Читать книгу Небо ближе к крышам. Рассказы и повести - - Страница 16

* * *

Почти счастливый Токэ ближе к вечеру выходил из строгого подъезда КГБ, намереваясь отправиться домой. На крышу. «В голубятню», в которой он безвылазно, без грамма алкоголя и в заметном страхе, провёл два дня до визита к Льву Михайловичу.

Токэ рассчитывал дисциплинированно пройти мимо по-летнему открытого духана «Тросы», где, как обычно к этому времени, собиралась вся районная паства, в том числе Гулбаз, Дубара, Дулик и Шуша. В «Тросах», в хинкально-белом, по цвету теста, шуме, они чувствовали себя лучше, чем дома или на работе.

Завидев сквозь большое, «от пола», окно сосредоточенно идущего «в профиль» Токэ, четвёрка в горло, в пьяный ор, стала звать его, каждый на своём: грузинском, курдском, русском, армянском – но понятном другим языке. Лингва франка по-гуджаратски.

Гулбаз – «мале!»

Дубара кричал – «зу!»

Дулик – «быстрее!»

Шуша – «шют!»

Токэ четырежды понял, что его тепло приглашают присоединиться к компании, и, не оправдываясь, легкомысленно, публично изменил дисциплине.

Для начала аккуратно подливая водку в пиво, Гулбаз обратился к Токэ с откровением, полученным из смутных слухов: «Знаем о твоих неприятностях, Токэ! Больница, Ка-Ге-Бе тоже! Сумасшедший ты или этот, как его, „дысиндент“, всё равно, ты – наш брат!»

Растроганный Токэ ответил в том духе, что, если кто-то думает иначе, пусть увидит, как разбиваются иллюзии его индивидуализма, и щедро поблагодарил небо, пославшее ему таких преданных друзей.

Пьяный до отсутствия связных мыслей, домой Токэ возвращался поздней ночью. Он с усилием, нетвёрдо раскидывал ноги в запылённых ботинках в стороны так, словно давил, как пиявок, все появившиеся сплетни о себе.

Перед тем, как проворчать четыре этажа, подымаясь вверх по сложенной локтями лестнице, Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, в чугунный крест, ливневой решётки. Склонив голову, чутко вслушиваясь, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода, он погрузился в смиренно-торжественное молчание человека избранного, наделённого пророческим даром.

Во двор спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы «чуст» – домашних тапочек на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложнённый закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то под носом Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства гортанными звуками как-нибудь вразумить деверя.

Из окна четвёртого этажа возглавить осуждение одинокого Токэ высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе чёрным лифом тяжёлые испуганные груди четвёртого размера.

Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние как до брата, так и до Бога.

«Господи!» – обратилась она к Всевышнему, и беспечные, любопытные звёзды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана настойчиво и самоотречённо просила небесные силы утвердить её план успокоения: помочь ей раздобыть быстрый яд, а после того, как она с благодарностью примет его, мгновенно забрать «прямо» с крыши, так ближе и быстрее, её душу, чтобы та смогла, наконец, отдохнуть от всех перенесённых из-за пороков брата страданий.

Сокило помог молчащему деверю справиться с каменными ступенями и забраться на верхний этаж.

Токэ и сестру разделял стоптанный порог открытой двери, за которой, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущённо освещал комнату угнетённый годами абажур изначально лимонного цвета.

– Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?

Сокило, всё ещё стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.

– Слушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.

Бана вновь начала закручиваться в вихрь гнева.

– Тебе! Никчёмному! Нечеловеку! Есть что вспомнить?

– Да, есть! – не ища примирения, сказал Токэ.

«Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлёпнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться».

После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина.

Деликатно жаловались друг другу на ночную прохладу рыжие и такие весёлые днём крыши.

Токэ сверху смотрел на редкие, усталые точки-головы прохожих.

Шумный Гуджарати, медленно успокаиваясь, останавливался на ночлег.

Обнажалась безлюдьем гулкая вязь улиц Старого города.

Его, как игрушку, которую аккуратный ребёнок убирает в детский ящик, забирала темнота.

А в ней, как будто по-прежнему, все были вместе.

И снова каждый был один.