Читать книгу Литовский узник. Из воспоминаний родственников - - Страница 6

Первый день войны пришел в Староселье с чистым восходом солнца. Быстро таял туман над рекой, ароматные пары подымались от высыхающей травы, за поля уходило колхозное стадо. Было воскресенье, но многие работали.

За полдень в середине деревни громко, тревожно забили в пожарный рельс. Бросив работу, все поспешили на его зов; у врытого в землю столба с подвешенным куском рельса стоял мельник Савелий Петрович и часто, как в набат, бил в него железным стержнем. Не дожидаясь всех, он выпрямился, обернулся к собравшимся. Все смотрели на него с тревогой, недоумением. Лицо его было суровым, жестким.

– Товарищи, – сказал он глухим голосом, – война. Сейчас передали правительственное сообщение. Говорил Молотов. Война с Германией. Уже началась. В четыре часа утра.

Кто-то громко охнул. «Ох, горюшка-а-а», – какая-то женщина всплеснула руками, заплакала. Громом поразила всех эта весть. Люди стояли в тягостном молчании с тревожными, растерянными лицами. Дети присмирели, выжидательно глядели на родителей. Подходившие замедляли шаг, спрашивали, что случилось, и, услышав слово «война», останавливались ошеломленные.

Хотя приказ о мобилизации задерживался, мужчины собирались и ехали в райцентр. Село в эти дни походило на растревоженный улей. Шумело хлопотами сборов, плачем, рыданиями женщин, многие из которых уже не дождутся своих отцов, мужей, братьев; грустными или отчаянно-веселыми всплесками Левкиной гармони, топотом ног в плясовой.

«Я буду ждать тебя, Паша, – сказала ему Настя на прощание, что бы ни случилось, буду ждать». И крепко, при всех, никого не стесняясь, поцеловала его.

Ивану Антипову было сорок семь лет, его возраст еще не призывался, но, когда фронт стал приближаться к Ленинграду, он собрал вещмешок и отправился на станцию. Жена и дочь проводили его на поезд, и Настя, будто чувствуя, что видит отца в последний раз, крепко прижалась мокрым от слез лицом к его щеке. Смахивая концом платка слезы, Марья долго сдерживалась, но, когда подошел поезд и Иван, поддернув плечом котомку, каким-то приглушенно-сдавленным голосом сказал: «Ну, дорогие мои», – она не выдержала, бросилась к нему, обняла, прижалась к груди, затряслась от рыданий.

– Ну, Маша, – он коснулся щекой платка на ее голове.

– Ничего, Маша, все будет хорошо. Вот увидишь. Разобьем эту сволочь и вернусь. Обязательно вернусь. Если что, писать буду в город сестре, вы туда уезжайте. Ну, прощайте, берегите себя, родные мой.

Голос его осекся, он насупился, оторвал от себя жену, вскочил на подножку отходящего вагона. Обернулся и все смотрел и смотрел на две удалявшиеся, неподвижные фигуры на платформе.

Фронт приближался быстро. Уже слышны были далекие разрывы, канонада, а по ночам у горизонта со стороны Тосно и Любани подымались огненные сполохи. Приехал представитель из района, сообщил о наступлении немцев и потребовал, чтобы в ближайшие два дня жители покинули деревню.

Все начали собираться. Копали в земле большие квадратные ямы, укрывали в них имущество, брали самое необходимое и уходили пешком во Мгу – поезда ходили редко. Весь скот угнали раньше. Деревня опустела.

В тягостном молчании, окидывая прощальными взорами родные места, шли люди мимо неубранных полей, нескошенных трав. Не хотелось верить, что эти дорогие сердцу места, с которыми были связаны все их радости и весь их труд, ставшие частью их души, они долго не увидят, что скоро их будет топтать тяжелый сапог врага. Кончались последние дни августа. Солнце стояло еще высоко, еще пылила дорога, шумела внизу река, светились золотом леса, но от этой привычной жизни природы щемило сердце, сжимало грудь.

Марья с Настей укрыли свою яму соломой, засыпали землей, хорошо утрамбовали и закрыли сверху пластами дерна.

На дороге из соседнего села показались четверо всадников. Проскакав полдеревни, они остановились против палисада Антиповых, тяжело слезли с коней и, привязав их к изгороди, вошли в открытую настежь калитку.

– Здравствуйте, хозяева, нельзя ли у вас передохнуть немного? – спросил один из них, молодой, невысокий солдат с усталым лицом; его левая рука выше локтя была перевязана бинтом прямо по пыльной, прилипшей к спине гимнастерке.

Войдя в избу, солдаты поставили в угол винтовки, устало опустились на лавку. Марья собрала, что было, на стол; с сочувствием глядя на их угрюмые, серые лица, спросила:

– От них бежите?

Старший метнул в нее быстрый взгляд, на скулах заиграли желваки.

– Задание у нас… А вообще-то отступаем, мать. Дает он нам жару. Да и винтовки, – он кивнул в угол, – одна на двоих. Ничего, остановим, – добавил он уверенно, – никуда они не денутся. А вы, – его взгляд задержался на Насте, – уходите скорей. Завтра немцы здесь будут.

Наскоро перекусив, они поблагодарили за хлеб, перевязали руку раненому, сели на лошадей и, оставляя за собой клубы пыли, так же быстро, как появились, скрылись за горой.

Мать и дочь с котомками за плечами отправились к станции. Решили идти по железной дороге – так было короче и оставалась надежда на попутный поезд. Но он не случился, и ко Мге подошли уже к вечеру.

На станции, забитой эшелонами, беспрерывно раздавались гудки, шипение паровозов, едва слышные из-за постоянного шума команды и крики военных, пытавшихся поддерживать хоть какой-то порядок. Стоявший на дальнем пути, готовый к отправке в Ленинград поезд был облеплен людьми, они висели на подножках, лезли на крыши.

Смирившись с неудачей, Марья с Настей пошли к вокзалу. Сидя на своих котомках и глядя на уходящий поезд, они еще не знали, что он был последним, что последняя железнодорожная связь Ленинграда с Большой землей уже перерезается наступавшими немцами.

Вскоре объявили, что поездов на Ленинград больше не будет и чтобы все расходились из-за возможного артобстрела или налета. Марья встала, надела котомку.

– Ну что же, Настенька, родная моя, что уж Богом положено, не миновать. Пойдем домой. На родной-то земле всё легче.

В деревню они вернулись за полночь. В немногих избах светились огни – люди не спали. Ночь прошла тревожно, а рано утром увидели бегущих под гору из соседней деревни двух человек. Они размахивали руками, кричали:

– Немцы в Лунево! Уходите быстрей. В лес!

Все собрались у дома мельника. Многие, как Антиповы, не успели уехать вовремя и вернулись обратно. Были здесь и мужчины, и оказавшиеся в деревне незнакомые люди. С мешками, кулями стояли старики, женщины, испуганно жались к ним дети. Решили ухолить к Феклиной канаве – это недалеко, но в стороне от дорог; путь туда шел через топкие болота.

Едва успели скрыться в лесу, как с противоположной стороны деревни послышался нарастающий шум, глухой рокот, треск. На горе появились мотоциклы с торчавшими из колясок пулеметами, за ними грузовики с солдатами, пушками. Уверенные в отсутствии русских войск немцы шли спокойно, и по деревне не было сделано ни одного выстрела. Они шли как завоеватели, как хозяева этой земли, уверенно, шумно, блестя круглыми касками, держа в руках крючковатые автоматы. Воздух наполнился шумом моторов, размеренным топотом шагавших солдат; слышалась музыка, чужой говор, громкие лающие команды. В деревне остался небольшой отряд, остальные войска прошли и скрылись вдали.

Надежда беженцев, что Феклина канава укроет их от немцев, не оправдалась. Вечером того же дня из установленных в лесу громкоговорителей на русском языке разнеслось обращение к местным жителям. Им предлагалось вернуться обратно и приступить к работам, какие будут им назначены.

В случае отказа все будут уничтожены огнем минометов. На размышление давался час.

Не было сомнений, что немцы знали их местонахождение – звук громкоговорителей был направлен точно в их сторону – и что при отказе подчиниться исполнят свою угрозу. Решили возвращаться, однако большинство мужчин вернуться отказались, они хорошо знали окрестные леса, некоторые имели оружие и надеялись выбраться. Впоследствии, уже после войны, стало известно, что в результате недолгого, но сильного обстрела, все же произведенного немцами, немногие остались в живых и смогли затем выйти к своим.

Старики, женщины, дети, выйдя из леса, увидели встречавших их немцев. Шеренгой они стояли вдоль дороги. В конце строя, широко расставив ноги, заложив руки за спину, стоял высокий тощий офицер, спокойно глядя на приближавшихся людей. Тускло светился железный крест на его груди, серебрились погоны, блестела круглая кокарда с орлом на высокой тулье кривой фуражки. Рядом с ним стоял человек в штатском, а чуть в стороне, у обочины, между двумя солдатами – молодой парень со связанными сзади руками.

Марья шла вместе со всеми, смотрела на зеленую форму солдат, на их лица, холодные, безразличные, лишенные всякого интереса к ним, мирным жителям этой деревни.

В молодом парне все узнали Ваську Карева – семнадцатилетнего сына мельника Савелия Петровича. Бледное лицо его выглядело испуганным, губы дрожали. Марья знала, что Мельникова семья ушла раньше их, они имели достаточно времени уехать в Ленинград, и как оказался здесь Васька, было непонятно. Офицер поднял руку, останавливая подходивших людей.

– Доблесный немецки армий освобошайт шитель дерефни от большефик. Фам не нада бояца немецки золъдат, если будейт заблютать поряток и карашо работайт, – прокричал он и, видимо, исчерпав этим обращением знание русского языка, продолжал дальше на своем корявом, лающем. Он говорил, чтобы все шли по своим домам, а завтра утром собрались в середине деревни, где будет объявлен этот самый порядок. Оружие сдать немедленно. За его укрытие – расстрел. Он указал на Ваську:

– Этот человек, ваш односельчанин, – говорил офицер через переводчика, – задержан с оружием. За это он будет расстрелян.

Раздалась короткая команда. Шеренга развернулась, поднялись со щелчком автоматы, Васька вздрогнул весь, судорога прошла по его лицу, он начал оседать на землю. Солдаты подхватили его под руки, потащили от дороги. Ноги волочились по земле, он что-то кричал.

– Хальт! – крикнул офицер.

К Ваське подошел переводчик, развязал ему руки, показал в сторону реки:

– Беги.

Васька сначала не понял, но приподнялся и встал, глядя перед собой неподвижным взглядом, ноги его дрожали. Солдаты отпустили его.

– Шнель, шнель, – махнул рукой офицер. – Беги.

Васька вдруг перестал дрожать и как будто успокоился. Может, он понял, что участь его решена, сопротивляться бесполезно, или покинувшая его надежда вернулась к нему, но глаза приняли осмысленное выражение. Он бросил взгляд на стоявших с поднятыми автоматами солдат, безучастно смотревших на него, резко повернулся, прыгнул и, петляя, побежал к реке.

Ударили короткие очереди. Васька как бежал, так и ткнулся лицом вперед, зарывшись всем телом в некошеную, ароматную траву; лишь плечо с вывернутой назад рукой дергалось над малиновыми кашками клевера.

Все трудоспособное население обязано было работать. Строили деревянные дороги – валили деревья, корчевали пни, выравнивали землю под настил, укладывали плотно, одно к другому ровные поперечные бревна. Не один десяток километров уложили они таких дорог по лесам и болотам, по старым лесным тропам к линии фронта. Непосильная для женщин работа, но они делали ее, чтобы не умереть с голоду самим и не дать умереть своим детям. Они стирали горы привозимого с фронта солдатского белья, грязного, вонючего. Невыносимо густой, спертый запах стоял в бане от больших корыт со щелоком. У женщин постоянно слезились глаза, а кожа на руках покрывалась багровыми язвами.

У Марьи немела спина, отказывали руки. Ночью их ломило, и уснуть было невозможно. Она вставала, ходила осторожно, стараясь не разбудить спящую дочь, уставшую, конечно, не меньше, но молодость брала свое и Настя спала. Растирала руки, уже под утро засыпала. Но вскоре ее будили старинные часы; их красивая мелодия стала ей ненавистной – с ней приходили к Марье состояние копившейся усталости, страхов наступающего дня.

Скудный паек получали только работавшие, его не полагалось немощным старикам, малолетним детям. Люди голодали. Варили картофельные очистки, если удавалось принести с немецкой кухни, лебеду, крапиву. Особенно тяжело приходилось многодетным семьям, где дети пухли от голода, постоянно просили есть.

Зимой случились первые трагедии. Антонина Сергунова – мать четверых детей, несмотря на строгий запрет немцев не выходить из деревни, собрала кое-что из своих вещей и, надеясь обменять их на продукты, пошла в соседнее село. Она уже уходила за деревню, когда сзади раздался окрик часового. Она побежала, может быть, надеясь на что-то. Часовой выстрелил.

Тринадцатилетняя девочка Груша Гвоздкова выкрала у немцев буханку хлеба, но была поймана. На другой день, на рассвете, ее вывели из комендатуры. Она шла между двумя солдатами, маленькая, тоненькая и странно-жалкими, виноватыми глазами глядела по сторонам. Она словно не понимала, что это ее последний путь, что ее такая короткая, едва начавшаяся жизнь оборвется через несколько мгновений, что останется она в памяти людей, неподвижно стоявших у изгородей, навсегда такой – в латаном старом пальтишке, коротких валенках-опорках. Они были ей велики, понемногу сползали с ног, и через несколько шагов она их поддергивала и притоптывала.

В тишине морозного утра скрипел снег от ее шагов и шуршал о пальто висевший на груди кусок фанеры со словом «воровка». Ее мать Федосья Гвоздикова, опершись на изгородь, вцепившись в нее руками, с ужасом глядела на идущих. Потом, оттолкнувшись, вытянув шею и вся устремившись вперед, пошла к дороге.

«Гру-у-шень-ка-а», – услышала Марья глухой низкий выдох. Федосья бросилась вперед. Солдат оттолкнул ее. Она поскользнулась, упала, тут же вскочила и опять молча и яростно устремилась к дочери. Коротко размахнувшись, солдат ударил ее прикладом; она упала и осталась лежать возле дороги. Солдаты провели девочку по селу, потом через мост за реку, спустились в небольшую ложбину за бугром.

Мать Груши очнулась, приподнялась, бессмысленно озираясь кругом. Когда раздался выстрел, она дико, по-звериному закричала и стала рвать свои красивые черные волосы, клочьями бросать их перед собой. Потом вскочила и, как подстреленная птица, неестественно взмахивая руками, спотыкаясь и падая, побежала к мосту. Шедшие навстречу солдаты пропустили ее.

Долго слышались из-за реки ее протяжные, рвущие душу, глухие стоны.