Читать книгу бестелый - - Страница 4

Корицкий не должен был находиться там в тот вечер.

Мы возвращались из штаба партии. Мы были изнеможденными. Пьяными. Вдохновленными. Мы были почти без сил физически, но духовно – сильны как никогда.

Я умеренно опьянел, но большинство партийцев были в хламину. Мы запивали пережитый страх, мы пили за нашу победу, мы пили за каждого из нас, но особенно за каждого арестованного, поверженного, оставленного.

Мы чувствовали себя воинами, покинувшими схватку, мы чувствовали себя неуловимыми, безнаказанными, всесильными, бесстрашными. Мы упивались вседозволенностью, властью, это – это был момент нашего признания, это была наша кульминация, точка, после которой я совершил ключевую ошибку и мы покатились вниз.

Мы вступили в КАС – Коммунистический Альянс Сопротивления – в конце первого курса. Идея принадлежала Кириллу: как оказалось, о КАС в Москве все знали, а я, приехав из глуши, слышал только что-то отдаленно, по телевизору. После первого семестра, когда мы с Кириллом уже считали друг друга хорошими приятелями, он познакомил меня с Арсением.

“Арсений тебе понравится, – говорил Кирилл. – Он мыслит так же, как мы”.

Арсений правда мне понравился. В феврале завязалась наша дружба втроем, а в апреле мы уже вместе искали способы вступить в партию.

Да, идея принадлежала Кириллу, но ему никогда не хватало то ли смелости, то ли настойчивости, чтобы убеждать, доводить все до конца и брать в свои руки. Поэтому, несмотря на то, что он был ее автором, инициатором стал я. За мной было последнее слово. За мной было окончательное решение.

Буквально через несколько недель к нам присоединились две наши подруги-одногруппницы, Марина и Саша. Нас стало пятеро, и это продолжалось достаточно долгое время.

В то лето после вступления мы почти ничего существенного не делали в КАС, нас воспринимали с небольшой насмешкой, мы были слишком молоды, интеллигенты и начитанны. Большинство других – не были.

Мы заводили споры, провоцировали, просили поменять работу, и сейчас мне кажется, что мы буквально совершали все, чтобы нас выгнали из партии, но за на наше сопротивление и юношеский максимализм нас не исключили, а только сильно ограничили зону ответственности – мы, в основном, не делали ничего интересного: раздавали газеты, расклеивали листовки, рисовали надписи на стенах и асфальте. В основном все это совершалось по нашей собственной инициативе. Первое время мы были не особо полезны “касовцам”, так называли членов партии, но любые люди – это хорошо, поэтому они ничего нам не позволяли, но держали поблизости.

То лето было совсем не о КАС на самом деле. То лето было только о нас.

Мы работали вместе с магазине, чтобы поднакопить денег и рвануть куда-нибудь. Мы почти все время тусовались, пили, ходили по барам и клубам, знакомились, ссорились, устраивали ночные поездки и посиделки на даче. Тогда, на даче у Кирилла, мы первый раз поцеловались с Мариной, тогда же – рассказывали то, что не могли раньше открыть никому.

Нам было по девятнадцать, мы только начали жить, и все то лето мы чувствовали жизнь, мы вместе постигали ее, постигали с рвением, гиперболизацией, мы брали от жизни все и превращали это “все” в “чересчур”.

То лето было о нас, но как только оно закончилось, просто “о нас” больше никогда не существовало.

Мы полностью ушли в деятельность КАС, и чем больше там находились, тем влиятельнее становились. Мне было двадцать, а потом двадцать один, я стал чувствовать себя так, будто медленно встаю на ноги и начинаю обретать опору – мне казалось, что вот оно, мое место, и вместе с этим ощущением с невероятной скоростью росла моя уверенность в себе.

Когда мы были на втором курсе, к нам присоединился Саша Боков, его привел Арсений, и Саша был в чем-то проще нас, поэтому привычнее другим партийцам, он быстрее вписался в их среду, а мы, хоть и обрели уважение, оставались для многих зазнавшимися, конфликтными снобами.

Пока мы вливались в КАС, там происходили свои внутренние изменения – акции партии становились более опасными, начались задержания, многих новеньких, недалеких, молодых студентиков делали пушечным мясом, отправляя в самое пекло. Волонтерской работы для помощи различным социальным группам создавалось все меньше, митингов – все больше.

И в этот момент, когда “касовцев” судили, когда менты стали вламываться в штабы – в момент, когда все должны были сплотиться, в партии, наоборот, начались расколы. Они длились относительно недолго, постепенно все пришло в норму, ссоры и недопонимания, появившиеся вследствие паники, потухли так же быстро, как и загорелись. Все возвращалось на круги своя, но только не у нас.

Если до этого мы пытались влиться в партию и реализоваться в ней, хотя и ругались, качали права, то потом все изменилось. Мы стали сами за себя. Мы в шестером начали организовывать собственные собрания, мы были объединением внутри объединения. Мы не отказывались от КАС, но теперь желали не просто стать ее частью, а заиметь свое имя. И если в КАС мы были равны друг между другом, то здесь я являлся негласным лидером. Тогда мое самолюбие достигло высшей точки – я чувствовал себя человеком, вершившим историю, я чувствовал себя создателем. Мы все чувствовали себя создателями, и наши отношения вышли на новый уровень: мы стали не просто друзьями, а товарищами, единомышленниками. Тогда же я расстался с Мариной – мы поставили дело выше нашей страсти, привязанности, любви. Мы были счастливы, что смогли совершить такой поступок.

И как только мы прекратили так сильно нуждаться в партии, она стала нуждаться в нас.

К нам шестерым из универа примкнуло еще несколько человек, но они были уже не так важны для меня, как главная шестерка. С остальными нас уже не объединяло ничего, кроме общей идеи.

Последним, кто присоединился к нам, стал Корицкий.

Я не особо зафиксировал его для себя, потому что тогда был настолько поглощен нашей деятельностью, что едва ли что-то замечал. Я запомнил наше знакомство в машине, и если мы партийцам казались пижонной интеллигенцией, то Корицкий – то же самое, только возведенное в абсолют, и я вообще не понимал, как он попал к нам, но Кирилл привел его, а я доверял Кириллу.

Тот день был – вторая половина третьего курса, два года с момента присоединения к КАС. Два года назад нам не разрешали ничего, кроме раздачи листовок, а теперь мы участвуем в штурме администрации.

Нас было около сорока, десять наших, остальные – другие члены КАС. Мы устроили настоящий погром, это был наш протест, наш призыв к другим группам населения ответить власти; мы били людей и окна, мы бежали, кидались всем, что находили, ломали, крушили, и мы были невероятно хороши в том безумии, которое устраивали. Мы скрывали лица, но мне хотелось сорвать маску и показать себя, мне хотелось, чтобы все запомнили мое лицо, увидели, кто я такой.

То, что мы сделали, стали называть актом вандализма, и сейчас, потратив достаточно месяцев на рефлексию, я могу признать, что в этом есть небольшая доля правды, но тогда – тогда для нас это было настоящим триумфом.

Когда мы вернулись в штаб, пили со всеми партийцами, и грани для нас расплылись, появилась долгожданная сплоченность, хотя я все время держал в голове мысль, что да, мы сейчас с ними, но, на самом деле, мы больше, чем КАС.

В тот день, хотя я пил немного, на фоне пережитого штурма и последних месяцев моего растущего самомнения у меня помутилось сознание.

Мы возвращались домой – в дом, где жили я, Кирилл и Арсений, в наш личный штаб, и это не был сбор, это было неформальное продолжение вечера, а в такие случаи никогда не приглашены посторонние, только наша шестерка.

Поэтому Корицкий не должен был там находиться. Не должен, но он напился больше всех, еле стоял на ногах и даже не мог назвать собственного адреса. Кирилл потащил его к нам, а я, поглощенный мыслями, не стал возражать.

Мы завалились в гостиную, продолжили пить. Обсуждали то, что случилось, а я все думал, и вседозволенность, всесилие, охватившие меня после произошедшего, взяли верх надо мной, и я встал, пьяно шатаясь, и начал говорить, говорить, говорить.

Саша Доронина, подруга Марины, в тот момент ушла за следующей порцией алкоголя, Боков поспешил то ли помочь ей, то ли с кем-то поговорить – их обоих не было. Марина с Арсением лениво валялись на диване и лишь поглядывали на меня и осторожно кивали, наверное, не до конца разбирая моих слов. Корицкий безвольно лежал в кресле, куда его положил Кирилл, и все смотрел в мою сторону, но его взгляд не фокусировался на мне. Только Кирилл, который был пьян чуть меньше меня и все еще готов воспринимать информацию, подпирал подбородок рукой и действительно слушал, что я говорю.

“То, что мы сделали – это только наше с вами начало, понимаете? – с полностью уверенностью произнес я. – Это… это не про КАС, понимаете же, да? Мы с вами… мы с вами все перевернем! Мы с вами! Это… это ничто! Нам нужно большее, мы с вами…”

Я не помню всей своей речи, но когда Кирилл спросил, почему я считаю, что сегодняшний захват – ерунда, я начал говорить: “Это… это борьба с одним вот… с одним винтиком, вот, ты же знаешь… знаешь, о чем я говорю? Это борьба с маленьким следствием одной огромной проблемы, Кирилл! Ребят! Это все хуйня, нам нужно, нам нужно бороться с первопричиной, понимаете?! Дело в… в общем… дело в общественном устройстве! Его нужно перекроить, вот всю систему, всю систему нужно перекроить! А так… так мы решаем вот это вот все… Но это детали, понимаете? Это… С этим мы будем вечно бороться, а нам нужно все перекраивать! Да! Партийцам это не понять… Но так строится история, так ведь? Представьте Ленина, который бы… который бы боролся только с одной реформой! А вот нет! Ленин со всей системой боролся, вот гниль-то где вся, видите? Он… – Я запнулся, и в моей голове созрела мысль. – Вот, что нам нужно делать! Не административные здания штурмовать, а Мавзолей! Мавзолей, друзья! Вот, где корень! Вот, откуда надо начинать рушить систему! Они присвоили себе Мавзолей, они вот заперли это на своей Красной площади, но нет… Вот, где ответ! Не должен им принадлежать Ленин! Не должен! Вот наш протест! Вот, что нам надо делать – не просто рушить, а присваивать!”.

Я говорил на надрыве, Кирилл смотрел на меня широко раскрытыми глазами, Арсений и Марина улыбались все шире с каждым моим словом, и даже Корицкий, наверное, полностью протрезвел. Я был на пике эйфории, которая охватывала меня на протяжении нескольких месяцев, я был поглощен своими словами и доволен собой.

А потом появилось ОНО.

Как только я договорил.

Как только произнес последнюю фразу.

В тот миг ОНО почувствовал каждый, кто находился в комнате, мгновенно возникшее ощущение чего-то нереального, чужого, устраивающего настигло нас всех. Но только через минут сорок, когда мы уже сидели за столом, Саша Доронина и Саша Боков вернулись, Марина спросила: “Вы не чувствуете ничего странного?”

“Да, я тоже…”

“Да, какое-то скользкое…”

“Присутствие чего-то…”

“Как будто следит…”

“Нет, не ощущение, я прям чувствую, где это… Как вас… Только не вижу…”

“Да, это что-то… настоящее…”

“Оно как будто… Не знаю… Просто оно”

“Да, это чувствуется, как… как просто что-то. Что-то. ОНО”

“Да, точно. ОНО”

Так я создал ОНО.

Поезд подъезжает к вокзалу.

Он медленно сбавляет скорость, и я убираю книгу с колен, понимая, что за всю дорогу не осилил ни строчки. Пальцы не слушаются, когда застегиваю рюкзак. В вагоне просыпается движение – люди начинают собираться, и у меня в желудке сворачивается в узел. Вот я и здесь – с этого вокзала я уезжал к родителям, а потом приезжал обратно, на этом вокзале мы сидели с ребятами, когда они провожали меня на несколько недель, на этот вокзал я бежал, боясь опоздать на поезд, когда пытался как можно быстрее покинуть Москву. Я думал, что никогда не вернусь. Но вот он я. Опять возвращаюсь, и этот вокзал манит, ждет меня.

Всю дорогу место рядом со мной было свободно, и мне жаль, что никто не занял его, потому что на протяжении нескольких часов я не мог перестать думать об ОНО рядом, прямо около левой руки. Его присутствие не позволяло расслабиться, и я старался двигаться как можно меньше, поэтому сейчас, когда нужно забирать вещи и подниматься, чувствую себя парализованным.

Все чешется, и я сжимаю руки в кулаки, чтобы подавить порыв.

Спина затекла. Поезд останавливается, и я выжидаю несколько минут, а пассажиры поднимают вещи и скапливаются в очередь у выхода. Вагон, который, на удивление, на протяжении почти всей поездки был тихим, оживает, но я остаюсь безучастным и не встаю, даже когда двери открываются. В поезд проникает прохладный воздух, вагон постепенно пустеет. Когда остается всего несколько человек, заставляю себя разогнуться, разминаю плечо, закидываю на него рюкзак и поднимаю сумки.

Делаю шаг – оказываюсь на платформе. Звуков здесь еще больше: люди везут чемоданы, звонят в такси или родственникам, переговариваются друг с другом. Замираю на несколько секунд, осматриваюсь, и ОНО, словно чувствуя мою уязвимость, нависает, а у меня создается ощущение, что если подниму взгляд, то действительно увижу его глаза, наблюдающие за мной.

Кто-то задевает меня плечом, и я ругаюсь, но эта заминка позволяет мне очнуться, и я, набрав в легкие побольше воздуха, двигаюсь к выходу.

ОНО будто вращается вокруг меня, заглядывая, рассматривая со всех сторон. Собираю всю силу воли, чтобы не концентрироваться на этом и уверенно идти вперед. Спотыкаюсь, врезаюсь в женщину, и она шипит на меня. Улавливаю ругательства, сорвавшиеся с ее губ. Нужно извиниться, и я открываю рот, но язык такой тяжелый, что не поддается мне.

Когда выхожу с платформы, ставлю сумку и оглядываюсь, ища в толпе высокую фигуру. Перед тем, как приехать, я долго решался, чтобы позвонить Кириллу, но выхода у меня не было – сейчас бы общагу мне не дали, и вернуться в квартиру – единственный способ выжить в Москве. Набирая его номер, я убеждал себя, что Кирилл откажет, что посмеется надо мной, что мою комнату уже кто-то занял. Я боялся такого исхода и надеялся на него. Возможно, если бы Кирилл не позволил мне снова поселиться в его квартире, я бы все-таки остался. Но он так не сказал. Он вообще не задавал лишних вопросов. Я так и не понял, ждал ли он моего звонка или удивился, уверен ли был, как Корицкий, что я вернусь, рассчитывал ли на это. Кирилл никогда не любил разговаривать по телефону, предпочитал выяснять все при встрече и в этом остался неизменным. Он лишь спросил, как я себя чувствую, полностью ли уверен, во сколько приезжаю и не против ли буду, если заберет меня. Я был не против.

Мы замечаем друг друга одновременно – он покуривает, стоя подальше от толпы, ближе к выходу из метро, и футболка на нем, как обычно, серая. Когда поднимаю сумки и иду в его сторону, Кирилл выбрасывает бычок, засовывает руки в карманы джинсов – прямое доказательство, что немного нервничает. Я усмехаюсь, и уголок его губы дергается. Вижу, что хочет улыбнуться, но не знает, как лучше себя повести – его взгляд теплый, как и раньше, и из-за солнца его карие глаза почти светятся, в них плещется огонек какого-то озорства или веселья, и когда он протягивает руку, чтобы поздороваться, у меня гора падает с плеч.

Кирилл заключает меня в быстрые объятия, я хлопаю его по спине и не могу отказать себе в порыве улыбнуться.

Он перехватывает одну из моих сумок, и мы киваем, не говоря друг другу ни слова. Подходим к его машине, и я замечаю небольшую царапину на капоте, когда он открывает багажник, чтобы положить мои вещи. Ее не было, когда я уезжал, и это небольшое напоминание о том, сколько на самом деле воды утекло с нашей последней встречи, хотя кажется, будто мы не виделись вечность и вместе с этим виделись буквально вчера.

Сажусь на пассажирское, пристегиваюсь, Кирилл закрывает дверь и приоткрывает оба окна, но не торопится заводить машину. Он стучит пальцами по рулю и поворачивается – я понимаю, что настал момент. Момент разговора.

– Ну. – Неловко усмехаюсь и тру переносицу. – И кто же поцарапал нашу красотку?

Кирилл откидывается на сидение и прикрывает глаза, на его губах играет улыбка. Хочется на фон включить радио, чтобы немного разрядить обстановку, но Кирилл обычно делает это сам, поэтому если сейчас решает посидеть в тишине, то пусть так и будет.

– Какой-то долбаеб, не умеющий парковаться, очевидно, – отвечает Кирилл.

– Что отец?

– Да нормально. Хотел дать денег, но я сказал, что это пока может подождать. – Кирилл пожимает плечами, а потом его правая рука находит в бардачке небольшой мячик. Когда начинает то сжимать, то разжимать его, я вопросительно вскидываю брови.

– Это что за херня?

Кирилл чуть подкидывает мячик и ловит его, продолжая вращать в ладони.

– Ах, это. – Он рассматривает его, будто видит впервые, а потом поворачивается ко мне всем корпусом. Я повторяю его позу. – Я так отвлекаюсь. Хм. Механические действия, все такое. У меня еще есть кубик-рубик. Хочешь?

– Отвлекаешься от… ОНО? – Предполагаю, и Кирилл пристально смотрит мне в глаза, но его взгляд не прожигающий, а спокойный, и меня удивляет, что я так расслаблен с ним, ощущение уверенности и безопасности, всегда возникающие, когда он оказывался рядом, никуда не делись, и мне становится стыдно – я так и не поблагодарил его за то, что он приехал забрать меня, хотя после всего, что я натворил, имел полное право этого не делать.

– Ага. Это что-то типа избегания. Я это так называю.

– Отвлечение – более правильное слово. Избегание – это что-то по моей части.

Кирилл хмыкает.

– Каждый справляется своими методами. Я бы даже сказал, что наши несколько похожи.

– Я бы так не сказал. Твои более… – Запинаюсь, не зная, какое слово правильнее подобрать.

– Полезные, да. – Кирилл серьезно кивает, но в его голосе слышится усмешка. – Я вот стал чертовым мастером по собиранию кубик-рубиков. Ты знал, что есть соревнования? Кубик-рубиковые соревнования, представь? Как шахматы.

– Собираешься участвовать?

– Получить мастера спорта.

– И там за победу дарят шоколадные медальки или типа того?

– Так и знал, что ты обесценишь все мои мечты, приятель.

Смеюсь, и Кирилл широко улыбается. Снова тянется к бардачку, и я думаю, что продемонстрирует свои умения по собиранию кубик-рубика, но он просто протягивает ириску. Мой желудок урчит, и я с благодарностью принимаю ее и кидаю в рот.

– Насчет методов, – продолжаю, удивляясь, что Кирилл позволяет мне задавать вопросы, так и не начав выпытывать ничего в ответ. – Какие они у остальных?

Кирилл поджимает губы и задумывается.

– Арсений… Ему достаточно тяжело справляться. Я даже не знаю, есть ли у него прям метод. Он как-то уходит в отрицание. А, ну, может быть, спорт. Он стал много заниматься им, чтобы возвращать мозги на место. Корицкий пытается поладить с ОНО. Марина вроде как придерживается его стратегии.

– Корицкий. – Цепляюсь за фамилию. Интересно, Кирилл сказал ему о том, что я возвращаюсь? Я несколько раз порывался позвонить Корицкому, но не хотел давать ему поводов для самодовольства – мне не нравится тот факт, что он во всем оказался прав. – Почему так?

– Как так?

– По фамилии.

– А… – Кирилл зависает, видимо, находясь в замешательстве от моего вопроса. – Да просто чтобы избежать путанницы. – Кирилл подозрительно смотрит на меня пару секунд, его лицо напрягается, а потом на губах появляется довольная улыбка, и складка между бровей разглаживается. – А, Марк! Ты что, не помнишь, как его зовут?

– Как его зовут?

– Женя. – Кирилл выглядит таким ликующим, будто открыл мне какую-то невероятную тайну. – Помнишь Женю Митина? Он к нам пришел за пару месяцев вроде. До Корицкого, я имею в виду. Вот как-то так и получилось.

Женя. Корицкий. Женя Корицкий. Евгений. Корицкий Евгений. Женя.

Пробую его имя на языке, примеряю на него, вспоминая образ Корицкого. Мне кажется, что “Женя” – как-то не про него, Жени никак не могут быть блондинами. Еще Жени безобидные, мягкие, бесхитростные. Корицкий не похож на Женю.

– Марк?

Понимаю, что так задумался над именем Корицкого, что пропустил вопрос Кирилла, и мне хочется рассмеяться от глупости моих размышлений.

– Женю Митина? Ага. Что с ним сейчас, кстати?

Корицкому отлично подходит буква “к”. Может быть, ему бы пошло что-то наподобие “Константин”?

– Он больше не с нами. Вообще не в партии. Уже больше полугода, где-то так. Заработал административку и поджал хвост.

Нет, не Константин. “Костя” – дурацкая форма. Пускай остается Женей Корицким. Так и быть.

– Серьезно? Из-за административки?

– Ага. Вообще больше не хочет с нами общаться.

Кирилл посматривает на наручные часы и заводит машину. Я пристегиваюсь.

– Ты все еще в партии?

Он выезжает с парковки, его пальцы нервно постукивают по рулю. Ощущение ОНО, которое находится где-то на заднем сидении, растет, и по тому, как Кирилл сжимает челюсти, я понимаю, что он тоже чувствует это.

– Да. Но мы сейчас там не особо активны. То есть я и Арсений. Арсений еще немного помогает с газетой, а я просто так, на собраниях появляюсь раз в месяц и присоединяюсь к акциям каким-то иногда. В организации не участвую.

– И что там сейчас происходит?

– Да вот там несколько человек недавно устроили небольшую взбучку прям в центре, на пушкинской. Эффектно, конечно, было, но не слишком удачно. Отловили почти всех, мрази. И еще хотят им прям реальные сроки приплести. Уголовные.

– Просто так, для профилактики?

– По факту, да. Идиоты. Но если такое и правда случится, “касовцы”, конечно, сложа руки сидеть не будут. Ну и вот, на фоне этого там небольшой переполох. Готовятся к худшему.

– Правильно. – Киваю, выпрямляю ноги, когда Кирилл набирает скорость, выезжая широкую дорогу. Поездки с ним всегда расслабляли меня, но сейчас не могу полностью отпустить себя из-за ОНО. – Нехер уголовку вешать на людей просто ради развлечения. Пускай поднимаются. Такое вообще нельзя ни замалчивать, ни прощать.

– О да. – Кирилл усмехается и поворачивается ко мне, когда встаем на светофоре. – Это наш старый добрый Марк.

Кирилл даже не догадывается, насколько его слова про “прошлого Марка” поддерживающие и подбадривающие для меня. Загорается зеленый, и машина трогается. Я смотрю на профиль Кирилла – он абсолютно не изменился с нашей прошлой встречи, поэтому у меня возникло ощущение, что мы расстались буквально вчера. Он похож на меня: тоже темные волосы, тоже карие глаза, только у меня с оттенком зеленого, даже почти одинаковый рост. Я всегда был одним из самых высоких в классе и среди друзей, но Кирилл превзошел меня на пару сантиметров. Нас часто принимали за братьев, когда мы вместе приходили куда-то, и мне всегда нравился этот момент, потому что Кирилл и правда стал для меня почти членом семьи. Он принял меня, дал ключи от дома, стал тем, кто поддерживал мои идеи, вдохновлялся мной, знакомил с новыми людьми. Он ни разу не подводил меня и сейчас, спустя полтора года, несмотря на мой побег и игнорирование, приехал за мной, даже не сомневаясь.

– Спасибо, Кир.

Он посматривает на меня краем глаза, не отвлекаясь от дороги, и усмехается уголком рта.

– Я уж думал, и не скажешь.

Я открываю окно и зажигаю сигарету.

– Подробнее про партийцев надо тебе Саню Бокова расспросить, – продолжает Кирилл. – Они с Сашей Дорониной там сейчас много тусуются. Точнее, и не переставали.

Ну конечно, у них ведь нет ОНО.

Они знают про ОНО только гипотетически, им не нужно прятаться и справляться с этим. Я завидую их везению – они выбрали правильный момент, чтобы выйти из квартиры в тот вечер.

– Они теперь встречаются, кстати.

– Да, Корицкий сказал. – Стряхиваю пепел в окно. Кирилл приподнимает бровь, и я догадываюсь, что Корицкий ничего не рассказывал о нашем разговоре. Ни о первом, ни о втором. Хотя я и не собирался ничего скрывать от Кирилла, мне приятна мысль, что все, что я говорил Корицкому, будучи в уязвимом, растерянном состоянии, осталось между нами. – А Марина?

– Марина ни с кем не встречается.

– Я про партию.

– А, она вышла. Почти сразу после твоего отъезда. И Корицкий тоже, но только через несколько месяцев. Они, конечно, все еще с нами. Но не с ними.

– С нами…

Это “мы” звучит так чужеродно и привычно одновременно. Мысль о том, что несмотря на мое долгое отсутствие, это “мы” все еще остается, и радует, и напрягает. Я помню это “мы”, помню, какими мы были и как сильно я любил это “мы”, но я совершенно не знаю, кто эти “мы” уже сейчас.

– А остальные?

– Да все потихоньку отвалились. Остался костяк. Мы ведь после твоего побега взяли паузу. Собраний не устраивали, ничего не обсуждали. Твою идею с Мавзолеем отложили в долгий ящик. Никто не понимал, чего мы так слились, про ОНО вот только Саня и Саша знают до сих пор. Так что кто-то совсем отвалился, кто-то остался в КАС, но мы особо не общаемся. Ну, может, Саня поддерживает какой-то контакт, да и все.

Пропускаю замечание о том, что Корицкий никогда не входил в наш “костяк” – наверное, это место ему выделилось автоматически, когда он случайно оказался в той же ситуации, что и мы, став тем, кто тоже чувствует ОНО.

– Но потом вы решили все возобновить.

– Ну да, куда без этого? Кто мы без этого? Оклемались немного, стали как-то справляться с ОНО. Никого нового не брали, вот только Саня приволок одного Колю. Но этот Коля зеленый совсем. Слепо берет с нас пример, как мне кажется. Но ни я, ни Арсений как-то не нашли с ним общий язык.

– Из-за тараканов?

Кирилл смеется. Тянется ко мне, и я зажигаю и передаю ему сигарету. Он выдыхает не в окно, а в мою сторону. Чуть не закашливаюсь и в отместку забираю сигарету обратно.

– Тоже Корицкий рассказал? Ну, вообще, тараканы – это и правда было неприятно. Нам пришлось службу вызывать. Ты, если что, не переживай, потравили.

– Но тараканы – предлог?

– Ну, конечно. Я не пускаю в дом кого попало. Дал ему шанс чисто ради Сани. Но как-то не срослось.

Теперь нас будет снова трое. У нас все срослось – то время, когда мы жили вместе, было замечательным. У нас почти не было бытовых проблем, не было ссор, недопониманий. Будет ли так же, когда я вернусь? В любом случае, мне повезло с тем, что Кирилл дал мне эту возможность.

Когда докуриваю вторую сигарету, мы уже възжаем во двор. У меня все сжимается внутри, давит, к горлу подкатывает тошнота – ОНО будто склоняется прямо надо мной и скручивает внутренности.

Сгибаюсь, чуть подтягивая колено к груди, выбрасываю бычок. Дрожащей рукой трогаю горло – дышать становится тяжелее.

Пытаюсь отбросить ОНО от себя, отдалиться от него, перестать замечать, и хоть тошнота чуть уменьшается, пальцы на руках немеют от иррациональной тревоги.

– Марк? – Кирилл протягивает мячик, и я, повторяя движение, сжимаю и разжимаю его. – Тут ты чувствуешь ОНО больше?

Мячик несильно помогает, и я бросаю его обратно Кириллу. Зажигаю третью сигарету, несмотря на тошноту, делаю затяжку, и глубокое дыхание постепенно приводит мысли в порядок, но физически ОНО ощущается так же сильно и близко.

– Да. А ты что, нет?

– Немного, но я уже привык, так что не особо обращаю внимание. Просто глушу его как бы сильнее.

Я понимаю, что совсем забыл, как те две недели после возникновения ОНО, которые я еще жил в Москве, дома находиться было намного более невыносимо, чем в других местах. Паника подступает к горлу, мой первый порыв – снова бежать, но я делаю следующую затяжку: здесь живут Кирилл и Арсений, и они справляются. Дыши, Марк, они справляются, и ты должен. Пути назад нет. Они научились. И ты сможешь. Ты никуда не бежишь. Дыши.

Гипнотизирую стекло заднего вида, стараясь смотреть только на то, как в нем отражается дорога, курю до фильтра и упускаю момент, когда мы доезжаем до дома. Кирилл паркуется, а потом помогает мне с сумками.

Когда подходим к подъезду, я чувствую себя немного спокойнее, и Кирилл аккуратно касается моего плеча в знак поддержки. С ним, переживающим все то же самое, но справляющимся, во мне нет такого отчаяния, которое было полтора года, когда я сбежал. Тогда не справлялся никто из нас, и мне казалось, что мы бесповоротно обречены – мы подпитывали друг друга только отчаянием и страхом.

Кирилл вбивает код от подъезда, который я знаю, и мое сердце сжимается уже не из-за ОНО. Это такое странное ощущение – я будто то ли возвращаюсь домой после долгой поездки, то ли захожу в чужой дом, уже не принадлежащий мне, дом, который забрало ОНО, дом, который погубил я сам.

Когда мы поднимаемся на третий этаж и подходим ко входной двери, Кирилл задумчиво смотрит на меня, а потом достает связку ключей и вкладывает в мою ладонь.

Мне еще более горько. Это не просто ключи – это те ключи, которые я оставил, когда сбегал. С моим брелком. Такие же. Не отданные никому.

Я хочу сказать Кириллу, чтобы он этого не делал. Хочу надоумить, привести в чувства – как он вообще может так беспечно поступать, зная, к чему это привело в прошлый раз? Когда он отдал мне ключи, когда он доверил мне свой дом, я отравил его, я поселил здесь ОНО, я запятнал все хорошее, что происходило в этих стенах.

Я ничего не говорю – только благодарно киваю и отпираю дверь.

ОНО врезается в грудь – я чувствую удар почти физически.

Закашливаюсь, рассеянно моргаю, но волна проходит так же резко, как началась, и ОНО отступает, хотя я думал, что сейчас атакует так же, как в тот день, после работы, когда Корицкий только-только привел ОНО ко мне.

Мы с Кириллом заносим сумки в прихожую, я снимаю рюкзак с плеча и оглядываюсь.

Почти ничего не поменялось: все тот же чулан, куда сегодня мне нужно будет повесить уличную одежду, те же крючки, даже тот же зонтик висит на двери. Смотрю на обувь, пытаясь сразу прикинуть, кто сейчас дома, и когда замечаю женские босоножки, до боли прикусываю губу.

Мой взгляд падает туда, где раньше стояло зеркало в полный рост, но сейчас там пустое место.

“Все из-за тебя, – мысленно обращаюсь к ОНО. – Ты во всем виновато”.

Обвожу взглядом бежевые обои, и мне кажется, что они потемнели, но, наверное, так просто падает свет, или я забыл правильный оттенок.

В гостиной, смежной с кухней, включен телевизор. Вытираю руки о джинсы и вопросительно смотрю на Кирилла. Он кивает и чуть подталкивает меня ко входу, и только в этот момент я осознаю, как пораженно застыл и что ноги стали абсолютно ватными.

Когда мы заходим, я не успеваю осмотреть гостиную так же тщательно, как до этого осматривал прихожую – взгляд падает на людей, расположившихся на диване, и больше не двигается. Сердце сжимается, и все силы испаряются из тела, когда мой взгляд встречает другой – такой же растерянный, сбитый с толку. Ее глаза зеленые, а я за эти месяцы совсем забыл их яркий оттенок. Мы не делаем друг к другу ни шага, я даже не пытаюсь пошевелиться, а она выпрямляется на диване, ее губы чуть размыкаются, но она не встает и не произносит ни слова.

Марина, Марина, Марина – я и забыл, какая она, забыл, как сильно скучал по ней. Ее волосы отросли, сейчас они чуть ниже ключиц, кожа будто бы чуть бледнее, чем с нашей последней встречи, и вместо ее продуманных нарядов на ней только белая рубашка и юбка, но она выглядит так же восхитительно, как и много месяцев назад.

Уголок ее рта дергается, я понимаю, что внешне она так же неотразима, но во взгляде что-то поменялось, и она слишком далеко от меня, чтобы я мог сказать наверняка, что именно.

Мы бы, наверное, так и находились друг напротив друга много часов, но потом на меня налетает Боков, и я только сейчас просыпаюсь и осознаю, что Марина не одна.

Расплываюсь в улыбке – Боков сжимает меня в объятиях так сильно, что я готов начать отбиваться от него. Хоть он и ниже на полголовы, хватка у него железная.

– Приятель! – Он хлопает меня по плечу, и я стараюсь смотреть на него, чтобы взгляд снова не скользнул к Марине. – Мы тебя тут уже заждались! С ума сойти! – Боков смеется, и он выглядит повзрослевшим, свободным, более счастливым, чем я его запомнил. Тогда Саша только искал себя, а сейчас у него есть девушка, он отлично чувствует себя в партии, и я вижу, как он светится – у него нет ни капли злости или обиды на меня. – Спасибо, что вернулся, Марк! Ты спас мои деньги, дружище, я всегда ставил на то, что ты вернешься!

Я вскидываю брови и с усмешкой поворачиваюсь к Кириллу.

– Вы что, делали на меня ставки?

Кирилл смотрит на Бокова так, будто готов его испепелить.

– Не на тебя, а на то, получится ли у Корицкого тебя убедить.

Боков горячо кивает.

– И вообще-то, – продолжает Кирилл. – Я не спросил тебя в машине, но сгорал от любопытства. Все ради того, чтобы ты не рассказывал по сто раз, но мы ждем объяснений, Марк. О том, что заставило тебя вернуться, что случилось и вообще все.

Я ожидал чего-то похожего, не то чтобы я думал, что они не пристанут ко мне с расспросами. Я мог бы сказать, что устал после дороги или что слишком взбудоражен из-за ОНО, но в глазах Кирилла, Марины и Сани столько всего – отчаяния, надежды, радости, недоумения, что я не могу заставлять их ждать, даже если мне придется повторять одно и то же по несколько раз.

Сажусь на диван рядом с Мариной, мы обмениваемся парой дежурных фраз, обнимаемся, но между нами такая неловкость, что я чувствую себя странно – будто каждое действие по отношению к ней дается мне с трудом. Нам еще нужно будет поговорить наедине, но сейчас я доволен хотя бы тем, что Марина пришла, чтобы встретить меня.

Несмотря на это, я никак не могу перестать думать о том, что что-то в ней изменилось – в движениях, во взгляде, в осанке. Вроде бы все тот же цвет глаз, те же волосы, губы, ресницы – все идентичное той Марине, которую я знаю, и вместе с этим абсолютно другое.

– А где Арсений?

Кирилл отмахивается, но я замечаю в его жесте что-то тревожное.

– У него какие-то дела появились, но он должен скоро прийти, – отвечает, и это объяснение настолько расплывчатое, что я продолжаю испытующе смотреть Кириллу в глаза. Он выдерживает мой взгляд – он отлично знает этот мой взгляд. Однако не объясняется. Больше ничего не говорит.

Меня такой расклад не устраивает, но едва ли в моей ситуации это имеет значение.

Да, мне нужны ответы на вопросы – но в первую очередь им нужны ответы на свои. И это справедливо.

– Саша на работе, но она, возможно, подойдет, если отпустят пораньше, – говорит Боков, прежде чем задаю следующий вопрос, и я благодарно киваю.

Требуется вся выдержка, чтобы не замечать ОНО, но у меня ужасно чешется кожа. Борюсь с этим – зуд усиливается. Поэтому, когда Марина уходит за чаем, вцепляюсь в запястья и начинаю так сильно чесать их, что кожа горит. Кирилл опускает взгляд, но никак не комментирует и не пытается ко мне прикоснуться. Я же замечаю в его руках мячик – не тот, который был в машине, другого цвета. Мы смотрим друг на друга и не произносим ни слова.

С трудом отрываюсь от запястий и тру лицо, мой взгляд упирается в одну точку на ковре – там пятно, едва заметное пятно от вина, которое я помню. Оно чуть возвращает меня в реальность. Это дом, куда я пришел добровольно. Это дом, который не опасен сам по себе.

Вдох, Марк. Выдох, Марк.

Марина приносит чай, и мы благодарим ее, но берет кружку только Боков. У меня слишком дрожат руки, а Кирилл сжимает мячик до побелевших костяшек.

Марина пару секунду смотрит нас обоих, но никак не реагирует и возвращается на диван. Я замечаю, что кружка в ее руках тоже подрагивает, но не настолько, чтобы чай выплеснулся.

Мы находимся в тишине минут десять, и даже обычно шумный Боков ничего не говорит, только на фоне доносятся отрывки из какой-то программы по телевизору. В какой-то момент Марина не выдерживает этого – поднимает пульт и выключает.

Пока прихожу в себя, никто тактично не торопит меня, не задает вопросов. Когда понимаю, что мне чуть легче и я могу удержать кружку, делаю глоток чая.

Не знаю, с чего начать. Осматриваю гостиную: круглый стол, за которым мы часто собирались вместе, кресла, зеркало, предусмотрительно отодвинутое к углу комнаты, книжный стеллаж – взгляд не задерживается ни на чем конкретном, и когда я начинаю говорить, мой голос звучит тверже, чем был несколько минут до этого.

Решаю зайти издалека – рассказываю про переезд, поиск работы, несколько раз упоминаю, что ОНО отстало от меня. Говорю о том, как начало казаться, что ОНО было плодом моей фантазии, как пытался убедить себя в этом, как перестал верить самому себе.

Мою речь про ОНО прерывает стук в дверь, и Боков подрывается с места, собираясь встретить Сашу.

Но это не она. Я знаю.

Как только появляется на пороге, как только обозначает присутствие, ОНО перестает так сильно сжимать горло. Пальцы на кружке замирают, почти не подрагивая, и ОНО отступает – именно отступает, а не исчезает. Будто чувствует подчинение, согласие, смирение и прекращает бороться, давить, и я наконец могу сфокусировать взгляд.

Конечно, почти сразу, спустя секунду после этого стука, я понимаю, что это Корицкий.

Встаю за Саней, двигаюсь к двери, давление ОНО продолжает ослабевать с каждым шагом.

Лишь когда сталкиваюсь с Корицким в коридоре, пока он снимает кроссовки, осознаю, что ОНО отпускает настолько, что могу вдохнуть практически без усилий.

Это такое долгожданное облегчение, что не сдерживаюсь и приваливаюсь к стене, прикрывая глаза. Не знаю, как Корицкий делает это, но его принятие ОНО, его признание ОНО, о котором он мне рассказывал, по-настоящему работает. Действует точно так же, как и в тот день, когда он оказался в моей квартире. Будто усмиряет ОНО своим подчинением, пускает его достаточно близко, чтобы у ОНО не было смысла подбираться еще дальше, не было желания отвоевывать – Корицкий и так отдает все без попытки удержать контроль, Корицкий настолько открыт перед ОНО, что я словно могу почувствовать это сам.

ОНО затихает, укрощается, как дикий зверь – я кожей ощущаю ОНО абсолютно везде, но так слабо, что это едва заметно.

Саня отходит от Корицкого, и когда тот замечает меня, стоящего чуть позади, на его губах появляется привычная улыбка.

– Марк, – говорит Корицкий, и мы пожимаем друг другу руки. Я никогда не признаюсь ему в том облегчении, которое испытал, когда он пришел, но, возможно, он считывает это по моему лицу. Или не замечает. По нему непонятно – его дежурная улыбка постоянно немного сбивает с толку. Не сказать, что он безэмоциональный, совсем нет, но эта улыбка – как броня на его лице.

Мы проходим в комнату, и Корицкий коротко здоровается с Кириллом и Мариной, а потом садится на диван рядом со мной. Кирилл и Марина не выглядят так, будто ждали его, но при этом совсем не удивлены его появлению. Подхватываю еще одну чашку, наливаю воду, кидаю пакетик и передаю Корицкому – я помню, что у него была холодная ладонь, когда он пожимал мою.

– Спасибо, что никогда не жалеешь чая для меня, – говорит Корицкий с насмешкой, и я шутливо замахиваюсь на него кружкой с кипятком. Он даже не вздрагивает и улыбается еще шире.

Когда ОНО отступило, думать намного легче, и я продолжаю рассказ. Кратко упоминаю работу и хочу пойти дальше, но Боков докапывается до всякой ерунды, и я невольно вдаюсь в подробности и даже рассказываю пару нелепых историй: одну про то, как у нас в гардеробе решили оставить морскую свинку, другую – про пьяную девушку в буфете, кричащую песни Цоя. Это расслабляет нас всех: Саня и Кирилл в восторге придумывают шутки одну за другой и выглядят при этом нереалистично беззаботно, Корицкий смеется почти над каждой моей фразой, хотя ничего и не говорит, и Марина с полуулыбкой наблюдает за нами.

Появление Корицкого в моей квартире упоминаю вскользь – мне неловко обсуждать наш разговор рядом с ним. Затыкаюсь на пару секунд, думая, что Корицкий захочет что-то добавить от себя, но он молчит, все так же наблюдая за мной, и я продолжаю. Рассказываю про драку в баре, про помощь ОНО, про уход с работы, и все, кроме Корицкого, пораженно смотрят на меня. Особенно их впечатляет и возмущает момент про несправедливое увольнение.

– Вот же сукин сын, – говорит Марина, откидываясь спинку дивана. – Где же они только набирают таких гондонов?

– Мусора, – выплевывает Боков, морщась от отвращения. – Чего вообще ожидать от них-то?

Марина кивает.

– И твои родители?.. – вдруг спрашивает Корицкий, ничего не говоривший до этого. – Ты рассказал про Алексея?

– Алексей – это мент, – поясняю для остальных. – Да. Ну, конечно, они отреагировали не особо радостно. Вполне логично.

– Но они поверили тебе?

– Не знаю. Наверное. Это сейчас не имеет значения, так что… Я уже тут. И моя мать была слишком рада из-за моего решения вернуться в Москву, так что, думаю, за ментовскую выходку я прощен.

Корицкий зажигает сигарету, и Марина передает ему пепельницу.

– Так что? – понимая, что ко мне больше вопросов пока больше нет, перехожу в наступление. – Кто ставил на то, что я приеду?

Кирилл закашливается, захлебнувшись, и Боков так бьет его по спине, что мне хочется поморщиться.

– Вот смотрите-ка, как прицепился-то. – Кирилл хмыкает. Раньше, в основном, на первом и втором курсе мы часто затевали споры – конечно, на копейки, лишь ради ребяческого азарта. Это было правда весело, особенно потому что я чаще всего выигрывал – мне нравилось считать себя внимательным и проницательным. Невольно кошусь на Корицкого – было бы интересно поспорить с ним. У него достаточно шансов на победу. – Я же говорю, не на это мы ставили. Ну, не совсем на это.

– А на что? – спрашивает Корицкий, и мне хочется улыбнуться. Да, у него очень-очень много шансов на победу.

– На то, получится ли у тебя вернуть Марка, – невозмутимо отвечает Марина. – Признаюсь честно, я голосовала за “нет”.

– И в кого ты так не веришь? – Корицкий усмехается.

– В тебя. Я была уверена, что Марк с тобой даже разговаривать не будет.

Я и не собирался. Мы с Корицким переглядываемся. Он тоже помнит, что я пытался закрыть дверь перед его носом и несколько раз посылал восвояси. Но, видимо, ОНО так сбило меня с толку, что я пустил его в квартиру.

Корицкий пожимает плечами.

– На самом деле, я даже не знаю, кто в итоге оказался прав. Марк вернулся, но, вообще-то, мент повлиял на его окончательное решение, а не я.

– Тогда выиграл мент. – Боков хмыкает. – Спасибо ему, что ли.

– Ничья – это скучно, – говорит Марина. – Но сейчас я не в том положении, чтобы возмущаться.

Я вспоминаю наш разговор с Корицким по телефону и думаю, что выиграл спор все же Боков, но не решаюсь ничего сказать.

– Следующий вопрос. Как вы узнали мой адрес?

Все синхронно поворачиваются к Кириллу – другого, в принципе, я и не ожидал. Когда было необходимо узнать какую-то информацию, Кирилл отвечал именно за это – он умел доставать ее буквально отовсюду. Он всегда мастерски находил правильных людей и понимал, как с ними договориться.

– Ну, Марк, я не буду выдавать всех секретов, – отвечает Кирилл. – Это неинтересно. И вдруг ты решишь снова куда-нибудь спрятаться, а я тут тебе все свои источники на блюдечке приношу.

– Ладно, это хотя бы было сложно? Узнать?

Кирилл не улыбается, но в его глазах пляшут чертики.

– Нет.

Мы разговариваем еще не меньше двух часов, и никто не упоминает ни мои слова про Мавзолей, ни ОНО, ни КАС. Лишь пару раз Боков заикается о партии, но больше отвлеченно, без конкретики. Я хотел бы многое спросить у них, а они, уверен, хотели бы вывалить на меня все, что произошло за эти месяцы, но сейчас мы обоюдно сдерживаем этот порыв.

Сейчас позволяем поговорить на отвлеченные темы, сейчас притворяемся, что ОНО не наблюдает за нами, делаем вид, что не существует вовсе, а я просто вернулся после долгой поездки и никуда не убегал.

Это ощущение паузы необходимо особенно мне. Не знаю, делают ли они это ради меня, сговаривались ли, чтобы по приезде не мучить меня серьезной информацией, а просто побыть старыми приятелями – в любом случае, как бы то ни было, я благодарен им за это.

Через пару часов Корицкий говорит, что ему нужно идти, прощается с каждым, но я, вместо того, чтобы протянуть ему руку, выхожу с ним в коридор. Приваливаюсь плечом к стене, пристально наблюдаю за тем, как завязывает кроссовки, и внутри все сжимается от досады – как только он уйдет, ОНО снова станет давить на меня.

Корицкий поднимает взгляд, пару секунд смотрит мне в глаза и, похоже, считывает то, о чем я беспокоюсь.

– Ты справишься, – говорит он. – Ты можешь пробовать делать так же. Как я говорил: смиряешься, принимаешь, впускаешь. Получится, конечно, не сразу, но, видишь, это работает.

– И ОНО тебя не нервирует? То есть ОНО всегда ведет себя с тобой так, как сейчас?

– Ну, большую часть времени, когда я спокоен. Я заметил, что когда ты чувствуешь эмоциональную…

– Да. ОНО реагирует на эмоции.

Корицкий медленно кивает, его взгляд остается таким же настороженным, испытывающим, и его глаза такие светлые и странные, что смотрят будто внутрь меня, поэтому я сдаюсь и первым не выдерживаю зрительный контакт.

– Марк. Ты звони, если будет невыносимо. Я не уверен, что смогу помочь по телефону, но…

Ты можешь.

– Да. Спасибо.

Корицкий улыбается уголком рта и дергает засов двери. Его ладонь уже ложится на ручку, но вдруг он замирает и поворачивается ко мне.

– Если ты снова захочешь бежать, позвони мне. Это моя просьба. Может быть, мне удастся переубедить и успокоить тебя.

Когда мы с Кириллом подъезжали к дому, первая моя мысль была о побеге. И пусть слова Корицкого звучат несколько уничижительно, будто я не могу продержаться и дня с ОНО, в его опасениях есть смысл.

– Я не буду больше сбегать.

Улыбка Корицкого становится более напряженной.

– Давай обойдемся без обещаний, – говорит он.

Когда Корицкий уходит, ОНО снова начинает испытывать мою нервную систему на прочность, и я сжимаю челюсти, находясь на взводе, но выдерживаю натиск. Нет, я больше не собираюсь сбегать. Нет. ОНО уже не отпустит меня.

Я возвращаюсь в гостиную, и мы так и не поднимаем ни одну из болезненных тем.

Только уже вечером, когда Боков и Марина ушли, а Арсений так и не вернулся, Кирилл проходит на кухню и протягивает мне папку, пока покуриваю, готовя яичницу.

– Думаю, ты захочешь это посмотреть, – говорит Кирилл.

А потом уходит обратно в комнату..

На папке маркером выведено “ШМ”, и моя рука, держащая лопатку, начинает подрагивать.

Штурм Мавзолея – я догадываюсь сразу, другого варианта и быть не может. Моя яичница готова, но аппетит уже не такой, как был несколько минут назад.

Я выдыхаю.

Выключаю газ, сажусь за стол и открываю папку.