Читать книгу Литовский узник. Из воспоминаний родственников - - Страница 9

Наступила зима, снежная, морозная. Деревня утопала в снегах. Среди белой пустыни над занесенными по самые окна старыми и уже новыми избами поднимались и таяли клубы синего дыма. В глухие черные ночи из леса слышался протяжный вой, а по утрам за дворами видели волчьи следы.

Из рабочих-путейцев лишь Иван жил в деревне; дважды в день он проходил темным зимним лесом двухкилометровый путь. На всякий случай ему выдали ружье и фонарь «летучая мышь».

Обычно он возвращался к вечеру домой, но как-то в начале зимы не вернулся, сославшись на срочную работу. Эти «барачные ночевки» участились. После них Иван приходил домой с тяжелой головой, в угнетенном настроении.

Марья не спала в эти ночи. Лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к любому шороху, и мрачные мысли лезли ей в голову. Она вздрагивала, услышав сквозь ветер, выворачивающий душу, волчий вой. Она боялась за мужа, за свою жизнь; она видела теперь, что Иван все больше привыкает к вину, и понимала – надо что-то делать, иначе будет поздно.

Однажды вечером, когда стало ясно, что Иван уже не придет, Марья тепло оделась, закуталась платком, взяла фонарь и отправилась на полустанок. Ночь была звездная, идти было легко. Звучно скрипел под валенками снег. Яркая луна заливала светом снежную равнину. За деревней Марья свернула к станции, и вдруг издалека раздался ясно слышный волчий вой. Марья остановилась, но тут же, справившись с заползавшим в сердце страхом, решительно прибавила шаг. «Господи, не будь безмолвен ко мне, помоги в деле моем и не дай пропасть, – шептала она, крестясь. – Дойду до станции, – думала она, – а там, считай, на месте. Там, на железной дороге обходчики».

Марья шла быстро, чутко прислушивалась, настороженно глядя по сторонам. Ярко светил, качаясь, фонарь. Ничего особенного она не заметила, лишь у самой станции в какое-то мгновение увидела, или ей показалось, как в частом подлеске, у трех высоких осин, вдруг вспыхнули и погасли красно-зеленые точки. Вскоре за поворотом выступили из темноты черные силуэты двух бараков. В одном из них, в крайнем окне горел свет.

За столом у полупустой бутыли с самогоном сидел Иван; подперев кулаками щеки, глядел перед собой. Напротив, уронив голову на стол, спал человек.

Изумленно, недоуменно Иван некоторое время глядел на жену:

– Маня, что, откуда, зачем ты?

– За тобой, Ваня, я пришла, – ответила Марья спокойно, – и оставаться здесь на ночь не буду. Пойдем домой.

– Щас, Маня, щас, – Иван не возражал; встал, нетвердыми шагами подошел к висевшему на гвозде ватнику, торопливо, не попадая в рукава, оделся.

На другой день, пока Марья занималась делами, Иван съездил в райцентр, получил по карточкам продукты и к полудню вернулся обратно. После обеда, видя, что Марья не собирается говорить о вчерашнем, он решил начать сам:

– Зачем ты пошла, Маня? Ночью. Кругом зверья полно, расплодилось за войну твари всякой. Третьего дня собаку с барака унесли, вторую уже. Ты что, не понимаешь?

Марья отодвинула на край стола собранную посуду, села напротив, долгим взглядом посмотрела на Ивана. Он смутился.

– Неужели ты думаешь, мне легче твоего, – сказала она. – Да если б можно было, Ванечка, я бы жизнь свою положила, – у нее задрожали губы, она всхлипнула, закрыла лицо рукой, – только бы жила она, ненаглядная моя, родная моя…

Иван до хруста в пальцах сжал углы стола.

– Как я не умерла тогда, зачем сохранил меня Господь, – продолжала она, всхлипывая, понемногу успокаиваясь. Вытерла глаза концом передника, вздохнула: – Раз уж сохранил нас Бог, дак надо жить, Ваня. А как мы с тобой живем? Днями тебя нет, вечером приходишь пьяный, смурной, слова от тебя не дождаться. А я все одна. Наше горе в вине не утопишь. Сгубишь себя и меня заодно. О живых тоже думать надо, Ваня.

Иван сидел неподвижно, уставившись на лежавшие на столе Марьины руки.

– Понимаю я, Маня, да знаешь, накатит – стоит перед глазами, как живая, все во мне переворачивается, видеть никого не хочу, свет не мил. Вино не помогает, – он махнул рукой, – а всё будто легче.

– Не легче, Ваня, напился ты этой дряни, сидишь и думаешь о горе своем, а ты старайся меньше об этом. Пережить надо. Без вина. И чтоб время шло скорей. Пришел ты домой, делай чего-нибудь, вон сколько дел по хозяйству, кто ж делать будет? А когда ты в деле, об ем и думаешь.

Они помолчали.

– А насчет того, зачем вчера ходила, скажу тебе так, – Марья выше подняла голову, потянулась к нему лицом, сказала твердо, решительно, – надо тебе остаться – приди, скажи, здесь рядом, рукой подать, иль накажи с кем. А будешь там пьянствовать – буду приходить. Так и знай. Хватит нам, Ваня, горя нашего, оно нас не отпустит. Дак не будем еще добавлять. Не будет меня, делай чего хошь, Бог тебе судья. А пока жива – не допущу!

– Прости, Маня, постараюсь, родная моя, не тревожить тебя больше.

– Вот хорошо, Ваня, вот хорошо, вот и слава Богу. Ведь она пристанет – не отодрать. Ну ее к лешему. Отродясь не знали мы пьяниц в роду нашем, а какие были горя! Вася старший, ваш Михаил головушки в германскую сложили, сколько слез пролито, да отцы наши не спились, не было такой моды горе в вине топить.

Слово свое Иван старался держать и теперь каждый вечер возвращался домой. Он больше занимался хозяйством, смягчился сердцем, стал внимательнее к жене; Марья уже не слышала от него даже отдаленного намека на упрек. Но она видела и другое: дается ему все это нелегко, тяга к водке успела пустить глубокие корни. Иногда он приходил с работы легко выпившим, старался это скрывать, а Марья, разговаривая с ним, делала вид, что ничего не замечает. Вскоре Иван опять не вернулся домой, и Марья опять пошла за ним в черную ночь. Возвращаясь обратно, они увидели в трех метрах от тропы совсем свежие волчьи следы, а дальше, под стеной молодого подлеска горящие зеленым светом огоньки. Иван выстрелил туда, огни пропали.

На другой день снова был разговор.

– Знай, Ваня, они меня не удержат, – сказала она, – когда будешь там пить, думай об этом.

Иван опять подтянулся, и долгое время Марья только радовалась, глядя на его поведение. Он перестал пить, старался раньше приходить домой, во всем помогал жене.

В деревню возвращались старые жители, семьи, и на вторую весну организовался колхоз, Марья пошла работать – среди людей было легче, общие дела отвлекали от воспоминаний. К лету они завели поросенка, козу, кур. Постепенно жизнь наполнялась привычными хлопотами.

Лето, осень прошли спокойно, в трудах, заботах; Иван вроде забыл о водке, и победа в борьбе за мужа, похоже, клонилась в Марьину сторону. Как вдруг пришел случай ужасный, нежданный. Это случилось в следующую зиму – вторую послевоенную.

Однажды февральским вьюжным вечером Иван не вернулся, Марья всю ночь не спала, слушая свистящие завывания за стеной. Она рано встала, затопила печь и, накинув фуфайку, собралась было на двор, как в дверь постучали.

Вошли двое. Один был знаком ей – бригадир путейцев, второго она не знала. Остановились у двери, поздоровались, сняли шапки.

Их строгие лица, напряженное молчание испугали ее. Она медленно опустились на лавку.

– Что? – спросила она, неотрывно вглядываясь в их хмурые, растерянные лица, пытаясь в них что-то прочесть, и то, что она видела в них – пугало ее.

Они стояли у двери, держа в руках шапки, молчали.

– Случилась беда, Марья Петровна, – услышала она наконец глуховатый голос, – большая беда. Ваш муж вчера вечером попал под поезд.

Марья откинулась назад, ударившись затылком о печь, голова ее склонилась на плечо, а глаза стеклянно уставились в пол.

Как выяснилось, нетрезвый Иван шел по железной дороге с участка. Дул сильный встречный ветер, вьюжило; он не слышал сигналов паровоза, был сбит и погиб мгновенно.

Похоронили Ивана Антипова на деревенском кладбище. Был тихий морозный день, серый и печальный. Внизу у реки на припорошенных снегом кустах вербы сидели снегири, а на кладбищенских огромных березах кричали вороны, глядя на собравшихся людей.

Скорбно, смиренно стояла Марья у гроба и неотрывно глядела на покойника. На его бело-восковое лицо падали и не таяли пушистые снежинки.

– Поплачь, поплачь, Маша, – говорили ей женщины, но слез не было. Она наклонилась, поцеловала покойника, выпрямилась, продолжая глядеть на него долгим странно-отрешенным взглядом. Казалось, она прислушивалась к чему-то, хотела понять, что происходило в ней самой, отыскать в себе какой-то ответ, и никак не могла этого сделать.

Когда гроб опустили в могилу и по его крышке глухо застучали мерзлые комья земли, Марья неслышно охнула и стала оседать на землю. Стоявший позади Павел Шишов подхватил ее, прислонил спиной к изгороди.

Всё так же беспокойно кричали вороны и порхал редкий снежок.