Читать книгу Небо ближе к крышам. Рассказы и повести - - Страница 4

Ну, перепили! Бывает…

Цеховик Партош, прерывая серьёзный тост, стал изображать сильно качающийся (то ли от подземных толчков, то ли от ветра) памятник Ленину, утверждая, что, когда вождь стоит на постаменте с выкинутой вперёд прямой напряжённой рукой, он похож на башенный кран со стрелой. Готовый к стройке! А где стройка, там – и, ха, халтура!

Униформист местного цирка Берду, пьяно, а потому смело пошикав вместе со всеми на разошедшегося Партоша – серьёзный тост всё-таки, – «красиво» продолжил:

– Перед тем как ненадолго и уже с большим нетерпением расстаться до следующей встречи в этом мире или… в ином, давайте выпьем за всех тех – пусть и не все сейчас за столом – «чьи по соседству живут даже сны!»

Все с ним согласились.

Только старик Ломбрэ раздражённо парировал, что по его оценочным подсчётам за все известные тысячелетия, отражённые в арифметике человеческого бытия, «иной мир» так перенаселён, что всем им «в нём», тем более, вновь придётся жить как на коммунальном балконе. Скорее всего, с ещё большим уплотнением. А он, и так изнурённый и замороченный некоторыми, увы, живыми соседями, не всех будет рад видеть снова.

Перепили… Ну, бывает! Петь не стали.

Тяжеловес – 160 кг в небритом состоянии – Гирэ видел себя во сне сначала лежащим в парильне, предназначенной для обрядового потения, а затем, как – ё! – пожарные его расчёта неуклюже играют в редкие снежки, обстреливая ими друг друга и ставшую ещё более ненужной скромную районную каланчу.

Охотнику Босли снился мешковатый жилет защитного цвета, с множеством свисающих карманов, упорядочивающих, если правильно разложить всё необходимое, нетвёрдую память склеротиков и предпожилых мужчин: патрон на кабана, нож на зайца, спички, сигареты, верёвка, фляга, топорик, капкан, подружейный спаниель, собака-сука Леди, деньги в целлофане для егеря, если попадётся, и сухая газета (не для того, чтобы читать).

Гимнасту Чезе К. по-холостяцки снилась девушки. Те самые, которые именно в ветреную погоду надевают роскошные широкие юбки, а потом трогательно, стыдливо и беззащитно, с молитвенным выражением на лице, придерживают их руками, чтобы они беззастенчиво не задрались кверху… Каждому порядочному мужчине хочется самоотверженно ринуться им на помощь, закрыть от «бессовестных» взоров их плоские, шлифованные животики. Чеза, кавалер с большой буквы, напряженно заметался между ними: девушками и пляшущим ветром. Искренний запах жарящихся где-то в ночи баклажан делал его сон невероятно соблазнительным. Не удержать аппетит и воображение. Ему расхотелось спать.

– Эй, Ломбрэ, дворничиха Инэ всем рассказывает, что сегодня на рассвете аж в конце улицы было слышно, как ты орал во сне: «Кястум! Кястум!»1

Франт Ранули Анда при встрече с кем бы то ни было держал тонкие руки на отлёте, как будто готовился обнять. Или пуститься в пляс.

Он ходил в сорочке, подчёркнуто расстёгнутой от кадыка до третьей пуговицы сверху. More sexy!

Ломбрэ его, коллекционера повторных браков, известного своей позицией «жена как игрушка: хороша лишь новизной», не жаловал и вежливо держал, как тут принято было говорить, «на расстоянии».

– Крючконосая баба! Подслушать даже летом при открытых окнах нормально не может. Хочешь – верь ей, хочешь – нет.

– Жалуется, что твой крик у неё, потерявшей от прилива крови лицо, поднял давление аж за три часа до окончания смены. Точно, ты в нарды вчера переиграл. Небось, снилось, будто предупреждаешь тёрщика Токэ или непримиримого дедушку Дво, что это твой тренировочный, «не в счёт», ход перед тем, как выбросить на зари2 свои фирменные ду-шеш3?

– Ничего мне не снилось.

– Ва!

Сначала снилось ему лимонно-жёлтое «на вид» солнце.

Оно, скорее всего, «на вкус» – кислое. Если верить цвету.

Затем – небо, прошитое дождинками. Как стальными иголками.

Изумруд зелёных волн похолодел и стал острым, как осколки стекла.

Потом – туман акульего цвета.

И ещё какие-то важные частности.

Из-за них он, мрачный (а чему радоваться-то?), безумствующий капитан корабля со сломанным судовым рулём, оторвавшимися якорями и истерзанными в клочья парусами, чувствовал себя уязвимым. А впереди, как знание, придающее страху точность, его поджидали беспощадно твердеющие скалы. Они призрачно скалились сквозь туман, словно издеваясь над Ломбрэ.

Откладывая неизбежность, он в отчаянной надежде, то ли прося о чём-то, то ли заклиная кого-то, атаковал в своём жутком сне мокрую палубу технически оснащённым броском двух безучастных белых с чёрными метками на гранях зари и, судорожно пробивая немоту, неистово вопил:

– Кястум! Кястум! Не в счёт! Не в счёт!

Не играл он в нарды накануне.

Понервничал.

Бывает.

Дедушка Дво пожаловался ему – «Зимой горька вода со льдом»4 – на сына, которому обиженно сказал, что тот только изредка по соседскому телефону Энзелы слышит, как стареет, пока однажды не ответит, голос отца.

«Дай мне его номер! – твердо сказал старик Ломбрэ. – Позвоню, задам ему…»

«Отвези меня к сыну, и я скажу тебе номер его телефона…» – ответил с надеждой дедушка Дво.

У старика Ломбрэ не было ни телефона, ни, последние лет тридцать, живого сына.

Но не мог же он признаться Раули, что видел нелепый сон.

С рассвета в этом городе привычно «заступают на дежурство» сотни просыпающихся древних и свежих ароматов.

Но нет среди них запаха моря.

Нет.

Разве что кто-нибудь случайно разобьёт тёмную склянку с густым йодом, характерным запахом напоминающим о том, как пахнут волны…