Читать книгу Крест на чёрной грани - - Страница 7

Очнулся от страшного ощущения. Показалось, что стиснутый леденящей водою, брожу в отчаянии по дну реки, отыскивая выход на берег. Суюсь туда-сюда – просвета не вижу, всюду кромешная тьма. Не надеясь справиться своими силами, кличу Геннадия и Ефима Тихоновича, а слабый голос теряется близко. Но вот будто плеснулась над головою волна – подплыла лодка, расслышал знакомый голос: «Сюды, Санча, сюды. Поднимайся!» – звал Ефим Тихонович…

Пошатнулся подо мною застланный ватным матрацем топчан, в головах лежала повлажневшая подушка: накрытое одеялом и шубою, тело моё палило огнём и трясло колкой ознобистой дрожью. Топчан стоял возле окна, и в терем глядела полная луна. Свет её рыжей полосой падал на пол, захватывая край стола. Первую минуту, пока осматривался, подумалось, что лежу дома, только почему-то не на кровати. И Марина ушла куда-то. Отсутствием её не встревожился, предполагал возможную отлучку по какому-нибудь делу к соседке. Потом услышал торопливые шаги на улице. Насторожился, обвёл рассеянным взглядом жилище и понял – нахожусь опять в том же музейном зимовье.

Появилась Марина с какою-то молодой женщиной. Они прошли за перегородку в тёмный закуток, о чём-то поговорили вполголоса, женщина показалась оттуда в белом халате и застучала в открытом чемоданчике стекляшками. Зачем они тут? Неужели со мной плохо? И почему я здесь, в постели, такой беспомощный, как ребёнок? Всё похоже на фронтовую землянку. Только похоже. Так что же? В моём ещё не просветлившемся сознании начали всплывать события минувшего дня. Прикрыл глаза – и вижу расписанное узорами зимовье… Радушный дядька Ефим… Суматошный Комарков… Дрёмно лежит предвечерний берег Нии. По реке чайкой проносится моторная лодка и пропадает в туманистом верховодье…

Гулкая вода доносит встревоженный голос. Он сейчас эхом отдаётся в моей голове: «Спа-с-и-те!» Голос то вспыхивает, то загасает. Неужели Комарков попал в беду?! Наверное, перевернулась лодка. Поругал его за непослушание – вот те на, расхлёбывайся теперь! – и не сразу сообразил, чем и как помочь. Было бы самым подходящим позвать Ефима Тихоновича, он-то человек бывалый, не растеряется. Я побыстрее выкарабкался на прибрежный бугор и громко прокричал рыбаку. Не было чем-то таинственным молчание: Ефим Тихонович, как сразу же понял я, после утомительного застолья ушёл куда-нибудь в укромное местечко и лёг отдохнуть. Как ни бодрись, ни хорохорься, а годы своё берут, и вот, наверное, похрапывает старик, забыв о всех мирских заботах. Идти в зимовье было бесполезно.

С крутяка Ния проглядывалась в обе стороны на значительном расстоянии и не надо было долго засматриваться, чтобы обнаружить лодку. Она чуть виднелась, чернея просмолёнными бортами на течении, а возле неё изредка взмахивал то ли веслом, то ли рукой человек… Лодка медленно, почти незаметно, продвигалась к берегу. Хватит ли ему сил дотянуть? Поторопился сбросить одежду и нырнуть в воду. Дух перехватило от тугого ледяного обводья.

Что же случилось дальше? Я лежал и ничего больше вспомнить не мог.

На каком-то переломном моменте нить памяти оборвалась.

Женщина подошла и села на табуретку рядом со мною, полунаклонившись:

– Как самочувствие?

– Морозило… Сейчас бросило в жар.

– Помнишь, что случилось?

– Помню… Поплыл по Ние. Что дальше было – не знаю.

– Тебя нашёл в воде у берега Ефим Тихонович. Едва привёл в чувство… В голосе фельдшерицы звучало недоумение: вот мол, человеку повезло возвратиться с фронта, а тут с жизнью чуть ли не распрощался. Право на жизнь-то дорогой ценой досталось, теперь её надо беречь да беречь, быть предусмотрительным и осторожным.

Я порадовался, сознавая, что сделал то, что и следовало, и спохватился о Комаркове.

– А Геннадий?! Где он? Что с ним?

– Ничего особого. Искупался, обсох и ушёл в посёлок…

– Пошто?

– Не сказал. Шапку в охапку – и айда. Будто чего-то застрашился.

Стараюсь сохранить спокойствие, волнение приходит само собою – от напоминания об уходе Комаркова. Спрятался! Слабости своей застеснялся? От вины какой страхует себя? На фронте такой поступок не нашёл бы оправдания. Выходит, я рисковал напрасно, моя помощь Комаркову была не нужна.

Между тем фельдшерица подала выпить какого-то снадобья. Оно потекло по телу облегчительной волной. К изголовью неслышно подошла Марина, прислонила руку к моему лбу, провела от виска до виска, задумалась. Я как бы ловил её мысли и знал, о чём она думает. Конечно, Марина ругает меня за необдуманный риск на воде.

– Искала тебя весь день, – тихо сказала Марина. – Будто маленького ребёнка.

– Прости, Марина. Не нарочно получилось. Утром же думал вернуться. Ходил на опытное поле. А вишь, как вышло.

Марина посмотрела сердито:

– Уха дороже семьи тебе стала. Бутылка сманила…

– Марина!.. Я не прикасался к вину.

– От чего же тогда беда! Трезвый человек валяться на берегу не будет.

– Ты знаешь, наверно. Геннадия пришлось выручать.

– Смешно. Кто поверит, что инвалид спасал здоровяка.

– И такое в жизни бывает, Марина.

Марина в задумчивости склонила голову, я заметил, как по её щеке легко скользнула слеза.

– Что с тобой?

– Это нечаянно, Саша, просто, без всякого, ты не волнуйся, – ответила она ломким голосом, а сама следом вроде бы всхлипнула.

– Нет, с тобою что-то неладно, Маринка, ты не скрывай.

– Я всё о тебе думаю, Саша…

– О вчерашнем случае?.. Да брось ты, со мною ничего бы не случилось. В огненном пекле не сгорел, а здесь-то что? – говорил я, стараясь её успокоить. Не знаю, понимала она моё желание или нет, только видел – с лица её не сходит грустная улыбка.

– Я о другом, Саша, – не о вчерашнем дне…

– О чём же? Не мучь меня! Говори.

– Обо всём, обо всём, что было в нашей жизни, что могло быть… Я услышал её тяжёлый вздох, но не подал виду.

– Всё есть у нас, Маринка. Что надо, всё есть. Ты, я, сын. Земля большая, народ!

– А ты при всём этом счастлив, Саша?

– Ты зачем меня спрашиваешь об этом сегодня?

– Так захотела. Завтра бы могла не спросить… Только не обижайся… Я откровенно, чистосердечно.

– Я знаю, Маринка, про это. А счастлив ли я? Счастлив!

Они приблизилась, и я увидел широко открытые её глаза, казалось мне, полны были они удивления и восторга.

– Я рада за тебя, Саша, что ты такой… Если бы радость хоть чуточку заменяла счастье.

– Значит, ты не разделяешь моей участи…

– Я хочу, Саша, хочу! Только не привыкла ещё, мне трудно. – Она опять отвела лицо в сумеречно серевший угол, наверное, для того, чтобы не видел вновь навернувшейся слезы. Я не стал надоедать Маринке расспросами, отвернулся и посмотрел в небольшое окошко на улицу.

Восток густо закрасило розовой мякостью – будто разрезали напоказ огромный спелый арбуз. Под отсветом зари деревья стояли величественно-торжественные, с чуть заметно покачивающимися ветвями – жили, радовались грядущему дню.

Смотрел я в окно на ликующую утренней радостью природу и там, где-то меж смиренно молчаливых берёзок, видел Маринку в день нашей свадьбы… Когда смолкли песни, поутихла пляска – было уже за полночь, и приутомлённые гости один за другим начали покидать свадебное застолье, я шепнул ей:

– Давай на Нию – прогуляемся.

Она отозвалась с радостью, и тотчас мы вышли из присмиревшего дома, по крутой, еле приметной в ночи тропинке спустились на берег. Ния дышала прохладой, катила свои студенисто-синие воды. Сильная она была в своей природе, эта горная река – стремительно, неудержно несла и несла, будто играючи, тысячетонный груз.

На берегу было тихо, а в голове моей всё ещё теснился, не находя места, шум и гам свадебного застолья. То и дело отчётливо звучало протяжное слово: «Горько! Горрь-к-ко!» Его несколько раз повторил Иосиф Петрович. Маринка стеснительно улыбалась, розовела от моих поцелуев. В белом подвенечном платье она казалась мне в эту ночь на берегу бог весть откуда явившейся волшебницей-снегурочкой.

Я так и назвал её тогда «снегурочка ты моя» и оттого, что произнёс эти слова, замер в счастливом покое, радуясь, что она принадлежит теперь мне.

– Мы теперь будем вместе, Маринка, – сказал я вполголоса и приник своею прохладной щекою к её, всё ещё полыхавшей жаром, щеке.

– Ага, Саша, – с волнением выдохнула она.

– Всегда?

– Всегда!

– Всюду?

– Всюду!

А утром, когда мы, ещё хмельные от счастья, не встали с постели, радио принесло весть о начале войны.

На пятый день отец, Марина, Иосиф Петрович, Геннадий и многие поселковые жители провожали меня на людном перроне в армию. Дыша густым паром, подошёл поезд. Иосиф Петрович, до сей минуты сохранявший величавое спокойствие, вдруг заметался, стиснул в объятиях.

– Ну, вот, Александр, набат прозвучал… Рад, что у нашей России есть такие сыны, как ты. И я верю – вы защитите Россию. – Иосиф Петрович нехотя отстранился от меня в сторонку: пусть подойдут проститься и другие.

Марина смотрела потерянно, грустно. Поцеловала меня, и по её горячей щеке медленно, нехотя прокатилась слеза. Марина разумом понимала, куда еду, и знала – зачем. Разумом понимала, едва ли – душой.

– Ты ведь скоро вернёшься, Саша, – сказала она, когда я уже ступил на подножку вагона.

– Скоро. Как…

Состав судорожно вздрогнул и покатил на запад. Я видел, как Маринка махала мне рукою, пока не потерял её из виду.

«Скоро» обернулось тремя годами.

Как ты, Маринка, жила без меня? Как жила – известно. Как все солдатки и дети. Теперь ты знала, что недоласкавший тебя муж вернётся нескоро, но ты ждала его день ото дня терпеливее и строже. Так было до какого-то определённого времени, пока не пришло сообщение, что муж пропал без вести. Что же потом?..

Смотрю в горящие в сумеречи двумя угольками Маринкины глаза, стараюсь найти в них ответ. Не могу. Мне кажется, что в её душе происходит такое, что бессилен понять. Она не то что сторонится меня. Во взгляде её и готовность сказать, что она такая же, как и прежде, счастливая близостью ко мне, и постоянная обеспокоенность чем-то известным лишь ей одной. Мысли прерывает тихий Маринкин голос:

– Тебе дать попить, поесть что-нибудь, Александр?

– Не нужно, Маринка… Где ты чего найдёшь? Скоро пойдём домой, мне легче.

– Отдыхай, мы побудем с тобою, подождём.

Дверь в зимовье приоткрылась – мягко ступая, вошёл Ефим Тихонович. От него нанесло прохладной утренней сыростью и илистым запахом свежей рыбы.

– Поудил на зорьке, – сказал рыбак. – Не мог пропустить. Привык так вот – каждое утро, – весело поглядел на меня. – Э-ге! Поднимайся, солдат, а то пролежни станут. Уху сварим. Девки, почистите рыбу, у зимовья она, в корзине.

Терем ожил. Опершись обеими руками о кромку топчана, я поднялся, расправил плечи.

В открытую дверь зимовья донеслось пение пробудившихся птиц, щебетали они дружно, весело, с таким задором, что я стал слушать, забыв обо всём на свете.