Читать книгу бестелый - - Страница 2

– Что у тебя на руках?

Мама ставит передо мной кружку. Я не фанат чая, но если выбирать, то предпочел бы зеленый. Вяло помешиваю сахар и вынимаю пакетик черного.

– Кошка поцарапала.

После вчерашнего вечера мои руки выглядят так, будто на меня напала целая свора кошек.

Мама скептически приподнимает брови – я ненавижу, когда она так делает. Мы с ней давно не находимся на должном уровне доверия, но она остается такой же проницательной, как и раньше. С этим жестом она меня спрашивала, не прогулял ли я уроки, с этим же – доставала из карманов пачки сигарет.

– Марк, я переживаю за тебя.

Опускаю взгляд и неловко провожу пальцами по кружевам на скатерти.

– Все нормально, это правда вышло случайно. – Мне хочется закрыть ладонями синяки на локтях, но тогда она мгновенно обратит на них внимание. – Я просто упал. Вчера после работы я не очень хорошо себя чувствовал.

Мама смотрит за мою спину – на кухню проходит отец. Он открывает шкафчик и копается в нем, от его присутствия я неловко чешу шею, а мама поджимает губы.

– Как на работе, милый? Что там вчера у вас было?

Отец достает из закромов точно такие же вафли, что ел позавчера Корицкий – только менее засохшие. Меня тошнит, и я резко делаю глоток чая.

– “Гроза”, как обычно. Все спокойно.

Мама кивает, но ее уголок губ не двигается. Не помню, когда она в последний раз улыбалась мне.

– Вась, может, посидишь с нами? – обращается к отцу, но тот уже поднимает кружку, чтобы унести ее с собой в гостиную. Мы не идем за ним, мы никогда не идем за ним, и мама считает это уважением его личного пространства.

– Там Путин в прямом эфире сейчас будет отвечать на вопросы, – говорит он. – Когда поедите, приходите.

Мне не хочется, но придется, в гостиной стоит компьютер, и на самом деле, ради него я пришел сюда, продолжаю приходить в этот дом. После переезда обратно я поселился в соседнем районе, прописался в квартире покойной бабушки, и, кроме отсутствия возможности связаться с реальным миром, – там нет ни компьютера, ни телевизора – меня там все устраивает.

– До учебы неделя, – говорит мама, когда отец уходит с кухни. Я нервно запихиваю в себя ложку салата. – Все так же не собираешься восстанавливаться?

Я, конечно, не говорил им, почему бежал. Я не говорил им ничего, и я испытываю горечь на языке, хотя мама безупречно готовит. Когда я переехал в Москву, наши отношения с родителями можно было назвать идеальными: мы сблизились с мамой, болтали по вечерам, я приезжал на праздники, и мне было так хорошо эти несколько дней дома. Отец всегда был сложным человеком, но его гордость за меня, когда я поступил в Москву, стала сильнее прошлых обид и принципиального характера – он никогда не умел проявлять любовь, но старался делать мне подарки, старался разговаривать, а я приезжал и купался в любви, которую мне давали.

Я тогда даже смог справиться с детскими моментами, вопросами, которые меня мучили – родители никогда не отвечали на мои вопросы, но я довольствовался просто тем, что у меня отпала необходимость их задавать.

Наверное, тогда я чувствовал себя дома – мой дом был размытый, дом был и в Москве, с Кириллом и Арсением, дом был и тут, с родителями, которые принимали меня.

Сейчас у меня есть свой уголок, там, где появляюсь только я, там, где всегда свободен душ и никогда нет беспорядка, и мой дом наконец сошелся на конкретной точке.

– Не думаю, – отвечаю уклончиво, и мама отводит взгляд, а мне становится безумно стыдно – я будто возвращаюсь в детство, когда единственным моим желанием было не расстраивать ее. – Недавно ко мне приезжал мой…. московский товарищ, – продолжаю, чтобы как-то заинтересовать ее и вывести из этого состояния. – Он учится в моем университете. Рассказывал про учебу.

Взгляд мамы после моих слов действительно становится более живым.

– Это прекрасно, Марк. И как вы поболтали?

Я выгнал его, мама.

Я не знаю, как его зовут, мама.

Он привел ко мне то, из-за чего я бежал, мама.

И теперь ЭТО прямо здесь, мама, в нашей квартире, мама, теперь мне не безопасно даже с вами, мама, мама, я правда не хотел уезжать и брать этот чертов академ, мама, прости, мама, прости, я не оправдал ваших надежд, но я так испуган, мама, и ОНО прямо здесь, мама, я просто хочу, чтобы ОНО ушло, мама, я просто…

– Неплохо. Он немного рассказал про моих прошлых друзей. Я рад, что у них все хорошо.

У них ничего не хорошо, мама. Я не счастлив был видеть его, мама. Те царапины и синяки, про которые ты спрашиваешь, – это его рук дело, мама. Он виноват в этом, мам. Это он виноват.

– Ты скучаешь по ним, Марк? – спрашивает она, и впервые за несколько месяцев ее голос такой мягкий.

Тру запястья. Мне не нравится этот вопрос, и я не знаю, что будет более честным для нас обоих – солгать или сказать правду.

– Немного. – Я выбираю нечто среднее. – Я просто… я ведь говорил, что мне было… плохо в Москве. Это не мой город, мам. Я правда… мне тут лучше, и я…

Затыкаюсь, когда мой взгляд падает на фотографию, висящую на холодильнике – там я, первокурсник, держу студенческий. Ее сделал Кирилл, и мама очень просила меня привезти ее, когда я возвращался в родной город в преддверии нового года.

Мне становится невыносимо тоскливо.

– Прости, милый, я не хочу давить на тебя. Просто я же мама, понимаешь? Я чувствую, что что-то не так.

ОНО прямо здесь, мама, на этой кухне, вот что не так.

– Я имею в виду… – продолжает она, – я имею в виду, что ты ведь был… Марк, я понимаю, что что-то случилось там. И сейчас у тебя последний шанс восстановиться, так что я не хочу, чтобы ты жалел о том, что сделал, всю оставшуюся жизнь.

– Мам, я знаю, но я не…

– Ты очень умный у меня. Я просто боюсь, что ты погубишь себя тут.

Наши отношения были почти идеальными ровно до момента моего возвращения.

И я хотел бы все объяснить, я бы хотел сказать, что я все еще хороший сын и я просто боюсь, но какое право я имел погружать их во все это? Я мог бы наплести более правдоподобную историю моего побега, и вранье всегда давалось мне легко, но тогда я не чувствовал сил даже на это. Мне хотелось спрятаться, и я спрятался, а они не понимали, от чего, они не понимали даже, что я прячусь.

У меня нет ничего, чтобы обвинить их. Они были сбиты с толку, они до сих пор сбиты с толку, а я продолжаю молчать.

Когда я вернулся, между нами возникла пропасть, и мне казалось, будто они не узнают меня, и, скорее всего, так и было. Не только из-за ОНО. Я был хорошим сыном, пока учился на юрфаке, я был хорошим сыном, когда приезжал на празднике, но они не знали, кто мои друзья, чем мы занимаемся и с кем связались. Они не знали про моих девушек, не знали про пересдачи и не знали про то, кем я являюсь. Когда они встретились со мной таким, – настоящим, плохим сыном, который струсил, который был в поражен возникновением ОНО – им стало стыдно за меня, и, наверное, это чувство стыда нормально; наверное, мое молчание – прямая тому причина.

– Я мог бы попробовать дальше искать какую-то другую работу. – Мы оба понимаем, что я говорю это просто так: я очень долго искал нормальную работу.

– Может быть, это неплохая идея. – Мама кивает, и я улыбаюсь, осознавая, что для нее это очень плохая идея. Никакая работа, которую я мог бы найти тут, с незаконченным образованием, не будет поводом для гордости. – Сын тети Оли, кстати, сейчас тоже планирует поступать в Москву. Если вдруг ты передумаешь, вы бы могли помочь друг другу с адаптацией.

Я видел этого сына тети Оли пару лет назад, и хоть он на четыре года младше меня, он был таким идиотом – предполагаю, его надежды насчет переезда не оправдаются.

– Буду иметь в виду, – говорю, а мама снова поджимает губы, и когда я хвалю ее салат, чтобы перевести тему, она ничего не отвечает и, конечно же, не улыбается.

Когда мы проходим в гостиную, я кожей чувствую ОНО сильнее, чем несколько мгновений до этого, но заглушаю его, как фоновый шум – со вчерашнего происшествия ОНО не пыталось напасть на меня. Может быть, ему хватило истерики, а может, я правда мысленно уговорил его отступить. С этим я вновь возвращаюсь к Корицкому и к его словам о том, что он справляется с ОНО, хотя и находится всегда рядом, и я пока не верю, но пытаюсь ухватиться за эту нелепую надежду, которую он мне невольно дал. У меня нет другого выбора – ОНО уже со мной, и я почему-то уверен, что ОНО теперь не упустит меня, даже если я уеду на край света; и чтобы не сойти с ума, нужно мириться с ним, пусть и с ненавистью, но мириться, пока еще есть силы на эту бессмысленную, заведомо проигранную борьбу.

Сажусь за компьютер. Путин отвечает на вопрос работникам завода. Отец разглядывает меня, но когда смотрю в ответ, он вновь поглощен телевизором.

Проходит чуть меньше часа: я просматриваю новости, мама убирается, а отец продолжает слушать прямой эфир.

– Твоя мать постоянно трещит о тебе, если не соизволишь явиться на неделе, – говорит он, и я медленно поворачиваюсь в его сторону. На кухне льется вода.

– Мне появляться чаще?

Отец фыркает.

– Начистоту? Я бы не был в восторге.

– Я понимаю. – С ним мне общаться гораздо проще, из-за его открытого недовольства мной, из-за всего, чем он занимался в моем детстве, я не испытываю перед ним такого стыда и вины. – Может быть, тогда наоборот. Раз в неделю – слишком часто.

– Она привыкла, что ты постоянно поблизости.

Отчего-то мне хочется улыбнуться – я понимаю, что это завуалированное “да”. Он не хочет, чтобы я тревожил маму. И не хочет видеть меня тоже.

Наверное, ОНО реагирует на мои сильные эмоции, гиперболизирует их, доводит до верхней точки, когда они переполняют меня. Потому что сейчас, когда я не испытываю ничего, внутри меня какая-то оглушающая пустота, ОНО почти не тревожит меня.

Выключаю компьютер, и отец наконец отвлекается от бездумного переключения каналов.

– Я не выгоняю тебя, – говорит, и я пристально смотрю на него долгие пять секунд, пока он сам не отводит взгляд.

– Я знаю, пап.

Я одеваюсь и ухожу.

***

Последний раз я напивался в компании Кирилла, Арсения, Марины, Саши, Бокова и Корицкого.

Последний раз я напивался в Москве, там, где было шумно, там, где было много людей, там, где не оставалось меня с каждым глотком, и я исчезал под этим алкоголем, моя личность испарялась, а я мог быть кем угодно. Сейчас я пью, будто за мной кто-то гонится, и я пытаюсь найти себя, и я пытаюсь обрести себя, я пытаюсь заставить ОНО померкнуть, и постепенно ОНО действительно пропадает. Я начал с пива и заканчиваю водкой, или нет, я совсем не заканчиваю, я только пришел, или не только, я не помню, сколько времени прошло, хотя не так сильно пьян, как хотелось бы, я могу стоять, идти, контролировать себя, смотреть вокруг, меня не тошнит, и я в порядке, мне гораздо лучше, чем было с ОНО, чем было у родителей.

Напротив меня Вишняков, Дима Вишняков, он говорит, говорит, говорит, а я наблюдаю за тем, как шевелятся его губы, мой локоть соскальзывает со столика, я прислоняюсь щекой к прохладному стакану, смотрю на него снизу вверх, чуть ли не падая головой на стол, и он смеется. Он, должно быть, рассказывает что-то веселое, поэтому смеюсь тоже, я благодарен ему, потому что он пошел выпить со мной в будни, когда я позвонил ему – Дима работает в магазине, и, видимо, его смены стоят настолько же хаотично, насколько и у меня, и он либо может себе позволить, либо ему абсолютно насрать.

Мы чокаемся, а я не знаю, за что мы пьем. Он – мой друг детства, и у меня просыпаются теплые чувства к нему, хотя я и избегал с ним встреч кучу времени. Мой затуманенный алкоголем мозг хочет, чтобы я тянулся к нему. Дима Дима Дима, он так хорошо понимает меня, я усмехаюсь уголком рта, по поводу чего, Марк, по поводу чего он тебя понимает? Господи, надо немного протрезветь, надо немного… Дима снова делает заказ, и я не уверен, что заметил, в какой момент он ушел.

Взгляд лениво скользит по помещению, несколько людей танцуют, хотя здесь нет танцпола, и я смеюсь, а когда Дима возвращается, я с готовностью принимаю у него еще одну стопку.

Он говорит громче, пытаясь то ли перекричать музыку, то ли привлечь мое внимание, и я с трудом фокусируюсь на нем, постепенно начиная распознавать слова: он рассказывает о работе, а потом переходит к своей девушке. Я не знал, что у него есть девушка.

“За дружбу!” – его тост, и мы выпиваем, и я клянусь ему в том, что он – мой самый близкий друг, что у меня никого больше нет, и осознаю, насколько это правда. Мне кажется, что только Дима был рад моему возвращению, на всех своих работах я не смог завести друзей, с прошлыми одноклассниками давно перестал общаться, а люди вокруг меня за этот год не перешли на другую ступень из статуса “знакомых”, но Дима… Дима продолжает быть тут, и мы ничего не знаем о жизни друг друга, но он рад мне, он готов выпить со мной, и это так много значит.

Когда он задает какой-то вопрос, я начинаю рассказывать, и слова, бессмысленные слова льются из меня, я говорю о Москве, заикаюсь о нашей партии, и Дима немного зависает на этом моменте, но я отмахиваюсь и не впадаю в подробности. Дима все равно спрашивает: “Так ты был с этими?”, а я думаю, какой же он глупый, и переключаюсь на Марину.

Я описываю ее и понимаю, что так долго не вспоминал, так долго не говорил о Марине, и сейчас рассказ о ней льется из меня, как мед. Смакую каждое слово, и передо мной снова возникает ее образ, я вспоминаю, как гладил ее темные волосы, как она спорила со мной, и мы сидели сначала в общаге, а потом дома у Кирилла, когда я переехал, и мы целовались, и ее губы были гладкими и теплыми, она жевала клубничные жвачки. Я помню ее ласковые объятия, то, что она курила тонкие сигареты и всегда делала вкусный кофе, то, как звонко ее голос скандировал лозунги, как она подстригла волосы, и я проникся к ней еще больше, полюбил ее еще больше, мне почему-то даже больше нравилось трогать эти волосы до плеч, а потом класть руки на ее ключицы. И я говорю, какими мы были, и мне кажется, что мы были так молоды, а сейчас я чувствую себя стариком.

Мы расстались с Мариной, и я рассказываю, как это было, как мы оба хорошо восприняли это, мы стали товарищами, а не любовниками, мы больше не целовались, а стали единым целым, таким, каким не были никогда, пока испытывали романтическую нежность друг к другу. И этот акт признания, это обнаружение возможности дружеских отношений – он был еще чудеснее, и я произношу это, а Дима лишь спрашивает, почему я бросил ее. А мне хочется встряхнуть его, хочется рассмеяться, и я вспоминаю Корицкого, который позавчера тоже сидел напротив меня, и он бы никогда не спросил, почему мы расстались, потому что это так неважно, это не имеет никакого значения, когда я рассказываю о совсем другом, о том, как наша дружба сблизила нас до точки, к которой мы не могли прийти в любви.

Я говорю про Кирилла, про то, как начав нашу деятельность, он был вдохновлен, вдохновлен всеми, но в первую очередь мной, и у него были квартира и машина, и, господи, сколько раз мы вместе пили в этой машине, и в этой машине я однажды увидел Корицкого, а Кирилл сказал, что у нас пополнение, и я скептически смотрел на Корицкого через стекло, потому что тогда, когда Корицкий сел в нее, я уже был не неуверенным перваком, я уже ощущал себя лидером, я чувствовал свой авторитет, я упивался им, я твердо стоял на земле, и я был кем-то, единственный раз в своей жизни я был кем-то.

Дима спрашивает “Лидером чего?”, а я делаю следующий глоток, смотрю на его очки и думаю, что скучаю по Кириллу и Арсению, я хотел бы увидеть их напротив, а Дима, Дима поступил в колледж после моего переезда в Москву, Дима завелся отношениями, Дима доволен и так туп, а у меня никого теперь нет, кроме Димы, и он мой друг детства, и он так сильно раздражает меня.

Но я уже не могу остановиться, продолжаю говорить про Кирилла. Рассказываю, как на втором курсе по наследству ему досталась трешка на красной ветке, как он позвал меня и своего другого лучшего друга Арсения жить вместе. Я переезжал из общаги, собирал сумки, я мог нормально жить, я мог не делить ни с кем комнату, я мог не бояться комендантов, и я был так счастлив, как никогда в своей жизни. И наша квартира стала нашим штабом, убежищем, и мы сделали ее пристанищем наших идей, у нас тогда было столько идей, мы так мечтали сделать все лучше, мы были настолько переполнены надеждами – Кирилл дал мне ключи от места, в котором мы создавались как личности, создавали себя и друг друга, а потом в этом месте создалось и ОНО.

– ОНО? – переспрашивает Дима, и я пьяно смотрю на него, и ОНО вдруг возникает где-то рядом, а я закрываю рот рукой, гул в ушах постепенно сменяется музыкой. Скольжу взглядом по бару, потом возвращаюсь к недоуменному Диме. Мои слова о Марине, Кирилле мгновенно кажутся излишними, но я слишком много выпил, чтобы испытывать стыд. – Марк? ОНО – это типа…

Я не даю ему продолжить, стул падает, когда резко поднимаюсь. Показываю рукой на бар, подхожу к стойке, опираюсь на нее руками.

Все кружится так, что я цепляюсь пальцами, чтобы удержаться на месте.

Заказываю три шота, достаю кошелек и понимаю, что мне хватает только на два. Нервно вытираю рукавом лоб и прошу бармена сделать два, а потом отдаю ему деньги, которые начал откладывать на телевизор.

Когда выпиваю, думаю, что нужно вернуться к Диме, хотя я так хочу уйти, и я так не хочу ничего слушать, но водка дает мне сил терпеть его, и я понимаю, почему не общался с ним трезвым, и, господи, каким ужасным человеком я должен себя ощущать, но совершенно не ощущаю.

Когда уже нахожу наш столик и пытаюсь двигаться к нему, краем глаза замечаю парочку и усмехаюсь от пьяного вида девушки, от того, как она виснет на своем парне, пока они движутся в туалет, но до моих ушей доносятся отрывки ее фраз. Слышу, как она спрашивает его, кто он. Тело напрягается. Она в хламину, он тоже не трезв, но твердо стоит на ногах. Она шатается и слабо вертит рукой, ее запястье сжато в его ладони.

Она не знает его, я повторяю себе несколько раз, она не знает его, она не знает.

Пробираюсь к ним, а ее взгляд испуганный, и я весь свечусь изнутри, потому что, да, что-то происходит, что-то нехорошее, и я готов вмешаться, все во мне хочет вмешаться.

– Эй ты, полегче. Чем это ты тут занимаешься? – Останавливаю его за плечо, но меня пошатывает, и хватка оказывается совсем безобидной. Мне, в принципе, плевать – я уже чувствую себя намного лучше, я чувствую, как на моем месте возникает Прошлый Марк, а Прошлый Марк ничего не боялся, у него были силы помочь всем, он был тем, кто мог испугать, тем, кто мог выстоять. И мне кажется, словно я снова являюсь им, Прошлый Марк берет контроль надо мной, и я становлюсь Прошлым Марком.

– Отъебись, парень. – Он отмахивается от меня, и ему легко вырваться и оттолкнуть меня, а я так пьян, так пьян, я чуть ли не падаю на столик поблизости, но я все еще Прошлый Марк, сильный Марк, наглый, целеустремленный Марк, и поэтому поднимаюсь, и мне плевать на возмущенные причитания парочки за этим столиком, мне плевать на то, что у них пошатывается и чуть не падает пиво.

Хватаюсь за этого мужика – вблизи я могу увидеть, что он старше меня, а девушка, которую он вел в туалет, визжит и пытается вырваться из его захвата.

– Да чего тебе, блять, надо?!

Он замахивается, и мои инстинкты в таком пьяном состоянии срабатывают даже быстрее, чем обычно: бью его в лицо, и когда он сгибается, мой взгляд падает на его татуировку на шее, и я пораженно смотрю на него, и я узнаю его, я узнаю в нем мужа ебаной тети Лены, о которой только сегодня говорила моя мать. И он мог бы тоже вспомнить меня, мы проводили вместе семейные ужины, мы сто раз виделись с ним и его сыном до момента моего переезда в Москву. Но он не вспоминает меня, он смотрит на меня с яростью, а я – с узнаванием, поэтому не замечаю, как он толкает меня, и я, сметая на пути какого-то парня, падаю на пол. Парень орет матом, его пиво падает и выплескивается на меня. Я лежу, смотрю в потолок, и до меня медленно доходит, что муж тети Лены Алексей – мент, и значит, этот мужик – мент, а еще этот мужик – чертов насильник молоденьких девушек в барах, а значит, Алексей – мент и насильник, блядство, мент и насильник.

Сжимаю в руке осколок от стакана с пивом и кидаюсь на него.

Он смотрит на меня, не мигая, выставляет перед собой руки, а девчонка уже воет, она тоже неотрывно смотрит на стекло в моей ладони, и кто-то зовет охрану, а я замираю, я замираю прямо перед ним и не двигаюсь.

– Испугался, ебаная ментовская шваль?! – Мой голос сам рвется из меня, и я ощущаю себя таким трезвым и таким пьяным в хлам одновременно. – Ты, сука, боишься меня?! Уже не такой смелый, когда перед тобой не девчонка, а?! Ты, блядский сукин…

Замахиваюсь на него, а он берет мою руку в захват, чуть ли рычит, и мне нравится, как он злится, мне нравится видеть его испуг, переходящий в злость. Моя рука горит, мне хочется смеяться, а не кричать, но он бьет меня в лицо, и я снова падаю, а он нависает надо мной и бьет снова.

Все плывет, скулу и нос пронзает боль, я чувствую, как кровь катится, катится, катится, и я чувствую металлический привкус во рту и краем глаза вижу, как девчонка визжит и убегает, а он держит меня за ворот футболки, меня тошнит, моя голова пульсирует. Цепляюсь за его запястье, и мои ноги вяло елозят по полу, а я чувствую, как паника подползает к горлу, слишком поздно, подползает слишком поздно, и я могу лишь плюнуть ему в лицо, потому что он держит меня так, будто я преступник, которого он пытается повязать, хотя не знает, что я действительно преступник, я преступник, я преступник, и он бы повязал меня, он бы так же держал меня, столкнись мы с ним полтора года назад. И мне становится смешно от этого, но я не могу рассмеяться, меня душит паника, но я все равно плюю ему в рожу и вспоминаю, как несколько лет назад мы с ними пили чай, сваренный моей мамой, а теперь он держит меня, он может убить меня, а я плюю в него и корячусь, пытаясь вырваться из его хватки.

Все мое лицо в огне, я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но мне больно. Моя рука, которую он скрутил до этого, не слушается, а вторая просто повисает на его запястье, он что-то орет мне, его глаза шальные, взгляд пьяный, разъяренный, зрачки расширены, а рот уродливо искажен, он орет мне что-то о том, что я поверил в себя, что я мелкий, самодовольный уебок, а я задыхаюсь на этом чертовом полу. Ногтями впиваюсь ему в руку, но он будто не чувствует ничего, никакой боли, пока я переполнен ей, он будто на адреналине, а я просто вишу на его руке, как идиот. И я не могу ничего сказать, потому что все душит меня, музыка, чьи-то крики, мерцающий свет, запах алкоголя, все душит меня, и я не могу никак ответить, лишь смотрю на то, как его губа кровоточит от моего удара, и на его щеке кровь от моего плевка. Зависаю, трясусь, пытаюсь укусить его, но мне не повернуть голову, мой затылок, кажется, тоже в крови, но я не знаю точно. Уже пытаюсь вырваться, а не напасть, но ногой лишь задеваю осколок и не могу даже придвинуть его к себе, я просто болтаюсь на его руках, и если бы он хотел убить, если бы он хотел задушить меня, он бы сделал это.

Вдыхаю побольше воздуха, стараясь не закашляться, и собираю в кулак всю оставшуюся волю, чтобы ответить ему. С трудом открываю рот и посылаю его нахуй, и во мне все ликует, я чувствую себя победителем из-за того, что сказал это, но он не растворяется, как мираж, от моего, как мне кажется, сильного поступка – нет, наоборот, его хватка усиливается, и он замахивается.

Внутри меня все обмирает, и я смотрю на его кулак и думаю, что он прямо сейчас убьет меня, мое тело не выдержит удара, и я уже хочу зажмуриться, моя рука, пораженная, поверженная, падает с его запястья.

А потом возникает ОНО.

ОНО возникает как искра, перебивает все: голоса, музыку, свет, ОНО даже перебивает этого мента-насильника-насильника-мента, ОНО сильнее его, сильнее меня, и я не чувствую ничего – только ОНО.

ОНО выбивает боль из моего тела, ОНО поражает ее, и за долю секунды ОНО побеждает нас обоих, побеждает все, что происходит сейчас.

Ощущаю, как он слабеет, совсем немного, но его хватка на моей футболке на миг исчезает, его кулак повисает в воздухе, а во мне появляется столько силы, что я захлебываюсь ей, она выплескивается из меня, переполняет, и ОНО толкает меня вперед. Я не чувствую своего тела, чувствую только ОНО, и ОНО будто сжимает меня в тиски, но не чтобы положить на землю, а чтобы потянуть наверх, и я тянусь – позволяю ОНО протащить меня за собой и вижу лишь, как бью мужика коленом, как свободная рука вцепляется ему в плечо, и когда он чуть приподнимается, лбом рассекаю ему губу.

Его лицо не выражает ничего, кроме шока, он даже не морщится, хотя я уверен, что ему больно; его взгляд задерживается на моих глазах, и мне кажется, что в этот момент он узнает меня, я будто вижу, как в его голове проносится картинка с семнадцатилетним мной на кухне у моих родителей. Он хрипит, а я переворачиваю его и теперь смотрю на него сверху вниз, и мне требуется секунда, чтобы замахнуться и ударить его по челюсти.

Мои костяшки горят, его голова отлетает в сторону, и я поднимаю руку и бью его снова.

У меня в голове ни мысли, я просто хочу ударить его, я хочу снова ударить его так сильно, чтобы он пожалел обо всем. В нем сходятся вся ненависть, которую испытываю к насильникам, и вся ненависть, которую испытываю к гребаным мусорам, и я смотрю на то, как кровь из носа и губы стекает по его лицу, смотрю на месиво под моими руками. Я – Прошлый Марк, я – Прошлый Марк, который никуда не пропадал, и во мне столько силы, власти и ненависти.

Поднимаю руку, чтобы снова замахнуться, но чувствую, как кто-то оттаскивает меня, в мои уши вдруг резко врезается музыка, перед глазами появляются другие люди.

Ору, вырываюсь, но меня держат слишком крепко, и этого долбаного мужика тоже кто-то хватает, и я наступаю на осколок, дергаюсь изо всех сил, а меня уносят куда-то назад, пока я ругаюсь и рвусь для того, чтобы ударить снова, чтобы отомстить, отомстить за то, как у меня горит лицо, за то, какую ярость я испытываю.

Меня встряхивают за плечи, и образы передо мной становятся чуть более узнаваемыми, я вижу пораженных посетителей, застывшую фигуру бармена, охранника, который пытается привести меня в чувства и ведет к выходу.

В этот момент – в момент, когда все вокруг проясняется настолько четко, будто я совсем не пил, мое тело становится тяжелым, мне снова больно, и я чувствую себя обессиленным, мои ноги подкашиваются, а в голове воцаряется пустота. Я повисаю на руках, которые тащат меня, пытаюсь снова что-то сказать, но теперь вместо крика из моего горла вырывается только хрип. Мне кажется, что я горю, у меня жар, мне так плохо, я не могу двигаться, пока охранник выводит меня. Он поворачивает мою голову и говорит, что больше не пустит меня сюда, а потом выталкивает, и когда его хватка пропадает, я просто падаю на землю.

Вытираю рот ладонью, моя голова пульсирует болью, в ушах все еще шумит, но когда я проверяю затылок, на моей руке нет крови – это приносит небольшое облегчение. Держусь за стену бара и медленно поднимаюсь на ноги, они сами как-то двигаются, и я делаю несколько шагов.

Из бара выходят люди, и я замечаю Диму – о, черт, Дима, Дима, я вообще забыл про него, и я собираю все силы для того, чтобы бежать, потому что он не должен заметить меня.

Запинаюсь, кое-как передвигаюсь, несколько раз чуть не падаю, но держусь за стены. Не понимаю, как долго и с какой скоростью двигаюсь, но когда дохожу до двора, до какой-то детской площадки и замечаю, что голосов рядом не слышно, с облегчением опускаюсь на бортик.

Перевожу дыхание, дышать становится чуть легче, проверяю нос, задираю футболку и вытираю ей кровь с лица.

Откидываюсь и ложусь на асфальт – он приятно холодит спину.

Вдыхаю и выдыхаю, вечерний воздух прохладный, и я ощущаю, как трезвею с каждым выдохом.

Сосредотачиваюсь на шелесте листьев, медленно считаю про себя, дохожу на двадцати шести, сбиваюсь и начинаю снова.

Где-то вдалеке слышу шум машин. Передо мной ночное небо, а я снова лежу на земле. Что за повторяющееся завершение дня?

Ругаюсь сквозь зубы, вспоминая, что все это время держал телефон в кармане, лезу проверять его, но он оказывается намного сильнее меня – на нем ни царапинки.

Вращаю его в руках, открываю, и мой палец зависает над кнопкой вызова. Чуть выпрямляюсь, опираясь на дерево сзади, и нерешительно переключаю контакты.

Гудок, второй, следующий…

Ладонь на телефоне потеет.

Жду, как ждут приговора, и мне хочется отключиться, когда гудки тянутся больше десяти секунд, но после того, что только что случилось, я уже не испытываю такого волнения. Чувствую, как ОНО наблюдает за мной более пристально, чем до этого, и мне хочется, чтобы оно наконец отстало от меня, но у меня нет сил думать об этом.

– Алло? – Ее голос заспанный, и я понимаю, что даже не посмотрел на время.

Замираю. Она не знает, что это я, я сменил номер телефона, когда уехал из Москвы, и мой первый порыв – сбросить трубку. Я не замечаю, что задержал дыхание, до момента, пока воздуха начинает не хватать.

– Марина?

На мгновение повисает тишина, только слышны небольшие перебои в связи.

– Марк?.. – неуверенно спрашивает она, и я хрипло смеюсь. – Господи, Марк, это ты?

– Это я.

– Да ты издеваешься, придурок! – Марина задыхается от возмущения, и эта ее интонация настолько знакома, что мне хочется расплакаться. – Что-то случилось?

Я должен сказать, что да.

Я должен сказать, что мой нос и подбородок в крови, а рука и спина безбожно болят. Должен сказать, что за эти три дня после появления Корицкого со мной случилось больше всего, чем за последний год. Должен сказать, что это они виноваты – за то, что подослали его, за то, что ОНО снова преследует меня.

Я должен все ей высказать.

– Я не знаю.

– Марк… Марк, что происходит?

На моем лице невольно возникает улыбка, и я сжимаю телефон, и даже ОНО будто затихает на несколько секунд – ее голос звучит для меня как спасение, как возвращение.

– ОНО слушает наш разговор.

– Да… – отвечает она после короткой заминки. – Да, слушает. ОНО тут… рядом со мной.

– Рядом со мной тоже. – Я улыбаюсь, и почему-то мне кажется, что она улыбается тоже.

– Я рада, что ты позвонил, Марк. Мы… мы очень много раз пытались дозвониться до меня.

Вы не нашли мой номер, но нашли мой адрес? Откуда, черт возьми, вы вообще взяли мой адрес?

Я не задаю ни один из этих вопросов.

– Что ты будешь делать? – спрашивает, и если несколько дней назад я все знал наверняка, то теперь не могу ответить.

– Я думаю, что хотел бы поговорить с Корицким. Ты знаешь его номер?

– С Корицким… Он не записан у меня, но я могу спросить. Утром, ладно?

– Ладно, – говорю на выдохе, и мне почему-то нравится та мысль, что это “утром” звучит как обещание. – Прости, что разбудил тебя.

– Главное, что с тобой все в порядке, Марк.

О нет, тут она не права.

Со мной точно не все в порядке.

И, конечно, мой звонок ей – первый сигнал, что я совсем не в порядке.

– Я не буду спрашивать, вернешься ли ты, да?

– Да. Спасибо.

– Но мы… В любом случае, я правда рада. Если честно, я даже не знаю, что сказать. Я думала, что так много расскажу тебе, если ты… Мне есть что тебе рассказать, да. Я просто надеюсь, что я еще смогу сделать это.

– Я тоже был рад слышать тебя, Марин.

– Что ж… теперь я знаю твой номер. – Она посмеивается, а я думаю, придется ли мне его снова менять.

– Наверное, нам нужно спать, – говорю почти шепотом и слышу, как она выдыхает. Подавляю усмешку – Марина и не подозревает, что лежу не на кровати, а на асфальте посреди улицы.

– Хорошо, ладно. Но мы не прощаемся. Больше я такого не потерплю. Ты слышал меня, придурок?

– Не думаю, что обзывать меня – верный путь к…

– О, прекрати. – Она устало стонет, и мы одновременно посмеиваемся. – Я серьезно, Марк. Не будь таким жестоким.

Я смотрю на разбитые костяшки и задумываюсь, действительно ли я так жесток? Тем, что влез сегодня в драку, или тем, что оставил их и оборвал все связи?

– Я попробую.

– Хорошо. – Марина говорит более напряженно, и я прямо вижу, как в этот момент она нервно трогает волосы или кусает губу. – Тогда…

Больше она не продолжает – просто отключается.

Оставляет незавершенность – как обещание к продолжению.

Я медленно опускаю телефон.

Мне хочется улыбнуться, и этот порыв видится мне отчего-то глупым, но я не могу сдержать его.

Я улыбаюсь и чувствую, что ОНО смотрит на меня. И сейчас мне почему-то кажется, что я смотрю на него в ответ.