Читать книгу бестелый - - Страница 3

– Помнишь, как мы с тобой играли в прятки?

Она смотрит на меня выпученным глазами, ее волосы растрепаны, уголок губ дрожит.

Шаги, шаги, шаги – ее ладонь сжимается на моем плече, мне становится больно, я открываю рот – шаги, шаги, шаги – и хочу ответить, хочу, но горло в огне, сердце колотится будто прямо в глотке.

– Ну же, милый, ты забыл?

Мне нужно спрятаться: я озираюсь, мой взгляд скользит по комнате и падает на шкаф, – голоса, шаги, шаги, шаги – но я все еще не могу сдвинуться с места.

мама говорит, что мы играем в прятки

мам говорит, что мы играем

мама говорит, что

прятки

мама, мама, мама

мама говорит

Киваю, падаю на колени, ползу, мама смотрит мне вслед, а я лезу под стол, мне страшно, я должен помочь маме, но я просто лезу под стол, мама говорит мне спрятаться, и я слушаю маму, но я должен быть не здесь, я должен…

Мама бежит куда-то, и я хочу закричать: “Мама, мама, куда ты?”…

И понимаю, что мы не играем в прятки.

Мои конечности увеличиваются, смотрю вниз, и вместо моих пижамных штанов на мне появляются джинсы. Зажимаю себе рот ладонью, чтобы не звать маму – мама там, а я под столом.

Поджимаю колени, обхватываю голову руками.

Я не прячусь от мамы.

Мамы здесь нет.

Мама, мама, мама

От кого я прячусь, мама?

Почему ты не прячешься со мной?

Голоса становятся ближе, и я высовываю голову. Кресло, штора, зеркало, шкаф – я помню эту квартиру, нашу прошлую квартиру, помню будто из другой реальности и из вчерашнего дня одновременно. Различаю восклицания мамы, а шаги все приближаются и приближаются. Мама идет меня искать? Мама не ищет меня. Кто ищет меня?

Снова скрываюсь под столом, когда кто-то останавливается близко-близко к комнате, я слышу отрывистое, грубое: “Отвечай, паршивая сука”, а потом хлопок, и у меня все сворачивается в желудке, мне надо выбираться отсюда, мне надо помочь маме, мама, мама, где ты, кто эти люди, мама?

Они входят в комнату.

Они уже прямо тут, и я смотрю на свои запястья, сжимаю их, а потом впиваюсь ногтями, чтобы не закричать.

От кого мы прячемся, мама? От кого?

Мама, давай сюда, мама, иди под стол, пожалуйста, мама, иди ко мне, тут, под столом, мы спрячемся, мы будем в безопасности, мама, ну что же ты молчишь, мама, что же ты там стоишь там, мама?

– Нехуй мне фуфло толкать, сука. – Голос раздается совсем рядом, я вижу ботинки, и если этот человек просто наклонится, если он просто присядет на корточки, если он услышит хоть какой-то звук… Мои запястья в царапинах, мне так сильно хочется плакать, плакать, плакать, но мне так страшно быть найденным. – Будь хорошей девочкой. Звони.

Отрываю руки от запястий, мне нужно выйти и и и

И что я сделаю?

Я убью его.

Звони, звони, звони, мама, звони, кому нужно, давай, не стой, мама.

Этот человек садится, чтобы поправить шнурки на ботинках, и внутри все замирает, мой взгляд сталкивается с ним, его темные глаза смотрят прямо в мои.

Я – под столом, он – прямо напротив.

Уголок его губ дергается – легкая усмешка.

А потом сзади появляется что-то – что-то… кто-то замахивается, а я отворачиваюсь.

С другого конца стола вдруг возникает свет, он слепит меня, я закрываю глаза рукой.

Мама, мама, мама, бежим, пожалуйста, бежим.

Я ложусь на живот, я ползу, ползу прямо к свету, мои локти в огне, я ползу, ползу, свет сильнее заполняет все вокруг, но потом я понимаю, что не двигаюсь с места – я все под тем же столом.

А значит, этот человек все еще прямо за моей спиной.

И теперь я кричу.

Ползу быстрее, кожа под футболкой становится липкой, я прилагаю все усилия, чтобы ползти, свет, свет, свет, он рассеивается вокруг меня.

– Что делаешь, Марк? – Передо мной вдруг появляется силуэт. Он протягивает мне руку, а я берусь за нее. – Почему ты не в Москве?

Его волосы светлые, а на губах улыбка.

– Нам нужно бежать, – говорю, и он понимающе кивает, смотрит за меня, и я тоже оборачиваюсь, но сзади уже никого нет.

Мы все равно бежим.

Наша квартира превращается в туннель, свет пропадает, становится темнее, я почти не вижу его.

Я оставил маму, я оставил маму там, с тем человеком, я сбегаю, я снова сбегаю, нет, нет, нет, мы должны вернуться, мы должны вернуться за ней.

– Нет, Марк, – говорит он, его светлые глаза серьезно смотрят на меня, и тьма начинает пропадать, по обе стороны от нас загораются огни, туннель сужается. – Ты сам виноват. Ты не можешь вернуться. Ты уже сделал свой выбор.

Я уже сделал свой выбор.

И я бегу.

Задыхаюсь, и он перехватывает мою руку. Вижу очертания чего-то и понимаю, что туннель никогда не сужался, но нас окружает ЧТО-ТО, какая-то сила, что-то, что сейчас убьет нас.

– ОНО прямо тут! – кричу, а потом темнота, окружавшая нас, вдруг сжимает меня, будто в тиски, я тащу его за руку, и мы проваливаемся.

Мы падаем, падаем, падаем в никуда, а во тьме вдруг раздается голос: “Отвечай, паршивая сука”, и я думаю, что мы сейчас упадем обратно, прямо под тот стол, и неизвестный мужчина достанет нас обоих, потому что мне было не убежать от него с самого начала.

Я пытаюсь остановиться, остановить наше падение, пытаюсь лететь, лететь обратно вверх, и я могу это сделать, я поднимаюсь, поднимаюсь, поднимаюсь, а потом хватаюсь за что-то – еще чуть-чуть, Марк, давай же, еще немного.

– Почему ты ушел? – спрашивает он. – Почему ты сбежал? Чего ты испугался?

Тихо, тихо. Говори тише, хочу сказать я ему. Тяну нас наверх, и он кажется таким тяжелым, я держусь на одной руке, я зову маму, где она, где мама, она в туннеле, или она прямо там, внизу, она упала, и я уже совсем не могу ничего не сделать.

Мне нужно в туннель или мне нужно снова под стол, чтобы выбежать и убить того человека?

Подтягиваюсь на одной руке, все мое тело горит, я чувствую, как внезапно пронзает боль, но я уже почти, я уже почти, я держусь, мне нужна только секунда, еще секунда, и мы снова будем на ногах, мы снова…

Его рука соскальзывает с моей.

Он падает.

Он кричит.

Марк, Марк, Марк!

Он падает, а я поднимаюсь.

Поднимаюсь, а пустоты больше нет, ничего нет. Опускаюсь на колени, подо мной только жесткий пол, и под ним никто не кричит.

Я снова сбежал.

Я снова спасся – больше не спасся никто.

Делаю несколько шагов, мои ноги ватные, мне тяжело передвигать ими. Иду, иду, иду – где же свет? Куда мне бежать?

Отец.

Она должна была позвонить моему отцу.

Она позвонила ему.

Она позвонила ему?

– Мама! – кричу, мои легкие в огне, и когда снова хочу бежать, ноги не поддаются мне. – Мама!

Сзади вдруг раздается скрежет.

Оборачиваюсь – напротив меня силуэт.

Я смутно вспоминаю его – да, я знаю его.

Я помню, что на его шее татуировка. Я помню, что насилует девушек в барах. Я помню боль от его ударов, я помню его разбитый нос, у меня начинают болеть костяшки.

– Здравствуйте, – говорю.

Он кивает.

А потом поднимает правую руку – в ней зажат пистолет.

Все заканчивается.

Резко поднимаюсь, ноги путаются в одеяле, и я кладу руку на грудь. Отрывисто дышу, на тумбочке разрывается телефон. Когда дыхание постепенно приходит в норму, откидываюсь обратно на подушку и считаю квадраты на потолке. На тридцать втором они постепенно начинают вырисовываться в изображение чего-то, и я вспоминаю, как много лет назад вместе с бабушкой сидел на полу в этой комнате и так долго смотрел на них, что квадратики в моих глазах начинали то расширяться, то сужаться.

Постепенно дымка кошмара рассеивается, и на смену ей приходит головная боль. Протягиваю руку к тумбочке, чтобы глотнуть воды и выпить таблетку, мышцы сводит от движения. Восстанавливаю хронологию вчерашнего дня. Мне хочется закрыть лицо руками – я никогда не забываю ничего, что совершал в пьяном состоянии, а иногда хочется просто оставить это там, в той реальности, где я был способен наделать столько глупостей.

Пригласил выпить Диму. Подрался со знакомым моих родителей. Был вышвырнут из бара. Позвонил Марине.

В голове всплывает наш разговор, и появляется щемящее чувство, мне кажется, звонок ей – самый глупый и самый прекрасный поступок, который я совершил за вечер. Ее голос, взволнованный и заспанный, звенит в ушах, и я делаю пару вдохов прежде, чем сесть на кровати.

Аккуратно ощупываю лицо – должно быть, после вчерашней драки я выгляжу просто отвратительно, но почему-то этот факт доставляет мне мазохистское удовлетворение. Я давно не чувствовал себя таким живым и способным на что, пусть это что-то – пьяная драка в единственном нормальном баре города, где теперь я нежелательное лицо номер один. Приподнимаюсь на колене, чтобы открыть окно, и воздух приятно охлаждает – в этом году конец августа на редкость выдался достаточно прохладным. Потягиваюсь, прикрываю глаза – кошмар медленно растворяется, я начинаю забывать его, только в груди остается тревожное ощущение.

Поднимаюсь, только чтобы сесть за стол и зажечь сигарету. Подтягиваю к себе пепельницу и с наслаждением затягиваюсь. Из окна слышится шум машин, пальцы чуть подрагивают. Сзади возникает ОНО – чувствую затылком, как его взгляд впивается в меня, и это происходит настолько резко, что чуть не роняю сигарету и ругаюсь сквозь зубы. Вновь липкое ощущение, что за мной кто-то следит, появляется где-то под кожей, и я невольно шевелю плечом, будто пытаясь сбросить его.

Взгляд падает на портрет покойной бабушки и зеркало на столе. На левой скуле синяк, нос в плачевном состоянии, уголок губы разбит. Сбрасываю пепел и отворачиваю зеркало к стене. А потом отворачиваю и портрет.

Проверяю время – я проспал всего несколько часов, а до дневной смены на работе еще успею привести себя в порядок, насколько это возможно в моем состоянии, и даже спокойно позавтракать и почитать что-нибудь.

Вытягиваюсь на стуле, чтобы размять мышцы, в голове воцаряется приятная пустота, но я понимаю, что это совсем ненадолго. Мне все еще нужно решить, что делать дальше, как разобраться со всеми глупостями, которые я натворил вчера, мне нужно поговорить с родителями, Мариной, но похмельное расслабление – это та иллюзия временного спокойствия, которая мне сейчас необходима.

С трудом поднимаюсь на ноги, все тело немного ломит, двигаюсь в сторону ванной, стараясь не поднимать взгляд с раковины. Выдавливаю остатки пасты на щетку, чищу зубы, и вместе с тем, как постепенно смываю с себя запах вчерашней пьянки, смываю и ощущение замедленного времени. Мысли о драке, ОНО, Москве крутятся в голове – сплевываю и тру лицо, оно начинает саднить, но я продолжаю тереть и всеми силами заставляю себя остановиться. Обрабатываю последствия вчерашней выходки, и теперь, без следов крови и с менее заплывшем от сна и похмелья лицом выгляжу чуть поприличнее.

Это почему-то легче дается мне – успокаиваться и вести себя рационально в ситуациях, которые предполагают панику. Тогда, когда не происходило ничего, тогда, когда возникло затишье, длившееся больше года, тревожность пожирала меня, и, что бы я ни говорил Корицкому, я был терзаем сомнениями каждый день. Становится легче, когда признаюсь себе в этом. Меня разрывало. Мне хотелось вернуться и хотелось спрятаться, мне хотелось замереть и хотелось бежать. Тогда, когда жизнь вокруг меня остановилась, я сам будто был поставлен на паузу и совершенно не понимал, что делать с этим. Словно я всегда должен быть втянут во что-то, чтобы двигаться по инерции, двигаться, потому что нет другого выбора, нет возможности взять передышку. И сейчас, когда моя жизнь вдруг снова катится куда-то, а я совершенно не могу контролировать это, когда каждое движение подводит меня к пропасти, я почему-то нахожу умиротворение, будто всеми силами удержаться на краю для меня гораздо легче, чем жить далеко, но знать, что пропасть все равно существует.

И сейчас, когда за один вечер я умудрился разрушить все, что выстраивал больше года, когда ОНО находится прямо за моей спиной, у меня даже почти не дрожат руки, обрабатывающие губу. Будто это более правильно. Более привычно. Больше соответствует чему-то, что сидит внутри меня.

Внезапно вспоминаю вчерашнюю мысль про Прошлого Марка, и пусть она своей нелепостью вызывает во мне желание усмехнуться, я понимаю, что чувствую себя им. Или собой. Чувствую себя глупым и сумасшедшим, и я не знаю, ОНО сводит меня с ума, или я делаю это самостоятельно.

Когда выхожу из ванной, телефон снова звонит, и бросаюсь к нему, понимая, что не отвечал все утро, а собирался поговорить с Мариной. Вспоминаю ее обещание и как оно успокаивающе подействовало на меня и потными руками открываю телефон, но на дисплее высвечивается не ее имя, а неизвестный номер. Медленно сажусь на край кровати и принимаю вызов.

– Да?

– Марк, наконец-то! – Раздается слишком бодрый голос для девяти утра и моего внезапно нахлынувшего похмельного умиротворения, и я сразу же узнаю Корицкого. – Ты что, знал, что это я?

Черт, точно. Я же просил Марину связать меня с ним. Она сделала это даже быстрее, чем я ожидал. Надо будет поблагодарить ее.

– Откуда я мог знать?

– Я подумал, ты поэтому не отвечаешь. Ну, из-за того, что это я.

Мне хочется ответить ему: “Ты слишком много на себя берешь”, а потом в голове всплывает образ Корицкого из сна. От него, падающего в пустоту, кричащего и разговаривающего со мной загадками, становится не по себе.

– Нет, я просто спал.

– Я думал, у тебя скоро рабочий день, поэтому…

– У меня дневная смена сегодня.

– А, понятно. Тогда извини.

Повисает неловкая тишина, и я понимаю, что должен продолжить разговор. В конце концов, я был его инициатором.

– Я хотел поговорить с тобой. Насчет ОНО.

– Да, хорошо.

Ладно. Это будет сложнее, чем я думал, когда был пьян и полон адреналина после ночной драки.

– Вчера я был в баре со своим старым другом, – добавляю про Диму, чтобы не казаться в глазах Корицкого настолько слабым, что решил в одиночку напиться спустя два дня после того, как ОНО снова поселилось в моем доме. Хотя, наверное, так и есть. – В общем, я набухался. И там был мужик. Он… я подумал, что он хочет изнасиловать девушку. То есть, я и сейчас так думаю. То есть, да, так и было.

– И ты попытался остановить его? – спрашивает Корицкий аккуратно, и я будто слышу, как он улыбается.

– Ну да. Но он был сильнее меня. Хотя, возможно, дело в том, что я еле стоял на ногах. Может быть, в другом состоянии я бы знатно ему навалял.

Корицкий фыркает. Я откидываюсь на подушку.

– Никогда не сомневался в твоей самоуверенности, Марк. И что было дальше? Он ударил тебя или?

– Конечно. – Хмыкаю, вспоминая, как чуть не завалился на стол парочки, и когда рассказываю это, почему-то вся ситуация воспринимается легче. – Но я, так сказать, не отступил. Завязалась небольшая потасовка, и я… Думаю, я хотел его ранить. Или напугать. Не знаю.

– Как ранить?

– Ну, осколком.

– Осколком? Серьезно?

– Господи, Корицкий, да, это сейчас не имеет значения. – Прикусываю язык, называя его по фамилии, но он не возражает. Возможно, мы в компании так его и называли, раз его имя так и не вспылоло у меня в голове. Не помню. – Но он заломил мне руку, в общем, ему было несложно уложить меня на лопатки снова. Он… милиционер, так что…

– Откуда ты знаешь?

А, да, точно. Забыл упомянуть маленькую деталь.

– Он знакомый моих родителей. Даже не так. Друг семьи. – Корицкий присвистывает, и я усмехаюсь. – Я не узнал его сразу, так что, когда я понял… ну, не то чтобы это был подходящий момент для капитуляции.

– Ну, конечно. – Он открыто забавляется надо мной, но почему-то не вызывает ожидаемого раздражения. – А он узнал тебя?

Вспоминаю удивленный взгляд этого Алексея перед тем, как я ударил его, и понимаю, что да, в этом нет никаких сомнений.

– Абсолютно точно. Но тоже не сразу.

– Подожди секунду… Ты хочешь сказать, что пьяный подрался в баре с ментом, который знает, как тебя зовут, и дружит с твоими родителями?

– Это я и хочу сказать.

– Безумие, Марк. Продолжай.

– Да. Самое главное. Он уже уложил меня на лопатки. И я вообще никак не мог двигаться. То есть, вообще никак. Я думал, он меня там изобьет до полусмерти. Но потом… Я не знаю, сколько времени прошло. Но появилось ОНО. И сделало что-то… Что-то. Не понимаю, как это нормально объяснить.

– На что было похоже?

– Да я вообще не знаю. Как будто время остановилось. Или даже ОНО остановило Алексея, мента этого. Он совершенно точно хотел ударить меня, но замер. А я как-то пошевелил рукой, которая вообще не двигалась до этого. И я… я даже не помню, что конкретно сделал, помню только, что сил у меня как из ниоткуда появилось очень, очень много. И я как-то поменял нас местами и начал бить его.

Выдыхаюсь, на миг теряюсь, раздумывая, насколько сюрреалистично звучит мой рассказ. Может, Корицкий вообще не поверит в это. Посмеется надо мной. В конце концов, одно дело, когда ОНО появляется в моем сознании, другое – когда непосредственно влияет на реальность. Я бы и сам усомнился в своей адекватности, если бы не помнил все так четко и ясно, будто это произошло несколько минут. Много месяцев я убеждал себя в том, что могу ошибаться насчет существования ОНО, но сейчас, когда ОНО стало таким настоящим, что вышло за рамки моего собственного ощущения, в этом нет смысла. Я точно знаю, что ничего не выдумывал. Я точно знаю, что было так.

Корицкий, однако, не смеется надо мной. Пару секунд просто дышит в трубку, а потом прокашливается.

– Хорошо, – говорит он, и я расслабляюсь, только в этот момент замечая, как были напряжены мышцы. Да, он не сомневается. Разумеется, он верит в мою сумасшедшую версию. – Так ты считаешь, что ОНО помогло тебе?

– Я не знаю.

– А я думаю, знаешь. ОНО помогло тебе, и ты решил связаться со мной, потому что я говорил, что ОНО не пытается навредить тебе. Сейчас ты чуть больше согласен со мной, чем несколько дней назад. Так?

Прикусываю губу, его тщательный анализ моих действий злит и веселит меня одновременно. Он легко понимает меня, и я сомневаюсь, что такой непредсказуемый, как считал раньше.

– Ты бесишь меня.

Он смеется, и я улыбаюсь.

– Ну, Марк, если ты все еще сомневаешься, что ОНО помогло тебе, может быть, тебя успокоит тот факт, что я уверен в этом.

– Ты не считаешь, что я просто напился и выдумал это?

– О, нет. Конечно, нет. И ты не должен так думать. Послушай… Тебе нужно больше доверять тому, что ты чувствуешь и видишь. С ОНО по-другому никак. Я понял, что единственный способ не сойти с ума – это перестать сомневаться, что ОНО действительно способно на многое.

– Это немного напрягает. Ты меня не слишком успокоил.

– Извини. – Он хмыкает. – В общем-то, да, не самая приятная мысль, но это так. Не думаю, что мы можем познать ОНО в полной мере, я долго размышлял по этому поводу. Мне кажется, у нас как будто просто не хватает органов чувств, знаешь. Будто ОНО находится… в какой-то другой плоскости, что ли. И мы не можем повлиять на него как-то напрямую.

– Но при этом ты говорил, что мы можем понять, чего ОНО хочет.

– Да, мне хочется надеяться на это, по крайней мере. Важно же учитывать, что ОНО появилось, когда ты сказал те слова про тело Ленина.

– Ага, это что-то типа призрака Ленина, который ходит за нами и донимает нас, чтобы его, блять, наконец, похоронили или вроде того?

Корицкий закашливается, а потом смеется еще более звонко и громко, чем до этого. Улыбка на моем лице становится шире.

– Я не особо верю в призраков, – говорит он, и теперь наступает моя очередь рассмеяться.

– Мы сейчас на серьезных щщах обсуждаем какую-то нечистую силу, которая типа помогла мне выиграть в драке, и ты говоришь, что не веришь в мистику?

– Это другое, ну! Это какая-то сущность, в которой как будто совсем не ощущается ничего человеческого. Я думаю, ты понимаешь, о чем я.

Зарываюсь лицом в подушку, голова раскалывается. Я тоже, как и Корицкий, долго и упорно думал об ОНО, о том, что это вообще такое и как оно имеет столько власти над нами, и его слова верны – мне правда кажется, что мы абсолютно не можем это познать.

– Ладно, смотри, – продолжаю. – Если опустить все эти твои догадки по поводу его появления, ты думаешь, ОНО хочет нам помочь, просто его способы несколько… нечеловеческие?

Корицкий пару секунд молчит, и я хотел бы сейчас взглянуть ему в лицо – я уверен, что он усердно размышляет и что я немного выбил его из колеи. Возможно, сейчас он даже не улыбается. Но это вряд ли.

– Ну, вообще, это сейчас звучит так, как будто он наш ангел-хранитель с сомнительными способами взаимодействия с человеком, – говорит он, и подавляю в себе смешок. – Но я так не думаю. Мне кажется, ОНО преследует свои цели, но они связаны с тем, чтобы действительно нам помогать.

– Цели по типу похитить Ленина?

– Ну, Марк, не упрощай так. Я не знаю, может быть, дело в последствиях, которые ждет ОНО после наших действий.

– Тогда есть ли у тебя уверенность, что цели этого… существа, ну, нормальные? Может, ОНО хочет какого-нибудь… конца света в итоге? А мы прислушиваемся к нему.

– Мы не прислушиваемся. Мне не кажется, что мы вообще физически можем прислушаться к нему. Мы делаем то, что делаем, Марк. Я считаю, что ОНО направляет нас. И какие бы глобальные цели ОНО ни преследовало, у меня просто есть версия, что пока его, по крайней мере, временные желания совпадают с нашими.

– Да уж. – Тру глаза одной рукой, и у меня создается ощущение, что Корицкий с каждой фразой делает наш диалог все запутаннее и запутаннее. Может, его филологические образование располагает к этому. И несмотря на то, что его слова кажутся полнейшим бредом, мне хочется верить ему, потому что его мысль самая оптимистичная из всех, что я слышал, по поводу ОНО. – Звучит… странно. И все же предлагаю оставить мою версию с призраком Ленина как одну из вероятных.

Я усмехаюсь и смотрю в пустоту – там, где должно быть ОНО. Интересно, Корицкий делает так же?

– На самом деле, ее можно оспорить, – говорит он. – Призраки, они ведь… Ну, если предположить существование призраков, тогда их должно быть несколько, верно? Ведь с каждым из нас ОНО одновременно. С тобой, со мной, с Арсением, с Кириллом, с Мариной. На каждого из нас по Ленину? – Корицкий посмеивается. – Или за нами еще гоняются Троцкий, Сталин, Зиновьев? Какой-нибудь Каменев? Или…

– Ладно, ладно, допустим, – перебиваю его, пытаясь сдержать ухмылку, и мне почему-то отчаянно хочется увидеть Корицкого прямо сейчас – так успокаивающе и с некоторым озорством он говорит все эти вещи. – Допустим, ты прав. Или, может, у нас образовалась духовная коммунистическая связь. – У меня невольно получается подхватить волну его абсурдного, заразительного веселья.

– О, тогда надеюсь, что у меня не Сталин, – продолжает хихикать Корицкий.

– Ты так не говори лучше. А то услышит, и…

– Нет, Марк, прекрати это!

Мы смеемся одновременно. Я так долго смотрю на потолок, пока разговариваю с ним, что квадратики снова то увеличиваются, то уменьшаются, как в детстве.

У меня опять появляется образ Корицкого из сна – Корицкого, которого я отпустил для того, чтобы выбраться и спастись. Улыбка тает. У меня появляется иррациональный стыд, и я думаю о том, что он не заслуживает ненависти, которую я испытывал, когда он пришел ко мне домой.

– Так что ты собираешься делать? Я имею в виду, вся эта ситуация с ментом, с родителями, – говорит Корицкий, и я возвращаюсь в реальность, его взгляд, когда он протягивал мне руку в кошмаре, быстро рассеивается перед глазами.

– Черт, да. – Тру переносицу и понимаю, что совсем не собирался советоваться с ним по этому поводу, но наш разговор идет так легко и непринужденно, что желание сделать это не вызывает неловкости. – Я уверен, что он расскажет матери. Честно, так не хочу этот разговор. Наверное, нужно попытаться объяснить ей ситуацию хотя бы в общих чертах.

– Да, конечно. Она должна понять. На самом деле, ты не сделал ничего плохого. Конечно, все это звучит несколько… самонадеянно, но ты защищал девушку, и, насколько я понял, не ты начал драку.

– Ты просто не видел, как я сорвался на Алексее. – Признаюсь и ему, и себе, и мой взгляд невольно падает на разбитые костяшки. – После того, как ОНО помогло мне… Корицкий. Я просто бил его и бил. Меня оттащили, и я…

– Марк, это логично, что ты был в ярости. Он ударил тебя, готов был изнасиловать девушку и…

– И он мент.

– И он мент. Да. Ну, и влияние ОНО тоже не стоит отрицать. Я не считаю, что тебе нужно как-то винить себя в этой ситуации.

– Может, ты и прав. Но что бы он ни наговорил моей матери про то, какой я агрессивный, я не смогу даже отрицать этого. Потому что… да.

– Ты и не должен отрицать это, Марк, – отвечает Корицкий, и его голос звучит еще мягче – так он еще ни разу не разговаривал со мной. – Но у тебя есть своя правда. Ты сорвался. Ты был пьян и зол. В тебе заиграла, знаешь… эта твоя черта. Что-то вроде, не знаю, стремление к справедливости.

– Моя черта – стремление к справедливости? – переспрашиваю и хмыкаю, не пытаясь скрыть, что его слова тешат мое самолюбие.

– Я бы даже сказал, стремление к справедливости любой ценой, – усмехается Корицкий. – Думаю, твоя мама знает, что в тебе это есть. Она должна понять тебя.

Может, она и не знает, что во мне это есть. Без понятия, как много сейчас она вообще знает обо мне и о скольком даже не подозревает.

– А этот Алексей не может попытаться навредить тебе еще какими-то способами? Он ведь все-таки имеет влияние, учитывая его работу. Не знаешь, какую конкретно должность он занимает?

– Не знаю, – отвечаю, и у меня в груди все сворачивается от того, что я не подумал об этом, пока Корицкий не озвучил свои опасения. – Но мне не кажется, что он будет заниматься чем-то подобным. Он все еще ведь друг семьи.

– Все же будь осторожен, Марк. Если он вдруг начнет копать на тебя…

– Да. Да, конечно. Я понимаю.

Повисает пауза – слышу только слабые шорохи, будто Корицкий просто меняет положение телефона в ладони или перекладывает его в другую руку.

– Ты же знаешь, если что, у меня уже есть испробованный метод решения проблемы. – Хмыкаю, но на языке появляется горечь. Корицкий, на этот раз, не смеется.

– Побег? – спрашивает, и я, наверное, не готов откровенно говорить с ним об этом – не знаю, зачем открыл эту тему. Я сам для себя не определил, мой побег был решением или слабостью. – Марк… – продолжает он так же мягко, и меня удивляет отсутствие озлобленности или раздражения в его голосе. Я ожидал другой реакции. – Марк, знаешь… Ты ведь спасался от ОНО, когда уезжал из Москвы, так?.. Но сейчас ОНО ведь и там с тобой. Прости меня за это. Просто ведь получается…

Я знаю, что получается.

Я знаю, о чем он говорит.

Я думал об этом с момента появления ОНО в моей квартире.

Если ОНО вернулось, неважно, где я, здесь или в Москве.

Мне больше незачем прятаться тут. Я знаю.

– Я был счастлив в Москве, – честно признаюсь и понимаю, что в первый раз прекращаю отрицать то, что ему, наверное, было очевидно с самого начала.

– Я понимаю.

– Но я не думаю, что несчастен здесь. То есть, да, у меня не все гладко, но я выстраивал жизнь тут достаточно долго, и я не уверен, что могу снова все бросить.

– Я это тоже понимаю. – Корицкий выдыхает, и я чувствую, как он подбирает правильные слова. – Я не собираюсь как-то… влиять на твое решение еще сильнее, чем уже повлиял своим появлением. Просто я хотел, чтобы ты знал, что тут все еще ждут тебя. И ты молодец, что позвонил Марине. Это сильный поступок.

– Сильный поступок? Я был пьян. – Это не совсем правда. Даже не так. Я не знаю, насколько это правда. С одной стороны, я не чувствовал себя пьяным, когда звонил. С другой – это было так опрометчиво и импульсивно, как я бы никогда не поступил, если бы был в трезвом состоянии. Возможно, это также было влияние адреналина, и я не до конца отдавал отчет своим действиям.

– Да какая разница? Это был твой первый звонок больше чем за год, и это многое значит для всех нас. Для тебя, я думаю, тоже.

– Мы могли бы продолжать поддерживать контакт, – говорю быстрее, чем успеваю подумать, и мое лицо тут же начинает гореть от стыда. – Если я не вернусь.

Это “если” так и повисает в воздухе – я уверен, что Корицкий тоже акцентирует внимание на том, что мое “никогда” меняется на “если”, и это остается между нами невысказанной надеждой. Он надеется на мое возвращение, а я совершенно не могу понять, на что надеюсь сам. Этот разговор становится слишком странным – как-то резко наше ребяческое веселье рассеивается, и у меня в груди появляется узел. Я не знаю, чего боюсь больше – отказаться от московской жизни, от активной, интересной, опасной, полной друзей, учебы, событий московской жизни, или же вернуться в нее.

– Конечно, – отвечает Корицкий. – Я абсолютно не против. Как бы то ни было, нас многое объединяет.

Я не решаюсь спросить, что именно – ОНО, политическая позиция или общие знакомые. Я также не решаюсь спросить, “мы” – это я и он, или “мы” – это вся компания. Я даже не знаю, как к моему побегу относятся Арсений и Кирилл. Мне всегда казалось, что своим поступком я вызову ненависть и непонимание, но они ведь коллективно решили, что хотели бы вернуть меня обратно. Я не знаю, настолько ли они терпеливы, как Корицкий, и настолько ли милосердны, как Марина.

Все это остается невысказанным, повисает между нами, но я не думаю, что Корицкий, несмотря на всю его безусловную проницательность, действительно через телефон способен почувствовать повисшее напряжение.

– Слушай, я бы не хотел, чтобы ты рассказывал остальным об этом разговоре. – Понимаю, что несколько неправильно просить его об этом, в свое время я не скрывал от Кирилла ничего, и я понятия не имею, насколько Корицкий сблизился с ними за прошедший год.

– Я и не собирался, – легко отвечает Корицкий, и теперь мои душевные метания по поводу просьбы кажутся надуманными. – Ты можешь не переживать по этому поводу.

Киваю, будто он может это увидеть, и мне хочется сказать “спасибо”, потому что, наверное, этот разговор заслуживает благодарности – его полное принятие заслуживает благодарности, но почему-то “спасибо” никак не срывается с языка.

– Сообщи, как поговоришь с родителями, – говорит он, и мне хочется ухмыльнуться, отчего-то эта фраза звучит так странно – будто мы друзья или когда-то были ими, будто это действительно имеет значение. – Если захочешь, конечно.

– Ладно, – говорю, при этом полностью убежденный, что не захочу и не стану ему ничего сообщать. – Вообще, мне нужно собираться на работу.

Нужно уже как полчаса, и я, скорее всего, не успею нормально позавтракать, и сходить в душ надо будет быстрее, чем я планировал.

– Хорошо, конечно. Удачной смены. И разговора.

– Да уж, удача мне понадобится.

Мы прощаемся, и когда сбрасываю звонок, еще несколько минут лежу, не двигаясь – в голове так много мыслей после разговора с ним, однако все тело неожиданно расслабленно, и даже присутствие ОНО почти не ощущается, и мне хочется запечатлеть этот момент в своей памяти.

Когда поднимаюсь, на сборы остается чуть больше сорока минут: смываю с себя следы ночи, варю кофе, быстро делаю бутерброд, отыскиваю чистые джинсы.

Несмотря на попытки привести себя в порядок, мое лицо все еще выглядит достаточно пугающе, и я с ухмылкой подмечаю, что, возможно, сегодня посетители будут подходить ко мне менее охотно – вполне неплохая перспектива. Главное, чтобы Лена не спрашивала, что со мной произошло.

Невольно вспоминаю, как после драк и разборок Марина прятала мои синяки под слоем своего тональника – челюсти сжимаются. Трачу пару минут, чтобы выкурить сигарету перед выходом, и мышцы все еще тянет, когда сажусь на корточки, чтобы завязать шнурки.

А потом мне снова звонят.

На секунду в груди появляется странная надежда, что это Корицкий. Забыл что-то сказать или снова хочет толкнуть свой ненужный совет.

Но это не Корицкий.

Мне удается зашнуровать только один кроссовок – до моего выхода оставались считанные минуты, когда мне позвонили с работы.

Голос руководительницы несколько смущенный, и когда она говорит: “Здравствуй, Марк”, мое горло сжимается. Я сразу понимаю, чем закончится этот разговор. Я замираю и жду. Жду ее вердикта. Жду, и только рука чуть подрагивает. Я ничего не произношу.

А она говорит то, что я ждал, и я сбрасываю звонок.

Кидаю телефон об стену, снимаю единственный кроссовок, который успел надеть, кидаю его тоже, прохожу в комнату, и моя кружка с недопитым кофе разбивается об стену, когда сквозь зубы проговариваю “сука, сука, сука”, и гнев плещется во мне, как яд, мне хочется снести всю кухню, ударить что-то или кого-то, и я пинаю стул, хлопаю дверью, сношу пару тарелок, я в бешенстве, мне хочется заорать, но я только еле слышно ругаюсь, и мат превращается в почти животное рычание.

Раскидываю стоящую в коридоре обувь, снова кое-как одеваюсь, выхожу, на автоматизме поворачиваю ключ, мои руки дрожат, а звук закрывающейся двери эхом разносится по всему подъезду.

Ты уволен, Марк – да.

Прости, Марк – ну, конечно.

Так получилось, Марк – совершенно случайно, разумеется.

Ты некачественно выполнял свою работу – ебаная ложь.

Ты снова оказался прав, Корицкий, можешь похлопать себе, можешь гордиться собой, ты снова оказался прав, и я не выношу этого.

Мне не страшно потерять эту работу, и сейчас я могу признаться, что уже давно возненавидел этот театр, эту “Грозу” – единственный спектакль, на который мы собираем весь зал и который абсолютно этого не стоит. Возненавидел быть мальчиком на побегушках, возненавидел парочки, которые устраивают у нас свидания и пьют шампанское в буфете, возненавидел кучи детей во время учебного года, орущих, незаинтересованных, гиперактивных, шумных, раздражающих. Возненавидел показывать путь в зал, улыбаться, вешать куртки, продавать листовки, говорить “простите, пожалуйста”, а потом звать главного, потому что мое слово ничего не значит ни для влюбленных парочек, ни для детей, ни для псевдоинтеллигентов.

Давай, Корицкий, улыбнись своей гадкой, дежурной улыбкой, ты ведь снова прав, давай, скажи, что знал это с самого начала, давай, Корицкий, торжествуй, я признаюсь, вот он я, я заврался, а ты все знал, давай, сука, улыбнись и скажи, что все именно так.

Я возненавидел все это, но не хотел терять – мне пришлось сделать так много, чтобы устроиться на эту неблагодарную, скучную работу. И я не был счастлив, нет, Корицкий, не был, но я довольствовался этим: стабильностью, заработком, и тем, как звучит фраза “работа в театре” – пусть и недостаточно хорошо, чтобы родители могли гордиться мной, но достаточно, чтобы рассказать кому угодно и не вызвать презрительной насмешки.

И я работал долго. Я работал хорошо. Меня все знали. Меня приводили в пример. Подавись, Корицкий. Меня любили там, позволяли разруливать ситуации, не обращали внимания ни на вспыльчивость, ни на слабую вовлеченность, потому что моя работа стоила того, чтобы закрыть на это глаза.

И я добивался этого, я получил признание там, у меня не было ни одной задачи, которую я не мог решить, меня могли бы повысить, но у них был ограниченный бюджет, а я никогда не настаивал ни на чем, что меня не касается.

У меня не было ни единой ошибки, и сейчас у меня отняли это без причины – только потому, что один человек так захотел.

Это не его дело – он не имел никакого права вмешиваться в мою жизнь.

Не замечаю, как дохожу до дома родителей, и пятнадцать минут моего почти бега позволяют чуть остыть. Распахиваю подъездную дверь, поднимаюсь по ступеням, и когда нетерпеливо жму на звонок, мама открывает и удивленно смотрит на меня.

Ее взгляд падает на синяки, уголок ее губ немного кривится, она чуть приоткрывает рот, но не решается спросить, а я так и замираю на пороге, неприглашенный, запыхавшийся, избитый.

Мне хочется сказать так много.

Мне нужно рассказать про ситуацию в баре, пока Алексей не сообщил ей свою версию. Мне нужно сказать, что он насильник, что я был пьян, что я не хотел срываться, что я не виноват. Мне нужно сказать, что я прошу прощения за вчерашний резкий уход, за то, что опозорился перед всеми посетителями.

Мне нужно сказать, что из-за этой драки, драки, которую даже начал не я, меня уволили с работы, как недобросовестного сотрудника, и я совершенно точно не заслужил этого. Мне нужно сказать, что я не хотел терять свою ничтожную должность капельдинера, как бы жалко это ни звучало.

Мне нужно сказать так много, но когда резко вдыхаю и открываю рот, из моего горла вырывается только:

– Я возвращаюсь в Москву.

Конец 1 части