь склонился к шитью, только иголка в его руках задвигалась быстрее, суетливей.

– Ваня, на семнадцатом опять Семен Назаров работает. Был у нас зимой. «Вернется Иван, – сказал, – пускай к нам приходит». Без пропитания-то, Ваня, плоховато нам будет зимой.

Иван выпрямился и, словно просверливая жену взглядом, сказал резким чужим голосом:

– Я не знаю, что и когда мне делать! Ты меня научишь!

Иголка выпала из ее рук, лицо задрожало, на глазах навернулись слезы, она тихо заплакала.

Иван встал, потоптался возле, сел рядом, обнял, прижал жену к груди.

– Прости, Маня, сам не знаю, чего говорю.

Марья заплакала сильнее, отстранилась, обратила к нему залитое слезами лицо, хотела что-то сказать… и снова уронила голову ему на грудь.

Иван долго еще сидел и глядел в открытое окно. Солнце ушло за лес. В тишине слышался шум реки, где-то стучал топор. Из охлажденного сада веяло пахучей вечерней влагой, отцветающей сиренью.

На другой день Иван отправился на семнадцатый километр железной дороги, где работал до войны бригадиром ремонтников. Теперь там стояли два бревенчатых барака; в них жили постоянно и вели свое немудреное хозяйство рабочие-путейцы. Встретили его хорошо. После он съездил в райцентр, оформился на работу.

За первое послевоенное лето они привели в порядок дом, двор, баню; усадьба их уже напоминала старую, довоенную.

По вечерам, закончив дела, они садились к столу. Изредка переговаривались о событиях прошедшего дня, но больше молчали. Боясь причинить друг другу боль, они не говорили о Насте ничего, каждый переживал в себе.

Как-то осенью Иван пришел с работы «под градусом»; такие случаи стали повторяться. Поначалу Марья не беспокоилась, поскольку раньше никогда не замечала у него тяги к спиртному. Она не упрекала его еще потому, что в пьяном виде он никогда не терял головы, а так же выполнял свою работу, только становился молчаливее, угрюмее. Со временем тяга к вину не проходила, а росла, укреплялась. Он уже почти ежедневно приходил домой пьяным, стал безразличным к хозяйству, раздражительным, вспыльчивым.